ближаться к хате. Поручик заложил двери
крючком  и  взвел  курок  пистолета.  Странно  знакомый голос  послышался за
дверью:
     - Эй, господин хороший, выходи!
     Суэцугу выстрелил на голос.
     - Ах,  ты этак-то?  -  услышал Суэцугу рассерженный возглас, и вслед за
этим град выстрелов осыпал дверь.
     Прижавшись к  косяку,  Суэцугу  видел,  как  десяток  пуль  продырявили
вершковые доски.  В безрассудной ярости он принялся стрелять в дверь,  точно
она была живым существом.
     Впрочем,  отрезвление наступило быстро:  в  браунинге иссякли  патроны.
Суэцугу не сразу понял это,  а когда понял,  холодный пот выступил у него на
лбу.  Он  тупо поглядел на пистолет,  теперь бесполезный,  и  отбросил его в
сторону.  Значит,  конец?..  Голыми  руками  ничего не  сделаешь...  Поручик
вспомнил о сабле.  Нет,  он еще не безоружен,  еще не все потеряно, есть еще
способ уйти от расправы.
     Суэцугу быстрым движением отстегнул портупею.  Прислушался.  За  дверью
шла какая-то осторожная возня.  С глухим грохотом упала колода, которой была
подперта  дверь  снаружи.   Поручик  взялся  за  эмалированный  эфес  сабли,
украшенный изображением цветка вишни,  и быстро вынул ее из ножен.  Холодное
сверкание стали вызвало восторженный холодок в  спине и  в коленях поручика.
Армейская сабля показалась ему в этот момент родовым рыцарским мечом,  что с
честью  передавался из  поколения в  поколение.  Вынул  поручик  из  кармана
смятый,  но  еще чистый носовой платок,  обвязал клинок посредине,  чтобы не
порезать руки при исполнении того, что подсказывала ему честь дворянина...
     "...Храбрости  исполненный,   благородно  рожденный,   сорока  самураев
потомок Цураюки Сумитомо -  обряд  сеппуку над  собой исполнил.  Живот свой,
полной чаше подобной,  мечом родовым двуручным вспорол он..." - промелькнули
в его голове полузабытые строки рыцарского романа.
     Суэцугу, сжав зубы до боли в скулах, сел на пол, скрестив ноги. Уставив
лезвие сабли  в  живот слева и  нажал.  Но  волнение заставило его  забыть о
мелочах  обряда:  добротное армейское сукно  помешало сабле.  Спохватившись,
поручик расстегнул мундир, брюки, сдвинул теплый набрюшник, расстегнул белье
и обнажил живот.
     "Обряд  сеппуку исполнив,  плавал в  своей  крови  благородно рожденный
Цураюки Сумитомо, блистающих имен предков низким поступком не запятнав..."
     Суэцугу приложил острие сабли к животу.  Кожа на месте нажима побелела.
"Больно!"  -  с удивлением подумал Суэцугу,  продолжая нажимать.  Вот сейчас
хлынет кровь и сталь войдет в его живое тело... Еще одно усилие, один миг...
     Мгновенно в  памяти  поручика ожила  полузабытая сцена...  Яркая  лампа
бросает  желто-розовые  блики  на  породистое,   матово-белое  лицо,  хорошо
знакомое  Суэцугу.  Такие  лица  можно  видеть  только  на  старых  японских
гравюрах. На Суэцугу смотрят внимательные глаза.
     "Исидо-сан!  -  сказал тогда Суэцугу.  -  Мы находимся накануне великих
дел!"
     Суэцугу  был  возбужден и  говорил немного высокопарно.  Собеседник его
кивнул согласно головой,  но  в  глазах его зажглись какие-то  встревожившие
Суэцугу огоньки.
     "Исидо-сан! - продолжал Суэцугу. - Величие Японии требует жертв!"
     Собеседник был вполне согласен с этим, но его лицо вдруг стало серым.
