земле  показался  мне зеленый цвет гимнастерок этих  людей.  Переехав  вброд
реку, уже  различая улыбающиеся  нам лица, я взял  крутую тропинку в галоп и
выехал наверх, на  площадку, в гущу пограничников, тесно  обступивших  меня.
Мне  жали  наперебой  руки,  со  всех  сторон  бежали  красноармейцы,  чтобы
взглянуть на нас хоть одним глазком  сквозь толпу, и усатый командир отряда,
крякнув, улыбнувшись и положив на плечо мне ладонь, сказал:
     --Вот это я понимаю... Выскочить живыми от басмачей!..
     Нас трогали, щупали рваную  одежду, нас торжественно  повели  в  здание
заставы, и  командир  отряда откупорил бутылку  экспортного  шампанского.  Я
спросил, откуда здесь шампанское, и он, добродушно усмехнувшись, сказал:
     -- Пейте!.. Для вас все найдем!.. Потом объясню.
     А Любченко, милый  Любченко, начальник  заставы,  уже тащил  нам чистое
красноармейское белье, полотенце и мыло и налаживал свой фотоаппарат.
     2
     Вымывшись в фанерной беседке, где  желоб превращал горный  ручей в душ,
вымывшись там,  потому что баня  была  временно  занята запасами  фуража, мы
вернулись  в здание заставы, и  здесь неожиданно  кинулся к  нам  Осман.  Он
плакал  от  радости (я  раньше  не верил, что мужчины плачут от радости), он
плакал крупными быстрыми слезами и  прижимался к нам, что-то  говорил, путая
слова, сбиваясь  и размазывая  по лицу слезы рукавом халата. Осман!..  Живой
Осман!.. Он показывал нам свои  руки, свое тело, свои босые ноги. И ноги его
были в ранах, и  руки, и тело--в  ссадинах и крови. И тут  мы узнали:  Осман
прибежал на заставу только сейчас за пятнадцать минут до нас.
     Нам рассказал один из комвзводов:
     -- Наблюдали мы за долиной, вдруг видим--из-за  мыса .показался кто-то.
Смотрим--всадник. Быстро-быстро скачет... Кто  такой, думаем? Взяли бинокль,
смотрим  и видим:  лошади  нет,  один  человек  бежит. Ну, как быстро бежал!
Упадет, вскочит, опять бежит--скорей лошади, честное слово. Прибежал сюда --
плачет, смеется,  хлопает ладонями и твердит: "Мэн, мэн"--я  да я,--"Мэн наш
человек...  мэн  наш  человек". Затвердил одно, и сказать  больше ничего  не
может...  Потом  руками  всплеснул  и еще  пуще плачет:  "Юдин убит,  другой
товарищ  убит,  третий  тоже  убит...  Все  убиты...  Шара-бара  взял,  всех
убивал...  Вай!.. Совсем ничего  нет..." Ну, успокоили мы  его, еле добились
толку. Повар он ваш, оказывается... "Мэн наш человек"... Ну и чудак! Кое-как
мы его в себя привели!..
     Туго пришлось бедняге Осману. Когда нас везли от места нападения в юрту
Тюряхана, Суфи-бек с несколькими басмачами отделился  и взял Османа с собой.
Привез Османа в свою юрту. Фанатик Суфи-бек бил Османа, раздел  его  догола,
связал в юрте и издевался над ним.
     Говорил ему:
     --  Ты  мусульманин?  Ты продался  неверным? Ты ездишь  с  ними? Ты  не
мусульманин. Ты хуже собаки, все  вы продались неверным, все вы "коммунист",
"коммунист"! Поганая ваша земля. Зачем  с  неверными  ездишь?  Плюю на  твои
глаза!
     На ночь положил Суфи-бек связанного и голого (в одном  халате) Османа в
юрте между басмачами и  объяснил, что зарежет его  утром, когда все  приедут
сюда, чтоб все могли посмотреть, как карает  аллах отступников от "священной
воли пророка".
