а  что я буду азы повторять?  Так
вот ты и разберись хорошенько: кто эти басмачи? Думаешь,--одни муллы да баи?
Как бы не так! Среди  них бедняков половина. Обманутых, запутанных, забитых,
отсталых,  соблазненных посулами и обещаниями,  а  все  ж--бедняков.  Баи  и
муллы--это только головка. Я вот уверен: из этой банды половина перешла бы к
нам, если б курбашей своих не боялась. Ну? Согласен со мной?
     -- Согласен. Да мне-то какое дело?  Раз они басмачи -- убивают, грабят,
-- значит, враги. А кто этот мерзавец, что расстрелял  Бирюкова--бедняк  или
бай, не все мне равно? Что я, обязан разбираться?
     -- А вот  именно, обязан. Карать нужно, но  только сознательных врагов,
неисправимых... Тебе  мстить хочется?  А это нельзя. Я  понимаю,--  чувство.
Человеческое  чувство. Я  не меньше  тебя  негодую и  возмущен.  Но  у  меня
котелок-то  варит  еще. На  то  мы  и партийцы,  чтоб  проводить  правильную
политику.  Проще всего  было бы выслать тебя  с  двумя пулеметами  и сказать
тебе: ликвидируй! И пошел бы ты жечь и рубить всех поголовно. А что вышло бы
из этого?  В лучшем  случае--спокойствие,  основанное  на страхе,  и  глухая
ненависть,  в худшем -- десяток новых банд и  новые жертвы с обеих сторон, а
все советские начинания, все культурные завоевания революции могли бы здесь,
в  этих  глухих  местах,  полететь  на  ветер,  и  нас  обоих  следовало  бы
расстрелять! И все это  получилось  бы  только  потому, что у  нас  чувства,
перевесили  разум.  Или  ты иначе  думаешь?  Ну,  говори  тогда, чего же  ты
молчишь?
     Топорашев вскочил, подошел к столу, ткнул папиросой  в ламповое стекло.
Повернулся и оперся об угол стола.
     -- Так что ж, по-твоему, надо делать? Для чего тогда мы сюда пришли? До
каких пор ждать?
     -- Пришли мы сюда, чтоб действовать. Но  сейчас надо действовать мирным
путем.  Мы начеку. Мы не спим  над  оружием. Но  если ты сделаешь  хоть один
Быстрей не для самозащиты, я ни с чем не посчитаюсь: ни с  молодостью твоей,
ни с нашей дружбой,--живо в трибунал попадешь... Вот пришли они  сюда, видал
сам, попробовали, что  такое чекистские пули. Ясно, что в рот им смотреть мы
не  будем, когда на нас нападают. А без этого,  смотри, Топорач,  держи выше
голову. Бирюков и Олейников -- это эпизод, частный случай. Как и экспедиция,
вот, и как эти--мургабцы...
     -- Ты мне о мургабцах  не говори... Ну, наши еще  туда-сюда, бойцы... А
баб-то, а детей-то за что?
     -- Ты дурень, Топорач, ну, как есть дурень. Вот за то-то и боремся  мы,
чтоб таких мерзостей не было. Что  мы намерены делать? Мы должны разбудить в
них классовую сознательность. Пусть только поразмыслят бедняки, кто такие их
курбаши. Подожди... Вот расколется банда,  вот увидишь, расколется, половина
сдастся,  сама  к  нам  придет, ну, а  тогда видно будет--кто  руководы, кто
коренные басмачи, кто мерзавцы по убеждениям. Эти от нас не уйдут, сдающиеся
сами  приволокут их, когда бояться их перестанут. А не приволокут--мы сумеем
добраться  до  них... Потому-то  и не будем  мы выступать завтра.  Я отменяю
приказ. Еще спорить будешь?
     --  Как не будем выступать? Почему отменяешь?  В  чем дело? А что будут
думать бойцы?