     "Исидо-сан!  -  сказал тогда Суэцугу.  -  Выбор императора пал на  вас,
дорогой соотечественник! Поняли ли вы меня?"
     Да,  Исидо понял... Но, вместо того чтобы с поклоном принять от Суэцугу
пистолет,  Исидо прищурил глаза и  со  всей силой,  на  какую был  способен,
ударил Суэцугу,  и они оба свалились на пол.  Поручик до сих пор помнит, как
тяжело  пыхтел  Исидо,  обдавая его  запахом пота...  Поручик был  моложе  и
сильнее,  только это  решило дело.  Выстрел прозвучал глухо.  Пороховая вонь
стала  простираться по  комнате.  Исидо не  встал,  когда Суэцугу поднялся с
пола...  В  дверях,  ведущих в  глубину квартиры,  появился человек.  Еще не
поняв,  что  произошло,  но  испугавшись  беспорядка  в  комнате,  он  хотел
закричать. Суэцугу выстрелил... С тяжелым стуком упал возле хозяина и второй
человек.   Суэцугу  спохватился:   выстрелы  могут  услышать  с  улицы.   Он
прислушался.  Стояла мертвая тишина.  Только по-прежнему разноголосо и очень
деловито тикали часы...  Нет, что-то тогда шло неладно. Почему Исидо кинулся
в  драку?  Разве не  понял он,  какое высокое наслаждение быть принесенным в
жертву ради своей Ямато?..  Потом Суэцугу бежал...  Пустынные улицы,  свежий
ветер...  Ах,  этот взгляд Исидо,  который хотел уйти от неизбежного!.. Быть
исполнителем и быть жертвой - это разные вещи! Разные, черт возьми!..
     ...Зачем  Суэцугу  вспомнил  об  этом  теперь?  Силы  оставили его.  Он
затрясся от нервной дрожи.  Тошнота подкатила к горлу.  Он выпустил саблю из
рук...
     Сильным рывком партизаны сорвали дверь с крючка. В хату ворвались Алеша
Пужняк и Чекерда. Они кинулись к Суэцугу.
     Поручик  не  мог  даже  поднять  рук.  Лишь  громкая  икота  безобразно
вырвалась из его стеснившегося горла.  Увидев непорядок в  костюме поручика,
Чекерда возмущенно сплюнул:
     - Вот гад, прямо в избе!
     - Да  нет,  это  он  себе харакиру сделал!  -  сказал Алеша,  глянув на
валявшуюся саблю. - Опоздали, шут его забери!
     Суэцугу поднимался с пола, придерживая брюки трясущимися руками.
     - Вот тебе и раз!  Да он жив!..  Ну, паря, а я думал, что он себе кишки
выпустил!.. Не совладал, значит!
     У поручика была хорошая память. Он тотчас же узнал Алешу. Выпрямившись,
насколько позволяло его положение,  он  попытался улыбнуться и  сказал Алеше
непослушными губами:
     - Здрастуйте! Рад вас видеть!
     Алеша готов был расхохотаться.
     - Я лицо не-пури-косновен-ное, - важно сказал поручик и громко икнул.
     Он досадливо нахмурился и проглотил слюну,  чтобы унять икоту. Но икота
усиливалась.  С  трудом,  прерываемый звуками  мучительными и  смешными,  он
объяснил,  что он "лицо, временно не воюющее", поэтому его следует отправить
в  штаб части,  чтобы он  мог  вручить для хранения свою саблю старше его по
чину.
     - Да чего ты беспокоишься? - спросил Чекерда. - Это и я могу!
     Он взял саблю Суэцугу и  с  любопытством стал ее разглядывать.  Поручик
протестующе сделал к нему шаг. Чекерда сказал неуважительно:
     - Не колготись,  ваше благородие. А то я тебе доделаю твою хорохору-то!
- Он угрожающе взмахнул саблей поручика.
     Суэцугу попятился.
     - Не надо!  -  сказал он торопливо.  -  Партизано пленных не убивать...
