Только боится он  подходить.  Все за  избой хоронится.  Тоже отметину
получил...  Голова перевязана,  левого глаза  и  не  видать.  Не  знаю,  что
придумать.
     Виталий  огляделся.  Действительно,  фигура  мальчика  маячила  у  избы
Жилиных. Какая-то мысль мелькнула у комсомольца.
     - Эй, станичники! - обратился он к белоказакам. - Пить охота. Принесите
водички.
     - Посыльных для вас нет! - ответил ему молодой.
     Бонивур окликнул Вовку:
     - Эй, сынок, притащи воды! Пить охота.
     - Пущай несет, - сказал Митрохин.
     Вовка  исчез,  чтобы  через  минуту появиться вновь.  В  его  руках был
большой деревянный ковш. Вовка перешел дорогу, стараясь не пролить воду, но,
когда взглянул на  Виталия,  руки  его  дрогнули,  он  чуть не  уронил ковш.
Виталий посмотрел на мальчугана.  Все лицо у Вовки было перекошено опухолью.
Кровоподтек виднелся из-под  холщевой повязки,  покрывшей лоб.  Бонивур стал
пить, не сводя взора с Вовки. Глаза мальчугана наполнились слезами.
     - Кто тебя? - спросил Лебеда. - За что?
     - Вон тот,  бородатый...  Я  ему за  Марью чуть дыхало не  перервал!  -
скороговоркой ответил Вовка и прерывающимся голосом спросил: - Как же теперь
будет, Виталя, а? Как же будет теперь?
     Горячий шепот Бонивура заставил мальчика выпрямиться.
     - Последи,  сынок,  куда нас  поведут...  Дай знать Афанасию Ивановичу.
Понял? Пускай выручает!
     - Ладно! Понял!
     Виталий хотел  было  задать Вовке вопрос о  Настеньке,  все  это  время
острое  беспокойство за  девушку терзало его.  Но  конвойный,  заметив,  что
арестованные разговаривают, крикнул:
     - А ну, кончай!
     Вовка,  сжав  в  руках ковш  до  того,  что  костяшки пальцев побелели,
выдохнул с такой силой, что даже стон вырвался из его груди:
     - Эх-х, Виталя... винта бы мне! Я бы их, гадов...
     Лицо его исказилось,  острая жалость,  тревога за  пленных и  недетская
ненависть к белоказакам вмиг состарили его.
     - Помогай нам, Вовка! Вместе рассчитаемся за все.
     - А ну, сыпь отсюда! - заорал конвойный.
     Вернувшись от коновязи, Митрохин насупился и тоже закричал:
     - Давай, давай... пока я еще не добавил!
     Вовка перебежал площадь и скрылся в избе Жилиных.
     Сотня  собралась.   Подхорунжий  отдал  команду.   Головные  тронулись.
Пленников поставили между шеренгами.  Один  из  конвоиров ощупал гимнастерку
Виталия,  прикинул: со связанными руками не снять. На одежду Лебеды никто из
белых не  позарился.  Его ичиги и  старенький ватник ни  в  ком не  вызывали
корысти.
     ...Село словно вымерло. Вечерело, но ни в одной из хат не зажигали огня
- ждали,  когда уйдут белые. Виталий оглядывался по сторонам. Ни одной живой
души! Неужели никто не видит, как их уводят отсюда? Нет, в окне у Жилиных он
ясно разглядел Вовку.  Однако тот сейчас же  исчез,  хлопнула дверь избы.  В
этот момент кони тронулись.  Веревки натянулись.  Пленники пошли по  дороге.
Справа  и  слева,  впереди  и  сзади  их  шли  кони.  От  гулкого их  топота
вздрагивала земля.
     Две фигуры из избы Жилиных метнулись к околице.  Когда Митрохин миновал
околицу,  у  развалившегося сарая что-то засвистело в воздухе,  и бородатый,
схватившись за голову, повалился из седла на дорогу.
