Джек ЛОНДОН

                                 ДО АДАМА

                                 Повесть

                          Перевод с английского
                               Н. Банникова


                                 ГЛАВА I

     Видения!  Видения!  Видения! Пока я не понял, в чем дело, как часто я
спрашивал себя,  откуда  идет  эта  бесконечная вереница видений,  которые
тревожат мой сон,  -  ведь в них не было ничего такого,  что напоминало бы
нашу реальную, повседневную жизнь. Они омрачали мое детство, превращая сон
в  страшные кошмары,  а  немного позднее внушив мне уверенность,  что я не
похож на других людей, что я какой-то урод, отмеченный проклятием.
     Только днем я чувствовал себя в какой-то мере счастливым.  Ночью же я
оказывался в царстве страха - и какого страха! Я отважился бы сказать, что
ни один живущий ныне человек не испытывал такого жгучего, такого глубокого
страха. Ибо мой страх - это страх, который царил в давно минувшие времена,
страх,  который свободно разгуливал в  Юном Мире и  гнездился в душе юноши
Юного Мира.  Короче говоря, тот страх, что был непререкаемым владыкой в те
века, которые носят название среднего плейстоцена.
     Что я имею в виду?  По-видимому, мне необходимо объяснить это, прежде
чем я  перейду к рассказу о своих сновидениях.  Ведь о том,  что прекрасно
знаю я, вам известно так мало! В то время, как я пишу эту страницу, передо
мною встают причудливые картины того,  другого мира, проходит череда живых
существ  и  событий -  все  это,  я  знаю,  покажется вам  бессмысленным и
бессвязным.
     Что  значит  для  вас  дружба  с   Вислоухим,   обаяние  и   прелесть
Быстроногой,  разнузданная похоть  и  дикость Красного Глаза?  Несуразные,
пустые звуки,  не более. Столь же пустыми звуками вам покажутся и рассказы
о Людях Огня и Лесной Орде,  о шумных, лопочущих сборищах Племени. Ибо вам
неведом ни покой прохладных пещер в  утесе,  ни очарование тропы у водопоя
по  вечерам.  Вы  никогда не  испытывали,  как  хлещет  утренний ветер  на
вершинах дерев, как сладка молодая кора, когда ее разжуешь хорошенько.
     Быть может,  вам  будет легче вникнуть в  суть дела,  если я  начну с
описания своего  детства -  собственно,  ведь  именно детство и  поставило
лицом к  лицу со всем этим меня самого.  Мальчишкой я был,  как все другие
мальчишки,  - если речь идет, конечно, о дне. Другим, не похожим на них, я
был по ночам.  С тех самых пор, как я помню себя, время ночного сна всегда
было для меня временем страха. Редко-редко в мои сновидения прокрадывалось
что-нибудь радостное.  Как  правило,  они были полны страха,  страха столь
необычного,  дикого, небывалого, что осмыслить этот страх было невозможно.
Ни разу в  моей дневной жизни не ощущал я  такого страха,  который бы хоть
чем-то  походил на  страх,  владевший мною во время сна по ночам.  Это был
совсем особый,  таинственный страх,  выходящий за пределы моего жизненного
опыта.
     Скажу к примеру, что я родился в городе, - более того, я был истинным
дитятей города,  деревня была для меня неведомым царством.  Но мне никогда
не снились города,  ни разу не приснился даже простой дом. Мало этого, - в
круг моих ночных видений никогда не вторгалось ни одно существо,  подобное
мне, ни один человек. С деревьями я сталкивался в жизни только в парках да
в  иллюстрированных книжках,  а  во  сне я  странствовал среди бесконечных
девственных лесов. И я видел эти леса совершенно живыми. Остро и отчетливо
представало передо мной каждое дерево,  У меня было такое ощущение,  что с
этими деревьями я  знаком давным-давно и сроднился с ними.  Я видел каждую
ветку, каждый сучок, примечал и знал каждый зеленый листик.
     Хорошо помню,  как  я  впервые в дневной жизни столкнулся с настоящим
дубом.  Глядя на узловатые ветви и резную листву, я с мучительной ясностью
почувствовал,  что  точно  такие же деревья я несчетное число раз видел во
сне.  Поэтому позже я уже не удивлялся,  когда с первого взгляда узнавал и
ель, и тис, и березу, и лавр, хотя до тех пор мне не доводилось их видеть.