Правильно? Так? - Икота раздирала его глотку.
     - Эк его разобрало! - покачал головой Чекерда.
     Вошедший в хату старик с вилами-тройчатками в руках заметил деловито:
     - А  это  с  его  страх  выходить!..   Напужали  вы  его  дюже...   Ишь
выворачивает!  Ну и куды же вы яво теперь?  В плен,  што ли?.. Мало он, гад,
нашего хлебушка поел. Мотри-ка, аж лоснится, гладкий!
     Старик  с  вожделением посмотрел на  свой  корявый  кулак  и  огорченно
вздохнул, когда Алеша сказал ему: "Не трожь!"


        "5"

     Караев с  Иванцовым добрались до  Первой Речки.  Здесь  они  пристали к
одному из семеновских отрядов, бежавших с фронта и с боем прорвавшихся через
заградительную зону.  Никто  не  преследовал  их,  потому  что  белый  фронт
разваливался.  Эшелон  за  эшелоном прибывали на  Первую  Речку.  Состав  за
составом,  в затылок друг другу, останавливались они, забивая пути. Казаки и
солдаты  оставались в  вагонах,  понимая,  что  бесполезно занимать казармы,
которые не сегодня завтра придется бросать, чтобы бежать куда-то дальше...
     Многотысячную массу не сдерживала больше никакая узда. Солдаты и казаки
дебоширили. Старшие офицеры избегали показываться.
     Кривя  рот,  смотрел Караев  на  знакомую картину бестолковой суетни  в
эшелонах.  Где-то  горланили пьяные.  Сидели  на  путях,  лежали  на  крышах
вагонов, слонялись вдоль составов казаки и солдаты - опустившиеся, небритые,
немытые... Иванцов подсел к ротмистру:
     - Ну, ваше благородие, куды мы теперь?
     - На кудыкину гору! - раздраженно буркнул Караев.
     Иванцов вздохнул.
     - То-то  и  оно,  что на  кудыкину!  -  Пустыми глазами он посмотрел на
ротмистра. - А дале что, ваше благородие?
     - Я  тебе  не  цыганка -  судьбу предсказывать...  Куда пошлют,  туда и
пойдем! - с сердцем ответил Караев.
     - Не знаешь, стало быть? Да и кто знает? - сказал Иванцов. - А тольки я
теперь от тебя не отстану.
     - А если я в плен пойду?
     Рябой  жестко  усмехнулся,  лицо  его  потемнело,  он  хищно  глянул на
ротмистра:
     - Ну, в плен-то ты, ваше благородие, не пойдешь. Ты жизню любишь...
     ...Днем к станции подошел экстренный поезд в составе трех салон-вагонов
и  двух платформ с  пулеметами.  "Максимы" были видны и  в тамбурах салонов.
Поезд  остановился,  ожидая  путевки во  Владивосток.  Из  вагонов никто  не
выходил.  Окна  их  были  завешены плотными шторами.  По  охране  с  желтыми
лампасами на  шароварах казаки  узнали  забайкальцев.  Шлявшиеся по  перрону
кинулись с  расспросами к  охранникам.  Те,  презрительно глядя на земляков,
молчали. Присмотревшись к составу, кто-то из казаков неожиданно крикнул:
     - А ведь, паря, это атаманов поезд! Ей-бо!
     Во  всех  эшелонах  сразу  заворошились.   Отовсюду  толпы  галдящих  и
возбужденных казаков  и  солдат  устремились на  перрон.  Точно  гречиха  из
разорванного мешка,  вываливались семеновцы из  теплушек.  Не прошло и  пяти
минут,   как  весь  перрон  был  заполнен.   И  по  другую  сторону  состава
скапливалась толпа.  В короткое время экстренный поезд был окружен шумевшими
людьми. Говор, крики, неясные угрозы слились в одно.
     - Атамана-а! - орали семеновцы.