     Кочевка Суфи-бека стояла ближе к заставе. Осман  знал с детства  каждый
куст этой местности. Ночью  ему  удалось бежать. Он сумел развязать веревки,
схватил две лепешки и, проскользнув между задремавшими стражами, выскочил  в
ночь.  По  снегам, в морозные ночи, голодный, босой и голый,  он бежал. Днем
прятался между камнями. Пытался пробраться на заставу в обход, через снежный
хребет,  но  едва  не  погиб в  снегах. Он возвращался  и кружил  по  горам.
Скрывался от всякого человека. За ним гнались, его искали, но не  нашли. Его
долго искали, потому что он  был свидетелем  преступлений  банды и  знал  по
именам главарей.  Потеряв надежду  поймать  Османа, Закирбай понял,  что все
обстоятельства нападения  на экспедицию теперь станут  известны  заставе. Не
потому ли еще он переменил свое отношение к нам?

     з
     На  заставе  нам  предлагали спать, но до сна ли нам было? Весь  день с
комсоставом заставы  мы  обсуждали, как спасти  мургабцев, если все-таки они
еще живы, как вырвать  их  у  басмачей--живых или мертвых, как  доставить на
заставу тело Бойе и какие предпринять меры для скорейшей ликвидации банды?
Глава двенадцатая
ТРИ ПОГРАНИЧНИКА
     Маленькая комната  помощника начальника заставы Касимова  превращена  в
штаб.  Два окна--одно на юг, другое  на  восток.  В  углу--железная кровать.
Перед  окном--стол.  На   столе  брошюры   о   действиях  конницы,  учебники
политграмоты,  ветхие номера "Красной звезды", чернильница,  чайные стаканы,
буханка  хлеба, окурки... Возле двери--ширма. Как лианы, с нее свисают ремни
аммуниции, полевые сумки, клинки,  кожаные кобуры  наганов  и  деревянные --
маузеров. У стены --  высокий  ящик, превращенный в  туалетную  тумбочку. Он
покрыт  чистым  отрезом  ситца,  на нем  аккуратно  выстроились:  квадратное
зеркало, флакон одеколона, бритвенный  прибор, мыльница,  зубная  щетка. Это
единственное  неприкосновенное  место в  комнате помначзаставы  Касимова. Он
неистово  ругается, если  кто-нибудь  посягнет  на  неприкосновенность этого
места. Все остальное-- "майли" (ладно)... переворачивайте хоть вверх дном!
     На полу, застеленном кошмой, расположились люди.  В бурках и шинелях, с
ремнями  и  кобурами  у пояса.  Это  комвзводы и  помкомвзводы,  это  лекпом
Ракевич, это командир мангруппы  Черноусов, это весь командный состав. Среди
них только два человека  в гражданской  одежде, в истрепанной,  очень рваной
одежде. Эти двое-- Юдин и я.
     Комната помначзаставы Касимова превращена в  штаб, в столовую, спальню,
клуб и приемную. В ней-- теснота. Мы  сидим, лежим, спим, работаем и едим на
полу. Больше негде. Ни места, ни мебели нет. А Касимов  привык  к чистоте  и
порядку, он взывает к нам, и по очереди мы выметаем  окурки,  стелем  чистые
газеты  на  середину  кошмы, где  обедаем,  и на маленький стол,  изобретаем
пепельницы из папиросных коробок.  Мы не хотим переворачивать вверх дном эту
комнату, но что поделаешь! Она густо перенаселена.
     --  Ладно,  майли,--  смиряется  Касимов, -- с гостями жить,  по-волчьи
выть. К вам в гости приеду, такой же беспорядок устрою!
     -- Ну, это, братишка, дудки. У меня жена. Она  тебе по загривку надает,
если намусоришь!--смеется комвзвода Топорашев.