     -- Не беспокойся. Бойцов-то  своих уж  я знаю. Если  б спросить кого из
них,  знаешь, что  ответили  бы?  "Правильно,  товарищ  командир,  понимаем:
выступать не годится..." Вот. Признаешь, что я прав?
     --  Хватит.  Признаю,  ладно уж. Прав,  конечно, умом прав, а только не
уверен я,  что  из ума твоего толк  поучится, сомневаюсь, чтоб  вышло у  нас
что-нибудь, с басмачами... А что я спорю, так и меня должен же ты понять...
     -- Понимаю, Топорач,  очень  хорошо понимаю!  А то  б и не  спорил. А с
басмачами выйдет, уж это ты будь спокоен.  Я знаю, что делаю... А ну,  давай
спать. Вон Юдин с Русиновым  в обнимку храпят, да и все остальные... Светать
скоро станет...А вы чего не спите, Лукницкий? В плену отоспались, что ли?
     2
     Открытое партийное собрание бойцов. Бойцы сидят  рядами по  каменистому
склону горы, возносящейся над заставой. Между ними--командиры взводов, Юдин,
я,  жена и ребенок Любченко. Солнце и тишина. Только река Гульчинка под нами
тяжело   переваливает   через  камни   бурлящую   воду.  Проезжие   киргизы,
любопытствуя,  тешились  и  расселись вокруг.  Слушают,  переспрашивают друг
друга.
     Черноусов  заводит речь.  Он говорит все то, что  я  уже знаю: о мирной
политике,  о  самозащите, о  том,  что на  селение  нам помогает, об  убитых
пограничниках.   Бойе   задают   вопросы.  Любченко   читает  приветственную
телеграмму,  адресованную партконференции: "...бойцы, сознательно стоящие на
боевом  посту...", -- и каждое слово телеграммы  оправдано жизнью каждого из
бойцов. И только смолкает Любченко, выходит вперед  с листком бумаги в руках
политрук Демченко. Его голос высок и звонок:
     --  Товарищи!.. Вот тут...  Я  оглашу. Заявления поступили... Товарищи,
внимание!.. "В ответ на вражеский происк врагов Коммунистической Революции и
убит наших товарищей, незабвенных героев,  погибших на боевом посту,  в лице
басмачей, которые есть насильнин рабочего класса и трудового дехканства,  я,
боец Н-ского эскадрона, Н-ского кавполка, заявляю о своем желании вступить в
славные ряды ВКП(б). К сему подписался...
     Демченко  читает  заявления  одно за другим.  Кончив  чтение,  Демченко
улыбается еще раз и переводит глаза на собрание.
     -- Товарищи!.. Тридцать два... Тут тридцать два заявления!
     Никто не задумывается о неуклюжем слоге прочитанных заявлений. Собрание
продолжается.
     3
     День  за  днем проводили  мы  на  заставе.  Играли  в шахматы,  слушали
гармонь. Демченко бренчал на гитаре и уходил на реку ловить рыбу "маринку" и
все на деялся угостить нас ухой из форели. Всем было скучно, но все обладали
хорошей выдержкой.
     Басмачи, как сурки в  норы, позабились в ущелья и отсиживались в них. С
каждым днем этот невидимый, неощутимый, бескровный бой изматывал их силы.
     На заставу приезжали всадники,  сказывались мирными жителями, но все на
заставе знали, что это приехали разведчики от басмачей, потому что настоящие
мирные жители сообщали заставе об  этом.  Въезд на заставу был  свободен для
всех, и пограничники запросто разговаривали с  этими басмачами и  угощали их
папиросами  и махоркой.  Так  было  потому,  что  этого  требовала политика;
потому,  что эти  басмачи  возвращались  в  банду и  говорили  банде о  силе
кызыласкеров и о том, что кызыласкеры никого из банды не тронут, если  банда
дожит оружие... Эти басмачи злобились на своих курбаши, и по банде шел шепот
о том,  что  курбаши  могут  жить в ущелье хоть год, потому что  у них много
богатств и скота, а остальные не могут  и вот уже режут  последних барашков.