Ведь я видел их когда-то раньше,  я  видел  их  каждую  ночь,  как  только
погружался в свои сновидения.
     Все  это,  как  вы  заметили,  противоречит первейшей  закономерности
сновидений,  которая гласит,  что человеку снится лишь то,  что он видел в
этой жизни.  Мои сновидения такой закономерности не подчинялись.  В  своих
снах я  ни разу не видел ничего такого,  что имело бы касательство к  моей
дневной жизни.  Моя жизнь во сне и  моя жизнь,  когда я  бодрствовал,  шли
абсолютно раздельно,  не имея между собой ничего общего, кроме разве того,
что тут и там действовал тот же самый я.  Я был связующим звеном, я как бы
жил и в той и в другой жизни.
     С малых лет я усвоил,  что орехи добывают в бакалейной лавке, ягоды у
торговца фруктами,  но,  прежде чем это стало мне известным,  во сне я уже
срывал орехи с  веток или подбирал их на земле под деревьями и  тут же ел;
таким же образом я  добывал ягоды и виноград с кустов и лоз.  Все это было
за пределами моего жизненного опыта.
     Мне никогда не  забыть,  когда в  первый раз на моих глазах подали на
стол чернику.  Черники я до тех пор не видел, однако при первом же взгляде
на  нее  я  живо вспомнил,  что  в  моих сновидениях я  не  раз  бродил по
болотистым урочищам и  вволю  ел  эти  ягоды.  Мать  поставила передо мной
тарелку с черникой.  Я зачерпнул ягод ложкой и еще не успел поднести ее ко
рту,  как уже знал,  какова черника на вкус.  Съев ягоды,  я понял, что не
ошибся.  Вкус у черники был точно такой, к какому я привык, поедая в своих
сновидениях эту ягоду на болотах.
     Змеи?  Задолго до того, как я вообще услышал о змеях, они мучали меня
в  ночных кошмарах.  Они подстерегали меня на  лесных полянах,  неожиданно
взвивались из-под ног,  ползали в сухой траве, пересекали голые каменистые
участки  или  преследовали меня  на  деревьях,  обвивая  своими  огромными
блестящими телами стволы и заставляя меня взбираться все выше и все дальше
по качающейся, трещавшей ветви - при взгляде с нее на далекую землю у меня
кружилась  голова.  Змеи!  -  эти  раздвоенные языки,  стеклянные  глазки,
сверкающая чешуя, это шипение и треск - разве я не знал все это задолго до
того дня, когда меня впервые повели в цирк и на арене появился заклинатель
со змеями? Это были мои старые друзья, или, вернее, враги, из-за которых я
терзался ночами от страха.
     О,  эти  бесконечные леса и  дебри,  этот ужасающий лесной сумрак!  Я
блуждал по лесам целую вечность, - робкое, гонимое существо, вздрагивающее
при  малейшем звуке,  пугающееся собственной тени,  всегда настороженное и
бдительное,  готовое мгновенно кинуться прочь в смертельном страхе. Ведь я
был легкой добычей любого кровожадного зверя,  какой только обитал в лесах
- и  ужас,  безумный ужас  гнал  меня  вперед,  бросая за  мной  по  пятам
неслыханных чудовищ.
     Когда мне  исполнилось пять  лет,  я  впервые попал в  цирк.  Домой я
вернулся больным -  и  отнюдь не от розового лимонада и  орехов.  Сейчас я
расскажу все  по  порядку.  Как только мы  вошли под тент,  где находились
животные, раздалось громкое ржание лошади. Я вырвал свою руку из руки отца
и  стремглав бросился назад к выходу.  Я натыкался на людей,  и,  наконец,
упал наземь,  и все время ревел от ужаса.  Отец поднял меня и успокоил. Он
показывал на  толпу,  которая не  боится конского ржания и  уверял,  что в
цирке совершенно безопасно.
     Тем не менее лишь со страхом и  трепетом и  под ободряющей рукой отца
приблизился я  к  клетке,  в  которой сидел лев.  О,  я  тотчас узнал его!