     Топорашев -- всеобщий любимец.  За высокий  ли  рост и  красивое смелое
лицо,  за горячность  ли черных глаз, за веселую насмешливость или просто за
то, что Топорашев--  "рубаха-парень",  но любят  его все на заставе, прощают
ему колкие шутки и неиссякаемую неугомонность.
     Даже усатый  Черноусов, положительный,  спокойнейший  Черноусов, старый
вояка, начальник мангруппы,  не сгоняет его с единственной  кровати, которая
по  праву  старшинства  принадлежит  теперь,  конечно,   только  Черноусову.
Топорашев  лежит  на  спине,  курит  и,  жесгикулируя, трунит над  Демченко,
который  ходил  сейчас удить рыбу "маринку"  и  ничего не поймал. Демченко--
политрук,   но   Демченко   юн   и  застенчив.  Он  белобрыс   и   тих,   он
противоположность Топорашева, но он только посмеивается  над  топорашевскими
остротами, кивает Моору, и Моор, смеясь, говорит:
     --  Топорач, ты не  тронь  нашего  Демченко,  что подзуживаешь?..  Спой
песенку, Демченко!..
     Черноусов читает затрепанный роман  Белла  Иллеша, Юдин с Русиновым уже
сошлись на  шахматах,  бравый, деловой, задиристый как петух Олейничев  то и
дело входит и выходит--он полон хлопот по своему эскадрону.
     Со дня возвращения  из плена Юдин  и  я жили со всем комсоставом в этой
комнате Касимова. Все дни самого Касимова уходили на заботы  по содержанию в
порядке  заставы и в хлопотах о продовольствии,  о фураже и  обо всем прочем
необходимом. Начальник  заставы  Любченко жил с  женой  и ребенком  в другой
комнате. Он был занят по горло.
     Юдин  и я  решили остаться на заставе на столько времени, сколько будет
нужно  для  предстоящих дел и для содействия  в ликвидации банды. Мы три дня
прожили в банде и обладали многими важными и точными сведениями о ней.
     Кроме того,  в  тылу у нас, в ущелье Бель-Аули, сидела другая  банда, и
возвращаться в  Ош  без охраны нам  было  бы  рискованно.  Черноусов  обещал
предоставить  нам  охрану,  когда  положение  с  бандой  выяснится  и  будет
возможность выделить для нас десяток бойцов.
     2
     Вечер на погранзаставе. Первый вечер после нашего возвращения из плена.
Керосиновая  лампа  подпрыгивает на  стеле.  Фитиль коптит, но  мы этого  не
замечаем.  Комвзводы  спят на полу,  на подстеленных бурках. Юдин  играет  в
шахматы  с Моором. Я разговариваю с Черноусовым  о шолоховском "Тихом Доне".
Черноусову  быт казаков  хорошо знаком:  он  прожил  среди  них многие годы.
Черноусов  хвалит "Тихий Дон" и рассказывает о казаках, покручивая  огромные
усы.  Черноусов сам  --  как хорошая  книга. Рассказчик он  превосходный. За
стеной  выделывает  веселые  коленца   гармонь;  слышу   топот   сапог  и--в
перерывах--приглушенный  стенкой хохот.  Разлив  гармони  резко  обрывается,
тишина, потом стук в дверь и взволнованный голос:
     -- Товарищ начальник...
     Черноусов вскакивает.
     -- Можно... Что там такое?
     В дверях боец.
     -- Товарищ начальник... Вас требуется!..
     Черноусов  поспешно   выходит.  Прислушиваюсь.  Смутные  голоса.  Слышу
далекий голос Черноусова:
     -- Все из казармы... Построиться!
     Громыхая   винтовками  и  сапогами,  топают   пограничники.   Комвзводы
вскакивают  и выбегают из комнаты, на  бегу  подтягивая ремни. Выхожу и я  с
Юдиным.. Тяжелая  тьма.  Снуют, выстраиваясь,  бойцы.  Впереди  на  площадке
чьи-то ноги,  освещаемые фонарем "летучая мышь". Человек покачивает фонарем,
круг света мал, ломаются  длинные тени;  сначала ничего не понять. Мерцающий
свет  фонаря  снизу  трогает  подбородки Черноусова, Любченко  и комвзводов.