Что  хорошего в этом? Чего  еще  дожидаться? Чтобы вышли кызыласкеры и  всех
перебили?  Курбаши тогда удерут в Кашгарию, потому что у них хорошие лошади,
а остальные не попадут даже в рай, потому  что у кызыласкеров есть клинки, а
в рай попадет только простреленный пулей.
     Закирбай в  первые же  дни приехал. Мы послали ему  письмо, обещали ему
неприкосновенность, и  он прижал. Приехал  с четырьмя басмачами; они помогли
ему тешиться,  он  подобострастно  жал руки  нам  и командирам  взводов,  он
изобразил на своем пухлом лице величайшую радость, но  страх бегал в уголках
его  прищуренных глаз, и он  озирался, впрочем, почти незаметно. Конечно, он
боялся, что его сейчас схватят и расстреляют.
     Но его не схватили и не расстреляли. С ним поздоровались вежливо, почти
приветливо.  Четыре  басмача остались  на  дворе  заставы,  и  никто  их  не
охранял--они  могли  чувствовать  себя  вполне   свободно.  А  Закирбая   мы
пригласили в комнату комсостава.
     -- Как благородное твое существование? Благосклонна ли судьба к тебе? О
старый  друг,  я  беспокоился  о тебе...  Хорошо ли  доехал?..  -- обращался
Закирбай ко мне и к Юдину.
     Мы--Черноусов,   Топорашев,   Касимов,  Юдин  и  я--  )   свою  очередь
интересовались "драгоценным" здоровьем  дорогого  гостя, мы дружески хлопали
его по плечу.
     -- Садись, Закирбай, вот сюда, на кошму... Здорова ли жена твоя? Здоров
ли твой брат? Здоровы ли дети? Как скот твой? Как твои лошади?  Не устала ли
твоя замечательная кобыла?.. Садись, садись, гостем будешь...
     Дежурный  принес пиалы  и чайники, принес хлеба  и  сахара,  мы  сидели
кружком на  кошме, Закирбай  сидел  среди  нас, кланялся,  оглаживая бородку
сальными пальцами...  Искоса поглядывал он на оружие, развешанное по стенам,
на шпоры комвзводов. Он трусил явно и жалко.
     Но разговор, далекий от всего,  что могло бы его взволновать,  успокоил
его.  Пиала  за  пиалой  опустошались, дежурный  принес  кумыс, доставленный
местными  киргизами, принес еще кумыс,  привезенный закирбаевскими басмачами
как угощение. Все ели и пили. А потоп сказали ему: "Будь спокоен.  Мы знаем,
за тобой есть  плохие дела. Но  ты спас  этих товарищей.  Хорошо. Мы обещали
тебе. Будешь врагом басмачей--совсем хорошо. Пей чай.  Ничего худого тебе не
будет".
     Закирбай совсем  успокоился. Наклоняясь  и выпрямляясь, потирая  колени
ладонями, он начал рассказывать о том, что все это вышло случайно, он совсем
не хотел, его обманули  дурные люди. Но мы убедили его,  что исповедь совсем
не  нужна, что мы и так верим каждому его слову, что мы не сомневаемся в его
преданности советской власти. Черноусов  говорил  по-русски, Юдин  и Касимов
переводили...
     Закирбаю было предложено передать своим, что советская власть никого не
хочет  карать, если басмачи сложат оружие  и  займутся  мирным трудом; пусть
никто  не боится кызыласкеров. Закирбая спросили, что он знает  о мургабцах:
живы ли они и, если живы, где находятся?
     -- Убиты!--с превосходно  разыгранной печалью  сказал  Закирбай.  -- Их
взял  Боабек  в свою  кочевку Куртагата и убил всех  в тот же  вечер. Дурной
басмач Боабек... Я сам не знаю... Слышал... Басмачи говорили...