     К  Митрохину бросились,  подняли.  Все  лицо его  было залито кровью из
широкой  раны,   обнажившей  скулу  и  надбровье.   Подхорунжий,  побледнев,
оглядывал окрестность.  Многие  схватились за  оружие,  ожидая,  что  сейчас
начнется свалка, - место было удобное для засады, - кое-кто спешился.
     Урядник наскоро перевязал Митрохина. Он бормотал:
     - Эк рассадил! Чем же это?
     Рябой наступил на что-то тяжелое,  закопавшееся в пыль. Поднял. Это был
кружок печной чугунной конфорки.
     - Счастлив твой бог,  что  не  насмерть!  -  сказал он.  -  Экой штукой
черепушку развалить вполне можно.
     Пленники переглянулись.
     - Никак Вовка! - шепнул Лебеда.
     Опомнившись, Митрохин кинулся к сараям, сняв винтовку с плеча.
     - Убью на месте, истинная икона!
     Подхорунжий остановил его:
     - Отставить, Митрохин!
     - Дак это чо получается... - начал было тот.
     - А то,  что ежели на час еще задержимся тут,  -  сказал подхорунжий, -
так всех, поди, положат...


        "3"

     Сумрак опускался на окрестность. Погасли красные блики на небе. Бонивур
проводил их взглядом.
     - Ветер будет завтра.
     И он подумал о том,  что завтра может быть многое,  а его уже не будет.
Мысль эта плохо умещалась в  его мозгу.  Лебеда,  шедший рядом,  придвинулся
совсем близко, локоть к локтю, и шепнул:
     - Ты места эти знаешь?
     - Знаю... каждый кустик...
     Лебеда продолжал:
     - Скоро  совсем  стемнеет.  Можешь  веревку  перегрызть?  Зубы  у  тебя
молодые. И я их тут задержу, буду кидаться в разные стороны. А ты - сразу за
этот кустарник... По лощинке к речке выйдешь.
     - Один не стану! - сказал Виталий.
     - Не пори горячку!  -  зашептал старик.  -  Обоим не уйти.  Я  со своей
веревкой не справлюсь. А один уйдешь - поспешай на подмогу.
     Лебеда  был  прав.  Стоило  испытать  все.  Пока  не  использованы  все
возможности спасения, нельзя сдаваться. Бонивур ожидал темноты.
     Дальше от  села на дороге стал попадаться щебень.  С  каждым шагом идти
становилось все труднее.
     Миновали сосновую рощу справа.  Темные деревья отошли в сторону.  Слева
донесся звенящий шум воды.  Речка в этом месте была совсем близко. Знакомые,
тысячу  раз  хоженные  места!..   Здесь  вот,  на  опушке,  посреди  которой
возвышалась старая береза,  молодежь жгла костры и прыгала через них.  И он,
Виталий,  прыгал...  И  ожила в  его  памяти картина.  Ребята шевелят костры
палками,  чтобы  огонь  горел ярче,  чтобы еще  веселее рвался вверх,  чтобы
труднее было прыгать.  Нужно хорошо разбежаться... потом оттолкнуться обеими
ногами от земли,  с  силой выбросить руки вперед...  Ринуться через пламень,
обдающий лицо  палящим жаром,  и  перелететь через  него.  А  потом толчок о
землю...  Платье дымится,  и  пекло костра оказывается сзади,  а прямо перед
тобой - смеющиеся лица девушек и парней...
     - Виталий... начинай, родной, - шепнул Лебеда.