Грозный,  ужасный зверь!  И  в  моем  сознании вдруг  вспыхнула картина из
ночных  видений  -  полуденное солнце  сверкает на  высокой  траве,  мирно
пасется дикий буйвол, внезапно трава расступается под стремительным рывком
какого-то  темно-рыжего зверя,  зверь этот прыгает на спину буйволу,  тот,
мыча,   падает,   потом  слышится  хруст  костей.  Или  другое:  спокойное
прохладное озерцо,  дикая лошадь, стоя по колена в воде, неторопливо пьет,
и  тут  снова  темно-рыжий  -  опять  этот  темно-рыжий зверь!  -  прыжок,
ужасающий визг лошади,  плеск воды и хруст,  хруст костей. Или еще: мягкий
сумрак,  грустная тишина  летнего вечера,  и  среди  этой  тишины могучее,
гулкое рычание,  внезапное,  как трубный глас судьбы,  и сразу же вслед за
ним пронзительные,  душераздирающие крики и лопотание в лесу, и я - я тоже
пронзительно кричу и лопочу вместе с другими в этом сумраке леса.
     Глядя на него,  бессильного за толстыми прутьями клетки,  я  пришел в
ярость.  Я скалил на него зубы, дико плясал, выкрикивал бессвязные, никому
не  понятные унизительные эпитеты  и  строил  дурацкие рожи.  В  ответ  он
бросался на  прутья и  рычал на меня в  тщетном гневе.  Да,  он тоже узнал
меня,  и  язык,  на котором я разговаривал с ним,  был знакомым ему языком
древних, седых времен.
     Мои родители страшно перепугались. <Ребенок заболел>, - сказала мать.
<У него истерика>, - сказал отец. Ведь я никогда ничего не рассказывал им,
и  они ничего не знали.  Я уже давно решил тщательно скрывать ото всех это
мое свойство, которое, полагаю, я вправе назвать раздвоением личности.
     Я  посмотрел еще заклинателя змей,  и  больше на  этот раз в  цирке я
ничего  не  видел.  Меня  увели  домой,  утомленного,  в  сильном  нервном
расстройстве:  от  этого вторжения в  мою реальную,  дневную жизнь другого
мира, мира моих ночных сновидений, я был по-настоящему болен.
     Я  уже  упоминал о  своей  скрытности.  Только однажды я  доверился и
рассказал о  своих необыкновенных снах.  Я  рассказал об  этом  мальчику -
своему приятелю;  нам  обоим было  по  восемь лет.  Из  своих сновидений я
создал для него картину исчезнувшего мира,  в  котором,  как я  уверен,  я
когда-то  жил.  Я  рассказал ему  о  страхе,  царившем в  те  незапамятные
времена,  поведал о  Вислоухом и  обо всех проделках,  на которые мы с ним
пускались,  о  безалаберных и  шумных сборищах Племени,  о  Людях Огня и о
захваченных ими землях.
     Приятель смеялся и глумился надо мной. Он рассказал мне о привидениях
и мертвецах,  которые являются по ночам.  Но больше всего он издевался над
тем,  что у меня будто бы слабая фантазия. Я рассказывал ему еще и еще, он
хохотал надо мной все сильнее. Я самым серьезным образом поклялся ему, что
все это так и было,  и после этого он стал смотреть на меня с подозрением.
Всячески перевирая,  чтобы только позабавиться,  он  передал мои  рассказы
другим товарищам, и те тоже начали относиться ко мне с подозрением.
     Это был горький урок, но я усвоил его крепко. Я иной, чем все другие.
Я ненормален,  ненормален в чем-то таком,  чего они не могут понять, о чем
бесполезно рассказывать -  ведь это  вызывает только недоразумения.  Когда
при мне говорили о привидениях и домовых, я был совершенно спокоен. Я лишь
хмуро про себя улыбался.  Я думал о своих страшных снах, и я знал, что мои
видения -  это отнюдь не какой-то туман,  тающий в воздухе,  не призрачные
тени, а реальность, такая же реальность, как сама жизнь.
     Я  и в мыслях не боялся каких-либо злых людоедов или страшных чертей.
Падение сквозь покрытые зеленью ветви с  головокружительной высоты,  змеи,
бросавшиеся за мной по пятам,  когда я  увертывался и,  лопоча,  удирал от
них,  дикие собаки,  гнавшие меня через открытое поле к лесу,  -  лишь эти
страхи и ужасы были для меня реальными,  лишь это - подлинной жизнью, а не
выдумкой, лишь тут трепетала живая плоть, струились кровь и пот. Людоеды и
черти -  да  они были бы  мне просто добрыми друзьями,  если сравнить их с
теми страхами и  ужасами,  которые посещали меня по ночам во времена моего
детства и которые доселе тревожат мой сон,  тревожат и ныне,  когда я, уже
зрелый мужчина, пишу эти строки.