     Закирбаю   было   предложено   доставить  на  заставу   труп   Бойе   и
мургабцев--живых или мертвых (мы все-таки не хотели верить еще, что мургабцы
убиты);  вернуть  взятое  у   нас   и  у  мургабцев   оружие;   вернуть  все
награбленное...
     -- Хоп... хоп... хоп...--кивал головой Закирбай.
     Он просил, чтобы ему дали "мандат".
     -- Бумажка будет--басмачи меня будут слушать. Бумажки не будет--басмачи
скажут, я их обманываю.
     И вообще, по  словам Закирбая, басмачи злы  на него, он их  боится, они
убьют его, если "товарищ начальник" не даст мандата...
     Несуразица была явная, но Черноусов с Юдиным составили "удостоверение в
том, что  предъявитель сего гр. Закирбай является уполномоченным по доставке
на  заставу  убитых басмачами,  оружия,  имущества  и товаров".  Мандат  был
написан по-русски и по-киргизски и пришлепнут печатью.
     Сделав  на прощанье не меньше полусотни поклонов,  Закирбай с  четырьмя
своими телохранителями уехал.
4
     Из дневника:
     27 мая. Приезжали Закирбай и Суфи-бек с несколькими басмачами. Привезли
два  ягтана,  один  пустой, в  другом  фотоаппарат,  пленки, несколько  штук
грязного белья и россыпь махорки. Говорят, что Боабек забрался высоко в горы
и не пожелал с ними разговаривать. Говорят, что  труп Бойе  не нашли. Пленки
вскрыты  ножом и изорваны.  Суфи-бек  держится  самоуверенно и  спокойно. Он
старый фанатик.
     28 мая.  Приезжали  Закирбай  и  мулла  Таш  с  несколькими  басмачами.
Привезли  ягтан с  посудой и разной  мелочью. Привезли растрепанные  остатки
нашей  "канцелярии", в бумагах--пикетажная книжка с кратким дневником Бойе и
с той съемкой, которую он делал за минуту  до смерти. Мургабцев и трупа Бойе
все нет. Наши настояния и ответы "хоп".
     29  мая. Весь день поджидал приезда Закирбая, Суфи-бека и других. Никто
не явился. Вечером допрос басмача, приехавшего из Куртагаты. Этого басмача я
видел в банде.  Сидели  кружком на  кошме в  нашей  комнате: командиры  и я.
Басмач--зовут его Абдурахман  Абдукадыров--хитрит,  и  умалчивает,  и  врет.
Приходится вытягивать  из него  каждое слово. Ненавидящий взгляд и  каменный
подбородок. Бритая голова. Малахай лежит на полу.  Говорит, что послан  сюда
потому,   что   "бедняка   не   тронут".   На   прямой    вопрос:    "А   ты
бедняк?"--поперхнувшись, отвечает: "Да". Говорит,  что видел мургабцев, они,
мол, еще живы и находятся в  кочевке  Шарт.  Их содержат всех вместе. Назвал
имена всех  главарей в  кочевке Куртагата. Топорач лежит  на кровати  и  при
каждом  вранье  басмача  возмущается. Черноусов  приказывает  ему  сохранять
спокойствие.  При  разговоре  о  мургабцах  мы  сохраняем   терпение  только
громадными усилиями воли.
     Можно  ли  верить  показаниям Абдурахмана?  Он явно  хочет обелить свою
кочевку  Куртагата, ссылаясь  на Шарт.  Юдин не верит,  что  мургабцы  живы.
Просто  Абдурахман  хочет  снять с  Куртагаты обвинение  в  убийстве  и  всю
ответственность переложить на Шарт/ Конечно, только в этом смысл его приезда
сюда/
     5
     Я  помню:  после допроса Олейничев подошел к  Черноусову. Олейничев был
бледен и как-то необычайно строг. Он молча  вытянулся перед Черноусовым, и в
глазах его был какой-то особенный сухой блеск--так иногда блестят  глаза при
лихорадке.