     Бонивур схватил зубами веревку. Кони шли неровно - то быстрее, то тише,
- веревка дергалась.  Виталий стал перетирать ее зубами. Но веревка намокла,
стала скользкой и поминутно вырывалась.  Скоро Виталий почувствовал,  что во
рту у него стало солено. "Эх, десны рассадил!" - подумал он. Наконец веревка
стала  поддаваться.  Но  тут  всадники хлестнули лошадей.  Пленным  пришлось
бежать.  Тучи пыли из-под копыт лошадей летели в  их лица.  Пыль хрустела на
зубах.  Мелкие камешки,  брошенные копытами лошадей,  секли лицо. Каждый шаг
Бонивуру давался с трудом, камни ранили его обнаженные ноги. Не легче было и
Лебеде.  Ноги плохо повиновались ему,  он спотыкался и  однажды упал.  Белые
остановили лошадей,  с  бранью подняли его  на  ноги.  Полузадохшийся Лебеда
осмотрелся вокруг налитыми кровью глазами.  Потом  опять они  бежали рядом -
юноша и старик.  Они прижимались плечами, потому что только так могли помочь
друг другу.  Но все чаще хрипел и  всхлипывал Лебеда,  не в  силах набрать в
грудь воздуху.
     Далекий  крик,  в  котором  слышались  страх  и  отчаяние,  донесся  до
всадников. Они повернули головы, прислушиваясь. Бонивур напряг слух. Далекий
топот коня услышал он.  Потом топот утих.  Крик повторился.  В этой темноте,
неизвестно откуда идущий,  не похожий на голос человека, несся он, казалось,
из леса, или с сопок, или с неба, на котором мерцали звезды.
     Пронесся он  сначала тихо,  потом все громче и  громче.  И  чем сильнее
становился он,  тем  тревожнее  звучал.  Жалоба,  страх,  тоска  и  отчаяние
слышались в нем. Он достиг высокой точки и погас. Все стихло.
     Белые  сдержали  коней.  Обеспокоенные этим  криком,  они  озирались по
сторонам.
     - Волк, - сказал Митрохин.
     - Это  непохороненный  покойник  себе  место  просит,  -  сказал  рябой
суеверно и перекрестился.
     Урядник презрительно сплюнул:
     - Эх  вы,  крестолобы...  Филин это кричит.  Он ужасти как пугает ночью
людей.
     Бонивур подумал о том же.
     Если бы  знал он,  что это за крик!  Это плакала над трупом дочери мать
Настеньки, думая, что никто не видит и не слышит ее горя. Холодным звездам в
вышине поверяла она всю неизбывную материнскую боль.  Не  знал Виталий,  что
Настенька уже застыла,  что возьмут ее скоро люди, положат в сосновый ящик и
предадут земле.  Видел он ее живой,  веселой,  радостной,  светлой и чистой,
какой осталась она для Бонивура на короткий миг его жизни.


        "4"

     ...То рысью,  то шагом ехали всадники.  Задыхались,  готовые упасть,  и
вновь переводили дух пленники.  А дорога тянулась впереди нескончаемой серой
лентой,  прихотливо изгибаясь и  выпрямляясь.  Спереди набегали все  новые и
новые сосны,  холмы,  пригорки и кустарники.  Дальние сопки забегали вперед,
ближние ряд за  рядом отступали назад,  словно не  в  силах видеть крестного
пути двух измученных людей.
     Но вот движение замедлилось.  Сотня остановилась.  Обострившимся слухом
человека,  которого не покидает надежда, Бонивур уловил топот сзади. И опять
затих топот.
     Большая часть белых на рысях поскакала дальше,  а  небольшой отряд,  из
десяти  -  двенадцати человек,  свернул  в  сторону от  дороги.  Под  ногами
зашуршала трава. Какие-то постройки зачернели невдалеке. Насколько позволяла
темнота.  Виталий разглядел дом,  сарай,  что-то  похожее на навес и  конный
станок. Видимо, это был хутор.
     Казаки спешились.  Веревки,  тянувшие пленных,  ослабели.  Лебеда сразу
опустился на землю, сипло, прерывисто дыша.
     Подошли белые и  приказали встать.  Бонивур поднялся.  Двое белых взяли
старика за руки и за ноги и отнесли под навес.  Затем пленников прикрутили к
стойкам.  Задели больную руку  Лебеды.  Старик охнул и  что-то  пробормотал.