                                 ГЛАВА II

     Значит,  весь вопрос заключается только в том, в какой мере дает себя
человеческое существо. Я осознал этот факт очень рано и мучительно страдал
от этого.  Еще малым ребенком,  погружаясь в  свои страшные сновидения,  я
чувствовал,  что если бы  рядом со  мной оказался хоть один человек,  хоть
одно существо,  подобное мне,  я  был бы  спасен,  меня не преследовали бы
больше эти ужасы. Многие годы я думал каждую ночь об одном и том же - если
бы найти этого человека, и тогда я буду спасен!
     Я повторяю -  я думал об этом во сне,  среди кошмаров и сновидений, -
этот факт означает для меня,  что во  мне одновременно живут два существа,
две  личности и  что  в  такие минуты эти  два  существа,  две  моих части
соприкасались и сближались друг с другом. То мое <я>, которое принадлежало
ночным сновидениям,  жило давным-давно,  в ту далекую эпоху,  когда еще не
появился и человек,  каким мы его знаем;  вторая моя личность, мое дневное
<я>,  проникало  в  эти  сновидения,  в  самую  их  сердцевину,  и  давало
почувствовать, что на свете существуют люди.
     Возможно,   ученые  психологи  найдут,   что,   употребляя  выражение
<раздвоение  личности>,   я  допускаю  ошибку.  Я  знаю,  в  каком  смысле
употребяют этот термин они,  но я  вынужден прибегнуть к  нему и применить
его  на  свой собственный лад за  отсутствием другого подходящего термина.
Могу  только сослаться в  этом  случае на  неприспособленность английского
языка. А теперь поясню, в каком именно смысле я употребляю это выражение -
или злоупотребляю им.
     Ключ к  пониманию своих снов,  к  осознанию их  причины я  обрел лишь
тогда, когда превратился в юношу и начал учиться в колледже. До тех же пор
никакого смысла в  своих сновидениях я  не улавливал,  я  не видел для них
никакой почвы.  Но в  колледже я познакомился с психологией и с учением об
эволюции и  узнал,  как объясняются различные состояния психики и душевные
переживания,  какими  бы  странными они  ни  казались с  первого  взгляда.
Например,  такой  сон,  когда человек падает с  огромной высоты,  -  очень
распространенное явление, известное по собственному опыту фактически всем.
     Профессор сказал  мне,  что  подобный сон  является проявлением нашей
расовой,  родовой памяти.  Корни его уходят в  отдаленные,  седые времена,
когда  наши  предки  жили  на  деревьях.  Падение с  дерева было  для  них
опасностью,  угрожавшей постоянно.  Много людей гибло таким образом;  всем
нашим предкам без исключения не  раз приходилось падать,  их  спасало лишь
то, что они хватались за ветки, не долетев до земли.
     Такое ужасное падение,  когда гибель казалась неотвратимой, оставляло
в людях шок. Шок этот порождал молекулярные изменения в клетках мозга. Эти
молекулярные изменения передавались мозговым клеткам потомков,  становясь,
таким образом, родовой памятью. Поэтому, когда мы, засыпая или уже во сне,
падаем с огромной высоты и просыпаемся с неприятным чувством,  что вот-вот
должны были упасть и  удариться,  мы  лишь вспоминаем,  что  происходило с
нашими предками,  жившими на деревьях,  и  что врезалось путем изменений в
мозговых клетках в память человеческого рода.
     Во  всем этом нет  ничего странного,  как  нет  ничего странного и  в
инстинкте.  Инстинкт - это не более как привычка, вошедшая в плоть и кровь
и передаваемая по наследству. Кстати заметим, что в этих хорошо знакомых и
вам, и мне, и всем нам сновидениях, когда мы летим с высоты, мы никогда не
падаем и не ударяемся оземь. Такое падение означало бы гибель. Те из наших
предков, которые падали и ударялись оземь, как правило, умирали. Шок от их
падения,  конечно, передавался мозговым клеткам, но они умирали тут же, не
оставляя после себя потомства.  И  вы и я -  мы происходим от тех предков,
которые,  падая, не долетали до земли; вот почему в наших снах ни вы, ни я
никогда не ударялись оземь.