     -- Что с тобой? -- спросил Черноусов.
     -- Пусти меня... Разреши, я поеду с моими мальчиками...
     -- Куда?
     Олейничев ответил на выдохе:
     --  А  вдруг  они...--Выдоха  не  хватило,  Олейнччев  яростно  глотнул
воздуха, закашлялся и  быстро-быстро проговорил:--А вдруг он  правду сказал?
Надо спасти, надо вывести их оттуда! Подумай -- а вдруг мургабцы живы?..
     Черноусов  ничего  не  ответил.  Черноусов  хмуро задумался.  А пока он
молчал, я глядел на Олейничева. Я еще не видел его таким взволнованным.
     Трудно далось Черноусову  решение. Он бегал из  угла в угол по комнате.
Все молчали.
     Черноусов резко остановился и положил руку на плечо  Олейничева. Он еще
с полминуты молчал и наконец заговорил мягко, очень тихо, но решительно:
     --  Нет...  Не  разрешаю...  Посуди сам,  что  получится.  Куртагатинцы
особенно упорны.  Конечно, потому, что у них руки в  крови,  что именно  они
убили  мургабцев...  Конечно,  убили...  Иначе  они  не  упустили бы  случая
отыграться на их  освобождении и привезти их сюда...  Так же,  как  поступил
Закирбай с  Юдиным  и  Лукницким... Теперь допустим  невероятное... мургабцы
живы... Но ведь если Боабек только услышит о приближении отряда, он убьет их
мгновенно.  Понимаешь? Если до сих пор--до сих пор!  -- они живы, значит, по
каким-то  непонятным мне причинам  Боабек решил их  не  убивать  вообще,  и,
появившись  там,  ты с  твоими  "мальчиками" только  испортил бы  все  дело.
Понятно?.. Это о  мургабцах. Теперь  подумай: наш поход сейчас послужил бы к
чему? К успокоению всей банды  вообще? К рассасыванию ее? Ничуть к бывало...
Да... Мы  сыграли бы на руку главарям, испортили бы всю нашу политику. Мы не
должны, Олейничев, не смеем быть опрометчивыми.  Нет, брат, сиди здесь и  не
рыпайся...
     Черноусов перевел дух и снял руку с плеча Олейничева.
     Мы заговорили все сразу.  Мы  целый час волновались  и спорили, а потом
молчали, потому что признали: Черноусов рассуждал правильно.
     Мой дневник за этот день оканчивался словами:
     "...Будем ждать  утра: на  завтра назначен (окончательный  срок)  съезд
сюда главарей--Суфи-бека, Закирбая, муллы Таша и других,  доставка мургабцев
-- живых или мертвых, трупа Бойе, возврат оружия и имущества экспедиции".
     А в следующей записи было сказано:
     "...Оружие и часть имущества привезены. Мургабцев и Бойе нет". Закирбай
и  Суфи-бек настойчиво утверждают, что мургабцы  убиты в день взятия в плен.
Говорят, что  всюду искали и не нашли  трупа  Бойе. Абдурахман путается. Все
трупы у куртагатинцев,  которые забрались высоко и  ни с кем не  хотят иметь
дела. Закирбай, Суфи-бек  и Абдурахман говорят подробно, но многое утаивают.
Все прикидываются  овечками. Суфи-бек--"старый человек,  никогда и никуда не
выезжающий из кочевки, а  потому  не знающий никого из главарей и не имеющий
влияния на Куртагату".
     Все трое посланы  к куртагатинцам  с поручением уговорить их спуститься
вниз под гарантию неприкосновенности. Суфи-бек отказался, ссылаясь на боязнь
быть убитым куртагатинцами, и мы не настаивали..."