Когда каратели отошли,  Бонивур стал вглядываться. Лебеда весь обмяк. Колени
его согнулись,  голова бессильно опустилась на  грудь.  Бонивур встревоженно
сказал:
     - Дедушка... а дедушка!
     Из-за навеса вывернулся часовой и лениво сказал:
     - Не разговаривать!
     Бонивур замолк.  Часовой подошел к пленникам. Сплюнул звучно в сторону,
пошарил в  кармане,  достал кисет,  набил  трубку и  закурил.  Пламя  спички
осветило его  лицо -  круглое,  с  редкими белокурыми усиками.  Это  был тот
белоказак,   которого  обделил  урядник.   Он  постоял,  оглянулся  на  шум,
послышавшийся из дома, в котором зажгли свет, почесался и сказал:
     - Ну, вот и ночь прошла... Чудно!
     На  него  гнетуще  действовало  тяжелое  дыхание  арестованных,  только
нарушавшее тишину под навесом. Часовой наклонился к Лебеде, всмотрелся.
     - Живой, - сказал он, видимо, только затем, чтобы избавиться от тишины.
     Подошел  к  Бонивуру  и,  попыхивая  трубкой,  стал  рассматривать его.
Немигающий взгляд Бонивура потревожил часового, он отступил на шаг.
     - Чего смотришь? Вот как тресну по буркалам-то... - И отошел в сторону.
     Его томило вынужденное безделье и  ожидание.  Он прошелся несколько раз
перед навесом и заметил, обращаясь к Бонивуру:
     - Ты молодой,  а он старый...  А умрете вы в одно время... Чудно! - Тут
он не то кашлянул, задохнувшись дымом, не то засмеялся. - Молчишь? Ну молчи!
     Что-то неясно тревожило часового. Может быть, близость смерти?.. Или он
просто боялся темноты? Молчать он не мог. Он опять сказал:
     - У меня красные Саньку убили,  брата... А сегодня вас обоих убьют. Так
и идет... - После паузы он добавил, раздражаясь от воспоминания: - За такого
казака,  как Санька,  ваших надо десятерых угробить,  а то и поболе... У вас
таких казаков нет!..  Али тоже есть?  Нынче ваш один старик здорово,  леший,
дрался.  Скольких положил,  а  потом о каменюгу ударился и голову размозжил.
Поди, тоже казак! Ноги кривые.
     Мужество Колодяжного поразило часового.  Потом он усомнился, не слишком
ли хорошо отозвался о Колодяжном, и сказал неуверенно:
     - А может, не казак... Рази настоящий казак пойдет к вам? Голытьба - та
идет.  Оно,  правда,  и  у  меня  имущества небогато,  но  мы  в  родстве со
станичным...  Вот войну прикончим,  земли прирежут за добрую службу... тогда
лучше будет...  Али не скоро еще война-то кончится? Не знаешь? - Он замигал,
ожидая от пленника ответа, потом добавил: - Не знаешь. И никто не знает.
     Часовой зевнул и перекрестил рот. Потом спросил:
     - Жив?  Эй ты,  красный,  еще от страха не помер?  -  Раскурил погасшую
трубку,  посветил спичкой  над  головой и,  увидя,  что  Бонивур по-прежнему
смотрит в  темноту,  устремив взор  на  редкие звезды,  мерцавшие в  вышине,
сказал:
     - Жив.
     Какая-то  мысль пришла ему в  голову.  Он,  кряхтя,  стащил со  старика
ичиги.
     - Сгодятся! - и сунул их в угол.
     Из  дома  стали выходить люди.  В  освещенном четырехугольнике двери их
фигуры  появлялись четкими  силуэтами  и  пропадали в  темноте,  когда  люди
сходили с крыльца. Часовой отошел от Бонивура, бросив напоследок:
     - Казнить вас будут... Ротмистр у нас карахтерный человек.