Подхожу  к  ним,--в  темноте  что-то смутное,  пересекаемое  белой  полосой.
"Летучая мышь" поднимается--передо мной всадник, киргиз, и поперек его седла
свисающий  длинный  брезентовый,  перевязанный  веревками  сверток.   Фонарь
опускается; слышен глухой голос:
     -- Веди его на середину...
     Фонарь  движется  дальше,  поднимается,--второй  всадник,  с  таким  же
свертком.
     Черная тьма.  Фонарь качается,  ходит, вырывая из  мрака хмурые лица. Я
понимаю, что  это  за  свертки, меня берет жуть; кругом вполголоса раздаются
хриплые слова: "Давай их сюда"... "Заходи с того боку"... "Снимай"... "Тише,
тише, осторожнее"... "Вот...  Еще вот  так... теперь  на землю  клади"... "И
этого... рядом... "Развязывай"... "Ну, ну... спокойно"...
     Голоса  очень  деловиты  и  очень  тихи. Два свертка  лежат  на  земле.
Комсостав и несколько бойцов сгрудились вокруг. Черная тьма  за их спинами и
над ними. Чья-то рука держит фонарь над свертками. Желтым мерцанием освещены
только  они да  груди, руки и  лица  стоящих над ними. Двое бойцов,  стоя на
коленях, распутывают веревки...
     ...В  брезентах  --  трупы  двух  замученных и  расстрелянных басмачами
красноармейцев.
     3
     Черноусов подошел к фронту выстроенных бойцов:
     --  Это Бирюков  и  Олейников! (Командир  говорил резко и  решительно.)
Завтра выступим. Пора кончать с бандой!.. Понятно?
     -- Понятно... -- ответил глухой гул голосов.
     -- А теперь расходись по казарме. Бирюкова и  Олейникова обмыть, одеть.
Сейчас же отправим их в Ош!
     ...С начала революции традиция: пограничников, убитых басмачами в Алае,
хоронят в Оше...
4
     Их  было  трое, на  хороших  конях. Поверх полушубков  были брезентовые
плащи. За плечами-- винтовки, в  патронташах--по двести  пятьдесят патронов.
На  опущенных  шлемах красные,  пятиконечные  звезды.  Они  возвращались  из
Иркештама. Одного звали --Олейников, другого -- Бирюков, третий -- лекпом, и
фамилии его я не знаю.
     Завалив телеграфные столбы,  лежал снег в  Алайской долине.  Набухший и
рыхлый, предательский снег. Три с половиной  километра  над уровнем  моря. В
разреженном воздухе  бойцы  трудно  дышали. На родине  их, там,  где соломой
кроют избы, высота над уровнем моря была в десятки  раз меньше. Там дышалось
легко, и никто не задумывался о странах, в  которых кислорода для дыхания не
хватает. Там жила в новом  колхозе жена  Бирюкова,  отдавшая в  детдом своих
пятерых  детей. Она  не знала, что муж  ее на такой высоте.  Она никогда  не
видела гор.  Жена Олейникова жила в Оше и перед собою видела горы. Горы, как
белое   пламя,  мерцали   на  горизонте.  Голубое  небо   касалось   дальних
слепительно-снежных вершин. Вверху  белели  снега, а внизу, в  долине, в Оше
цвели  абрикосы  и  миндаль.  Жители  Оша ходили  купаться  к  холодной реке
Ак-Буре, чтоб спастись  от знойного солнца. Жена Олейникова ходила по жарким
и пыльным улицам, гуляла в тенистом саду. Жена лекпома  жила в другом краю--
далеко на севере, там, где земля черна и где сейчас сеют рожь.