     Еще одна запись:
     "...Перед вечером явился гонец.  Касимов знает его, он был басмачом. Он
рассказал,  что  был в шайке куртагатинцев--они  забрались  в глубь  ущелья,
"такого,  по его словам, что, если  кто войдет, его  камнями закидают", -- и
вместе с еще двумя-тремя своими дружками вел переговоры. Закирбай, по словам
приезжего,  на  переговоры с  куртагатинцами  не  поехал,  а поехал к  своей
кочевке. Куртагатинцы, "не пожелав здороваться", объявили, что сдаваться  не
хотят  и будут  биться все до Последнего. Пришел Боабек,  сказал, что если к
нему приедет еще несколько аксакалов, то  переговоры можно будет продолжить.
Тут выступили аксакалы куртагатинцев, заявили, что если Боабек и хочет еще о
чем-то рассуждать, то сами они не хотят, их решение биться--окончательно. На
вопрос  о мургабской  группе ответили, что всех расстреляли,  и не  пожелали
дать никаких объяснений".

6

     Мы  уже восьмой день  на заставе, а  положение  не изменилось: банда не
разложилась, сидит неподалеку, действовать боится, но и не сдается, несмотря
на  обещание неприкосновенности сложившим оружие... Правда,  Закирбай вернул
взятые  у нас маузеры,  сломанную берданку и  отличную двустволку, вероятно,
взятую у  мургабцев,  вернул  и  часть  нашего  имущества..  Но  это  только
Закирбай,  чья тактика  нам известна. Банда  существует. Трупы  мургабцев не
возвращены.  Ими  владеет  Боабек. Труп  лекпома не  разыскан. Разграбленные
товары склада  Совсинторга  не возвращены также. Мы  на  заставе нервничаем.
Топорашев  и  другие  снова  горячатся:  надо  выступать,  надо  действовать
оружием, ждать больше  невыносимо. Закирбай,  Суфи-бек, мулла Таш на заставу
больше не приезжают.
     --  Вчера  был  последний  срок?  Ты  так  сказал?--калится  Топорашев,
расхаживая по комнате.
     -- Сказал, -- спокойно отвечает Черноусов.
     -- Значит, выступаем?
     -- Нет.
     -- Почему?
     -- Я им сказал, а не тебе. Басмачам. И я ничем не угрожал им.
     Опять  идет жаркий  спор. Опять и опять. Как может Черноусов  сохранять
такое спокойствие? Разложатся. Перейдут. Сдадутся. Сами.
     Но ведь это же не по нотам разыгрывается! А что, если не разложатся, не
перейдут, не сдадутся?
     --  А если из твоей политики ничего не выйдет?-- в  сотый раз горячится
Топорашев,--Ну, ты представь себе на минуту: не выйдет?
     -- Выйдет!--Черноусов хладнокровно расчесывает усы.
     Но, кажется мне,  и  Черноусов начинает терять уверенность. Все чаще он
мельком  поглядывает  в окно:  не  едут  ли? Все меньше рассказывает  нам  о
казаках и о воздушном флоте, все чаще висит на телефоне.
     Но вот приходит девятый день. В дневнике моем запись:
     "...Сообщение  из  Гульчи: сдалось с оружием  четыре  басмача  из банды
Ады-Ходжа".
     Десятый день, и в дневнике запись:
     "...Сдались  еще  двое  с  оружием.  Хороший  признак:  банда  начинает
раскалываться. Такое наше "невнимание" к банде действует на нее разлагающе".
     ...Еще день, и еще запись:
     "...Приезжал "случайный путник", сообщает, что все  басмаческие кочевки
стали  на места и хотят мириться,  но кочевка Куртагата сдаваться не хочет и
просит у других кочевок три дня на размышления.
     Другие  кочевки говорят куртагатинцам:  "Сдайте оружие.  Если  нет,  мы
поднимемся  на  вас--  двести человек, пусть  вы убьете  десять  из  нас, мы
заставим вас..."
     Черноусов добродушно улыбается. Топорашев курит меньше. Солнечный день.
Облака отходят и от сердца. Застава оживлена.
     А мы уезжаем. Пора. Мы пробыли здесь ровно столько, чтобы