     Он вытянул руки по швам,  узнав подходившего Караева. За спиной Караева
вышагивал Суэцугу. Ротмистр сказал часовому:
     - Дурак...   не  мог  догадаться  огня  разжечь!   -   И   обернулся  к
сопровождающим: - А ну, насчет костра, живо!
     Суэцугу раскрыл портсигар и предложил ротмистру папиросу. Они закурили.
Суэцугу, аккуратно подстелив плащ, сел на колоду в углу навеса.
     Трое белых кинулись за дровами.  Скоро они вернулись с  охапками досок,
щепы, кольев. Часовой клинком нащипал лучины и стал устраивать костер, пыхтя
от старания.  Кто-то принес сена. Часовой сунул его в середину щепы и зажег.
Пламя спички перекинулось на сухую траву, разбежалось по стебелькам, пожирая
их и пробираясь все глубже.  Густой дым повалил клубами. Часовой закашлялся,
наклонился над огнем и  стал раздувать его.  Пламя взыграло и  накинулось на
щепу. Затрещало топливо.


        "5"

     Колеблющийся свет костра озарил навес.  Пляшущие тени заиграли на  лице
привязанного Бонивура.  Он закрыл глаза,  ослепленный светом. Костер погасил
звезды,  на которые он смотрел.  Небо погрузилось во мрак. Казаки столпились
возле костра, протягивая к огню руки, больше по привычке, чем по нужде: ночь
была тихая и теплая. Бонивур открыл глаза и посмотрел на врагов. Большинство
были люди пожилые -  лет сорока, сорока пяти. Только трое моложе других. Все
они показались Бонивуру чем-то похожими друг на друга.  Лица их были красны.
Видно,  выпили для храбрости. Бонивур сообразил по равнодушию, с которым они
держались,  что  предстоящее  им  привычно,  что  эти  люди  -  приближенные
ротмистра.
     Караев кивнул головой на Лебеду: отвязать! Бонивур с болью подумал, что
не ушел Лебеда от пытки и  не легкой,  тихой смертью умрет он,  а  в  муках.
Крепок был партизан!  Жизнь сидела в нем прочно,  но лучше бы умереть ему от
ран...  Лебеда открыл глаза,  увидел белых и стал искать Бонивура. Улыбнулся
ему потихоньку,  словно не было тут никого,  кроме своих. Но, ободряя друга,
сам он был устрашающе бледен, не Лебеда, а его тень. Он опустился на землю.
     - Вставай, вставай! Нечего, - сказал рябой и толкнул его.
     Лебеда ответил:
     - Чего стоять... Настоялся уже.
     - Отлежишься в могиле,  -  оборвал его рябой. - Встань перед господином
ротмистром.
     Лебеда с  ног до  головы осмотрел Караева.  Тот молчал,  только розовая
кожа его лица медленно багровела.  Тем же спокойным,  тихим голосом партизан
сказал:
     - Не велик барин, чтобы стоять перед ним.
     Караев подошел к Лебеде:
     - Коммунист?
     - А  то как же!  -  с  гордостью ответил старик.  -  Все хорошие люди в
коммунистах.
     Караев криво улыбнулся.
     - Ну,  хороший человек,  не скажешь ли ты: была у вашего отряда связь с
Владивостоком? Кого из делегатов съезда знаешь?
     - Как не быть! - сказал Лебеда. - У нас это дело хорошо поставлено. Как
связи не быть?  Вот как попрут вас из Владивостока,  тогда узнаешь,  какая у
нас связь была... А насчет съезда не слыхал ничего!
     - Расскажи нам  все,  что ты  знаешь о  связи с  Владивостоком -  явки,
людей.
     - А что мне за это будет? - заинтересованно прищурился Лебеда.
     Караев ответил:
     - Отпустим под честное слово, что ты не вернешься к красным.