     - Атама-на-а да-вай! - раздавалось все громче.
     Состав безмолвствовал. Молчание это еще больше раздражало толпу. Кто-то
в запальчивости крикнул:
     - Что, атаман, переперло ответ держать? Боисси выйти?!
     Кто-то оглушительно свистнул. Один казак подскочил к салону:
     - Пущай атаман выходит! А то расстреляем всех начисто!
     Над  головами засверкали сабли,  замаячили винтовки.  В  одной теплушке
раскатились напрочь  двери,  открыв  стоявший  раскорякой пулемет.  Номерные
бросились стаскивать чехлы с пулеметов.
     В окнах салонов замелькали головы.
     На  площадку среднего вагона вышел офицер с  черным чубом над  глазами.
Его узнали. Это был подполковник Шабров - начальник штаба.
     - Атамана давай! - загорланили ему навстречу.
     На   площадке   показался  Семенов.   Его   защитная  гимнастерка  была
расстегнута,   волосы  всклокочены,  рыжие  усы  распушились,  как  у  кота,
багрово-красное лицо его лоснилось,  глаза заплыли.  Он был пьян.  Несколько
офицеров-телохранителей спустились с площадки, преградив доступ к ней.
     Шум  стал  утихать.  Казаки  шикали друг  на  друга.  Когда  воцарилась
относительная тишина, атаман хрипло крикнул:
     - Здорово, станичники!
     Ему  ответили  вразброд,  нестройно.  Атаман  покачнулся,  обвел  толпу
глазами.
     - Ну, что дальше, станичники?
     Рябой,  стоявший рядом с Караевым,  натужась,  отчего шея его раздулась
непомерно и толстые жилы набрякли, пульсируя на ней, закричал что есть силы:
     - Ты чо, паря, нас спрашиваешь? Это мы тебя спрашиваем: чо дальше?!
     Атаман, сбычившись, глянул в сторону рябого и на всю станцию закричал:
     - А дальше и некуда, станичники! Все! Провоевались мы!
     Толпа шатнулась.
     - А кто со мной одной веревкой связан - к китайцам да японцам пойдем! -
выкрикнул Семенов, обуянный злобой. - По границе расселимся... Момента ждать
будем! Японцы... помогут нам... немцы... Своего момента ждать будем до седых
волос,  до  гробовой доски!  До  осинового кола в  спину!  -  Он выпученными
глазами оглядел притихших казаков.
     Шабров, наклонившись, что-то проговорил. Атаман умолк и тяжело поднялся
на ступеньки.
     Рябой,  который все время смотрел на атамана,  протискиваясь все ближе,
крикнул:
     - А мы?
     Атаман через плечо ответил:
     - И вам туда же дорога!
     Рябой ухватился за поручни.
     - Нет, ты постой! - заревел он.
     Что еще хотел спросить у атамана казак, так никто и не услышал. Коротко
свистнув,  паровоз рванул состав.  Рябой вскочил на  подножку.  Молодцеватый
телохранитель шагнул к  рябому и прикладом японского карабина с силой ударил
его в лицо.  Иванцов, запрокинув голову, оторвался от поручней, зацепился за
что-то широкими своими шароварами и упал между вагонами;  из узкого просвета
на секунду показалась его голова, затем рябой исчез. Набирая скорость, поезд
помчался по  сверкающим рельсам.  Казаки шарахнулись в  стороны,  давя  друг
друга, чтобы не попасть под колеса.


        "6"

     Вечером   пришел   ожидаемый   приказ:   семеновцы  через   Владивосток
отправлялись в  Посьет,  а  затем пешком в  корейский город Гензан.  С собой
разрешалось брать  только самое необходимое.  Лошадей не  хватало,  и  малые
обозы едва-едва могли поднять двух-трехдневный запас продовольствия.
     Ротмистр долго отбирал вещи,  по десять раз перекладывая их. Получалось
много.