     Их было трое, на  хороших конях.  Они возвращались  на погранзаставу  в
Суфи-Курган. Иногда они проходили только по полтора километра в день. Лошади
проваливались в снегу, бились и задыхались. Пограничники задыхались тоже, но
вытаскивали лошадей и ехали дальше.  У них был хороший запас сахара, сухарей
и консервов, У них  были саратовская махорка  и  спички. Больше ничего им не
требовалось. На ночь они  зарывались в снег и спали  по  очереди.  Из вихрей
бурана, из припавшего. к  земле  облака в ночной темноте к ним могли подойти
волки,  барсы  и басмачи. По  утрам  бойцы  вставали  и ехали дальше.  Ветер
продувал их  тулупы насквозь. Они  с  бою, держась за  хвосты лошадей, взяли
перевал  Шарт-Даван. Здесь высота была около четырех километров. Спускаясь с
перевала, они постепенно встречали весну. Весна росла с каждым часом.  Через
день будет лето. Кони приободрились, выходя на  склоны, где стремена цепляли
ветви  арчи, где  в  полпальца ростом  зеленела  трава.  Завтра пограничники
въедут во двор заставы.
     О чем говорили они--я не знаю. Вероятно, о том,  что скоро оканчивается
их срок, и они вернутся в родные колхозы и расскажут женам об этих горах. И,
вероятно, они усмехались с гордостью.
     В узком  ущелье  шумела перепадами белесой воды  река.  Солнце накалило
камни ущелий. Пограничники сняли брезентовые плащи  и тулупы. С каждым часом
они ехали все веселей.
     Но  в узком ущелье  послышался  клич  басмачей,  и  со стен  вниз разом
посыпались пули. Пограничники помчались, отстреливаясь на скаку. Кони знали,
что  значит  винтовочный  треск. Коням  не  нужно  было  оглаживать шеи. Они
вынесли пограничников  из ущелья, но тут вся банда остервенело рванулась  на
них.
     Что чувствовали, что думали пограничники,--этого,  собственно, никто не
знает. Вероятно, осадили коней, и оглянулись.  Поняли, что отступления  нет,
побледнели  и  замешкались на секунду. И, должно быть, не  осознали, что вот
это  и называется страхом.  Но у  бойцов сильнее  страха  действуют досада и
злоба. Они прорываются в одном каком-нибудь слове:
     -- Даешь!..
     И нерешительность обрывается. Пограничники выхватывают  клинки и мчатся
навстречу банде.
     -- Даешь! -- И клинки хрустят по головам и плечам.
     -- Даешь!--И басмачи расступаются...
     А  может быть,  пограничники  врубились в орду  без единого  слова,  со
сжатыми плотно губами, с лицами тяжелее камня?  Не знаю.  Знаю только, что в
банде  было  не меньше  двухсот  басмачей и что  пограничники прорвались  на
вершину ближайшей горы.
     Этих  пограничников  банда  взяла в  кольцо.  Пограничники спешились  и
залегли   на  вершине.  Здесь  было  два  больших  камня,  и  между  камнями
пограничники  спрятали лошадей.  Прилегли за  камнями  и защелкали затворами
быстро и механически точно. Басмачи падали с лошадей. Воя по-волчьи, басмачи
кидались к вершине и умолкали, в  тишине уносясь обратно,  перекидывая через
луку  убитых.  Пограничники  работали методично.  Тогда  началась  осада,  и
басмачи не жалели патронов. Много раз они предлагали  пограничникам сдаться.
Пограничники отвечали пулями. Так прошел день. А к вечеру у пограничников не
осталось   патронов.  Жалобно  ржала  раненная   в  ключицу   лошадь.  Тогда
пограничники поняли, что срок их кончается раньше,  чем  они думали. Басмачи
опять нажимали  на  них.  Пограничники  сломали винтовки  и, оголив  клинки,
бросились вниз. Выбора у них не было.  Басмачи заняли  склон. В гуще  копыт,
лошадиных  морд и  халатов  пограничники  бились  клинками. Но басмачей было
двести, и пограничников они взяли живыми.