     - Ишь  ты...  -  раздумчиво протянул  Лебеда  и  обратился к  Бонивуру,
тревожно смотревшему на эту сцену.  Всем существом своим Бонивур понял,  что
Лебеда сознательно принимает на себя первый удар,  чтобы показать юноше, как
надо держать себя с врагами. - Смотри, смотри, как он зубы-то оскалил, волк,
одно слово,  а притворяется человеком...  Нет, ваше благородие, не выйдет! -
прищурился он на Караева.
     Палачи окружили старика. Ротмистр ударил Лебеду. Старик не удержался на
ногах и  отлетел на стоящих сзади.  Там приняли его на кулаки и стали кидать
по кругу, словно мяч. Ему не давали упасть. Руки его были связаны, он не мог
защищаться.  Удары сыпались на него со всех сторон.  Он вертелся волчком. На
каждый удар он отвечал словами:  "Не выйдет!" И эти слова еще пуще разъяряли
белых.   Они  изощрялись  в   ударах,   чтобы  заставить  Лебеду  замолчать,
отступить...
     Суэцугу внимательно следил за происходящим.
     Бонивур  смотрел,  мучительно  содрогаясь от  каждого  удара.  Холодная
испарина выступила у  него  на  лбу.  Он  закрыл глаза.  Но  глухие удары  и
затихающее "не  выйдет",  которое Лебеда  все  твердил,  заставляли Бонивура
смотреть. Ему хотелось кричать, но он сдерживал себя.
     Лицо  старика стало неузнаваемым.  Один  глаз  запух,  рассеченные губы
раздулись.  Старик взглянул на него, и Бонивур успел прочесть в этом взгляде
непобедимое мужество.  Лебеда попытался даже улыбнуться ему - или это только
показалось?
     Наконец Лебеда кулем свалился на землю.
     Караев наклонился над ним:
     - Будешь говорить?
     Старый партизан с трудом открыл черные щелки запухших глаз, взглянул на
Караева,  попытался плюнуть,  но  губы не повиновались ему.  Он отрицательно
покачал головой.
     - Будешь! - со злобной уверенностью сказал Караев.
     Голые старческие ноги лежали на холодной земле,  и Лебеда зябко поводил
пальцами.  Суэцугу из  своего уголка проговорил,  поглядывая на голые ступни
Лебеды:
     - Папаша холодно есть... Надо немножко греть.
     - Будешь! - твердил Караев.
     Он наклонился над костром;  тугая его шея побагровела, он бешено рванул
воротник рукой и распахнул сразу, оборвав пуговицы. Схватил пылающую головню
и обернулся к партизану.
     - Будешь!  -  прошипел он.  -  Врешь,  старик,  будешь!.. - Он приложил
головню к пяткам пленника.
     Лебеда охнул и дернулся.
     - Дедка, дедка! - зашептал Бонивур, и слезы заструились из его глаз.
     Караев злорадно следил за гримасой боли, исказившей лицо Лебеды.
     - Что, припекает?! Я же сказал, что ты будешь говорить! Будешь!
     И вдруг Лебеда ясно сказал:
     - Буду!  Буду говорить, катюга!.. И не только я буду говорить... Многие
будут  говорить.  Тыщи  народов будут  говорить!  Все  припомнят вам...  как
зверей, будут вас истреблять... и духу вашего на земле не оставят...
     - Ах ты! - изумленно отступил в сторону ротмистр.
     - И весь род ваш истребят по десятое колено! - кричал Лебеда. - Недолго
уж вам издеваться над народом.  И никто вам не поможет!  И родины не будет у
вас, и друзей не будет... В собственном дерьме утонете. Земля не примет вас!
- крикнул он громко и замолк, словно этот крик унес остатки сил.
     Ротмистр вынул револьвер, взвел курок, но Суэцугу предупредил:
     - Старик надо отдыхать немножко.
     Караев брезгливо вытер руки платком и отошел от Лебеды, тяжело дыша. Он
направился  к  Бонивуру.  Окружив  Виталия  плотной,  разгоряченной  толпой,
переговариваясь  вполголоса,   карател