     А  теперь мы  коснемся вопроса о  раздвоении личности.  Мы никогда не
испытываем чувства падения с высоты,  пока мы не спим,  а бодрствуем. Наша
дневная  личность  таким  опытом  не  обладает.  Значит  -  и  этот  довод
неопровержим - должна быть какая-то другая и вполне определенная личность,
которая падает,  когда мы спим, и которая должна обладать опытом падения с
высоты -  обладать памятью опыта далеких предков,  подобно тому,  как наша
дневная личность обладает своим, дневным опытом.
     Когда я  понял это,  предо мною забрезжил наконец свет.  И скоро этот
свет,  ослепительный и  яркий,  хлынул на меня и сделал ясным все то,  что
было таинственным,  жутким и сверхъестественным в моих ночных сновидениях.
Во сне я представлял собою отнюдь не того человека, каким был днем, - нет,
я был другою личностью, обладающею не нашим обычным, а совсем иным опытом,
или, в применении ко сну, памятью об этом совершенно ином опыте.
     Но что же это за личность,  этот некто?  Когда он жил на этой планете
обычной  дневной  жизнью  и  накопил столь  неведомый для  нас  опыт?  Вот
вопросы,  которые  вставали передо  мной  и  на  которые дали  ответ  сами
сновидения.  Он  жил  давным-давно,  когда мир был еще юн,  в  тот период,
который мы  называем средним плейстоценом.  Он  падал с  деревьев,  но  не
долетал до земли и не разбивался.  Он трепетал от страха,  услышав рычание
львов.  Его преследовали хищные звери, на него нападали смертоносные змеи.
Он лопотал и  тараторил на сборищах вместе с  себе подобными,  и он воочию
видел всю жестокость Людей Огня, когда в смятении убегал от них.
     Но  вы  уже  возражаете мне:  почему же  эти  родовые воспоминания не
являются и  вашими,  тем более,  что и  в вас гнездится эта смутная вторая
личность, которая падает с высоты, когда вы спите?
     Я отвечу вам на это,  задав другой вопрос.  Почему бывает двухголовый
теленок?  Сам я сказал бы в ответ,  что этот теленок -  уродство.  И таким
образом я  отвечаю на ваш вопрос.  Во мне живет эта вторая личность и  эти
родовые воспоминания во всей их полноте и яркости, потому что я урод.
     Позвольте  мне   объяснить  это  подробнее.   Самым  распространенным
проявлением родовой памяти,  которой мы,  несомненно,  обладаем,  являются
сновидения,  когда мы падаем с высоты.  В этом случае наша вторая личность
чувствуется очень смутно.  Она несет с собой лишь память о падении.  Но во
многих из  нас  эта вторая личность дает себя знать гораздо определеннее и
острее.  Многие видят сны,  как  они панически удирают от  преследующих их
чудовищ, многим снится, как их душат, у многих в сновидениях являются змеи
и гады.  Короче говоря,  вторая личность присутствует во всех из нас, но в
некоторых она проявляет себя еле уловимо, а в других более явственно. Есть
люди, у которых родовая память гораздо сильнее и полнее, чем у остальных.
     Значит,  весь вопрос заключается только в том, в какой мере дает себя
знать существующая в нас вторая личность. Что касается меня, то во мне она
проявляет себя необычайно сильно.  Мое второе <я> действует во мне почти с
такой же энергией,  что и моя собственная,  дневная личность. С этой точки
зрения я, как уже говорилось выше, настоящий урод - каприз природы.
     Я прекрасно  понимаю,  что  существование этого второго <я> - хотя бы
оно проявлялось и не в такой сильной степени, как у меня, - породило кое у
кого  веру  в перевоплощение душ.  Такой взгляд на вещи кажется этим людям
весьма правдоподобным и убедительным.  Когда им снятся сцены,  которых они
никогда  не  видели  в  действительности,  когда  они  вспоминают во сне о
событиях, имеющих отношение к отдаленным временам прошлого, легче всего им
объяснить это тем, что они жили когда-то прежде.
     Однако они делают ошибку, игнорируя свою дуалистичность. Они не хотят
признать в  себе второе <я>.  Они считают,  что их  личность,  их существо
едино и целостно:  исходя из такой посылки, они приходят к выводу, что они
жили, кроме нынешней жизни, еще и в прошлом.
     Они заблуждаются.  Это не перевоплощение. Во сне мне не раз виделось,
как я  странствовал по  лесам Юного Мира,  но