     Взгляд Караева упал на вещевой мешок Иванцова. "То ли дело этим скотам,
- подумал ротмистр,  -  пачка махорки,  пара портянок,  и ни черта больше не
надо!" Вслед за тем он рассудил,  что вещевой мешок удобнее чемодана. Караев
ухватился за мешок, оказавшийся несоразмерно тяжелым. Ротмистр развязал его.
Вынул изрядный кусок свиного сала,  несколько пачек махорки, десяток головок
чесноку...  Под  этой поклажей в  вещевом мешке находилось что-то  тщательно
завернутое.  Ротмистр  принялся  разворачивать  сверток.  В  свертке  лежали
кольца,  брошки, портсигары, браслеты, золотые и серебряные монеты. Воровато
оглянувшись,  он  запустил руку в  сверток.  Тут было целое состояние.  Не в
силах сдержаться,  Караев зачерпнул горсть,  что попалось. Золотой зуб среди
прочих вещей объяснил Караеву, каково было происхождение этого клада.
     - Ай да хват! Ай да рябой! - прошептал ротмистр.
     Он завернул тряпицу.  Сунул в  мешок две смены белья,  консервы,  хлеб,
закинул за плечи плотно завязанный мешок и вышел,  без сожаления взглянув на
свои разбросанные вещи.
     - Что больно налегке?  - спросил его какой-то поручик, уже взмокший под
тяжестью двух чемоданов.
     Караев махнул рукой.
     - А  пусть  все  горит синим пламенем!  -  с  пренебрежением сказал он.
Увидев, что белые рубят, топчут, сжигают все, что нельзя было взять с собой,
крикнул: - Круши все в пыль! Вот это по-моему!


        "7"

     Катя,  разметавшись на  постели,  спала так сладко,  что изо рта у  нее
потянулась слюнка.
     - Катюшка!  - вдруг позвала мать и стала расталкивать Катю. - Кто-то на
дворе у нас возится! Поглядеть бы!
     Катя  повернулась  к  стене.  Старуха  стала  через  запотевшее  оконце
вглядываться во двор.  Там толпился народ,  едва видный в  неясном полумраке
начинающегося рассвета. Увидев винтовки, старуха затрясла дочь:
     - Катька,  вставай!  На дворе солдаты,  дочка!  Не за тобой ли, господи
помилуй!
     Катя  вскочила,  протирая глаза.  Послышался тихий стук  в  окно.  Катя
выглянула.
     - Ну,  барышня,  принимай гостей!  - сказал тихо знакомый солдат. - Мы,
пожалуй,  в  сарайчике схоронимся!  А  вы  дверки  прикройте,  да  чужих  не
пускайте!
     Солдаты, видно, уже успели оглядеться и все распланировать.
     - Ну, занимайте сарайчик! - сказала Катя.
     - Спасибочки!  - ответил солдат. - Кипяточку у вас не найдется ли? Душа
застыла! Мы ведь с ночи здеся!
     - Мама, поставьте самоварчик! - сказала матери Катя.
     Мать, ворча, принялась щепать лучину, а Катя, накинув платок, помчалась
к Феде Соколову...
     - Много ли? - спросил Федя. - С оружием?
     - С оружием,  человек пятнадцать!  - сказала Катя. - Что теперь делать?
Видишь, не испугалась!
     Федя засмеялся и обнял Катю.
     - А я и не думал, что испугаешься! - сказал он.
     Катя отстранилась.
     - А чего теперь Таню не поминаешь? - усмехнулась она.
     - Ух ты, какая злая! - удивился Федя.
     - А ты думал?
     Федя, двое ребят из депо и Катя пошли к домику Соборской.
     Открыв дверь сарайчика, Федя сказал:
     - А ну, ребята, давайте-ка сюда оружие.
     В сарайчике зашевелились. Кто-то сердито сказал:
     - Уговора не было!
     Катя заметила в руках деповских ребят револьверы.
     - Сейчас уговоримся! - заметил Федя спокойно.