     Об этом позже рассказали нам сдавшиеся басмачи.
     3
     Мы вернулись в.казарму. Пограничники расходились. Я слышал разговоры об
убитых и их женах.
     -- Самые лучшие бойцы  были!  -- с горечью сказал Любченко, теребя угол
газеты, покрывавшей стол в комнате комсостава.
     А Топорашев зажегся внезапной злобой:
     -- Ну и  мерзавцы же!..  А  еще их жалеть  и не  трогать!.. Всех бы их,
басмачей, под один пулемет!.. Вот они что с нашими делают!
     -- Ладно! -- оборвал его Черноусов,-- Молчи. Не зуди. И без тебя тошно.
     -- Чего  там "замолчи"? Теперь  сам видишь, как с  ними  миром? Вот что
получается. За что наших убили?!
     -- За что... За  то, что еще революция продолжается... Сам знаешь.  Без
жертв не обходится.  А ты не скули. Может, сам таким завтра  будешь. Скулить
нечего.
     --  Да я  и  не скулю!  -- горячо возразил Топорашев.-- А  только злоба
берет.  Я не могу терпеть этого больше! Посылай меня завтра, я уж им покажу,
гадам!
     -- Вот потому-то я тебя  и не  пошлю. В  руках  себя  держать  надо. Не
царские времена. Соображать надо... Ты думаешь, я сам могу спокойно смотреть
на это? Ложись спать. Завтра поговоришь.
     --  Спать...  Какой теперь сон!--пробурчал, смиряясь, Топорашев, однако
скинул с плеч бурку и, бросив на пол, лег на нее.


Глава тринадцатая
ТАКТИКА ЧЕРНОУСОВА
     Ночь.  Комвзводы  лежат на  бурках  и одеялах. Курят. Не спит  ни один.
Вскакивают --  курят,  выходят  на  двор,  в  холодок--курят,  возвращаются,
ложатся и курят опять. И говорят, говорят, говорят... Возмущенно, негодующе,
злобно... И без конца клянут басмачей...
     -- Нет, ты должен понять,--в десятый раз возбуждается Топорашев,--такие
штуки  нельзя  оставлять безнаказанными!  Чтоб я,  кавалерист,  смотрел, как
убивают  моих товарищей, и при этом сидел сложа руки?! Ну сам подумай, что ж
это такое?
     Черноусов. лежит на кровати, заложив ноги на ее спинку. Курит и теребит
усы. Черноусов сейчас  один против всех: он опытнее всех и хладнокровней. Он
спокоен.  Он великолепно  знает:  его  приказ  не  станет  никто  обсуждать.
Воинский  приказ  будет  выполнен  беспрекословно  и  точно.  Но  сейчас  он
разговаривает  не  как начальник: Топорашев, Любченко и  другие--его друзья,
по-человечески  их  душу  он  понимает,  и  ему  нужно не  слепое подчинение
приказу,  а  убежденность  подчиненных  в  правильности   политики,  которая
проводится в этих горах и долинах, в условиях необычных и  трудных. И потому
он  сам  вызвал  подчиненных  на  разговор   во  душам.  Черноусов  отвечает
Топорашеву:
     -- Ты рассуждаешь неверно!
     -- Почему?--Топорашев резко приподнимается, сидит на бурке.
     -- Сообрази сам... Почему я с тобой целый вечер бьюсь? Начальник я твой
или нет? Начальник. Мог  бы я  в порядке приказания сказать тебе: делай так,
как тебе говорят, и не рассуждай. Мог бы. И ты бы  у меня не  пикнул, потому
что дисциплину понимаешь отлично. А я вот не делаю этого. Почему?
     Топорашев молчит.
     -- Чего  ж ты молчишь? Ну-ка,  скажи, -- почему? Знаешь отлично. Потому
что  оба  мы  коммунисты, потому что мы  товарищи и  друзья,  потому что вне
исполнения  служебных обязанностей... ну, д