     В сарайчике зашептались.
     - А что! - послышался чей-то голос. - Правильно!
     Из сарайчика вышел солдат. Он сказал Феде:
     - Здорово,  товарищи! Убери наган-то. Сейчас сдадимся. Я Стороженко, из
порта,  большевик,  мобилизованный...  Ну,  я  и в роте время не терял,  как
видишь!..


        "8"

     Дитерихс почувствовал вокруг себя странную пустоту.
     По-прежнему в  большом губернаторском доме было людно.  Множество людей
сновало  по  коридорам и  из  комнаты  в  комнату.  К  подъездам подкатывали
автомобили,  пролетки,  мотоциклы,  ландо,  коляски. Из окон своего кабинета
правитель видел толпы входивших и выходивших из здания. Такая же толчея была
заметна и  у  подъезда Морского штаба.  Позавчера генерал подписал приказ об
эвакуации,  к которому был приложен подробный список, каким частям, где и на
какие  виды  транспорта  грузиться,   куда  следовать.  План  был  составлен
специалистами,    которые    старались   уложить   эвакуацию   многотысячной
деморализованной массы в часы и минуты графика,  хотя всем им было ясно, что
график нарушится в  первые же  часы  эвакуации.  Генерал начал  было  читать
список,  но  скоро у  него  зарябило в  глазах от  бесчисленных наименований
частей,  номеров паровозов,  причалов,  пирсов, названий судов и местностей.
Мутная пелена застлала его взор.  Дитерихс вздохнул и не глядя поставил свою
подпись  на  нужном  месте,  куда  давно  нетерпеливо указывал  ему  пальцем
порученец.
     После этого и почувствовал генерал пустоту.  Порученец появлялся редко.
Никто  не  тревожил  генерала.  Город  жил  своей  лихорадочной жизнью,  дни
наполнены  были  тревогами,  суетней,  какими-то  трагедиями,  возмущениями,
страхами, горестями и тайной борьбой. Но все это шло мимо генерала.
     В этот день Дитерихсу с утра принесли бумаги на подпись. Среди них была
последняя сводка, из которой генерал узнал, что войска Народно-революционной
армии приближаются к Угольной.
     Он долго сидел,  созерцая сводку,  будто пытаясь прочесть в  ней что-то
кроме того,  что  было в  ней написано.  Слушал надоедливое тиканье огромных
часов,  стоявших  в  кабинете,  маятник  которых  с  усыпляющим однообразием
метался в  своей  стеклянной тюрьме из  стороны в  сторону.  Сквозь неплотно
закрытую  дверь  кабинета  слышались голоса.  Дитерихс оторвался от  сводки,
отложил ее,  повернул текстом вниз и  с  видом занятым и  важным стал читать
другие бумаги,  на редкость незначительного содержания.  Разговор в приемной
продолжали вполголоса.  Дитерихс не  мог разобрать слов.  Вдруг до его слуха
донеслось ясно сказанное порученцем: "Только в долларах!" На это возмущенный
баритон громко возразил:  "Но вы же,  батенька,  меня раздеть хотите! Это уж
слишком!.." Вслед за тем разговор опять перешел на полушепот. Вырвалась одна
фраза порученца: "Только из уважения к вам..."
     Дитерихс встал из-за стола и вышел в приемную.
     Порученец со  словами:  "Счастливого пути!"  -  жал в  этот момент руку
высокому, отлично одетому человеку со сбитым на затылок котелком и жемчужной
испариной на лбу.  В левой руке человек держал какую-то бумажку. Он подул на
свежую подпись,  чтобы  чернила засохли.  В  открытом ящике  стола порученца
видна  была  пачка  иен.  Оба  -  и  порученец  и  человек  в  котелке  -  с
замешательством обернулись к  генералу.  Человек в котелке торопливо сказал:
"Всего  наилучшего!"  -   и  направился  к  двери  мимо  генерала,   вежливо
пр