Леонид Нетребо.
   Пангоды


     © Copyright Леонид Нетребо
     Email: netrebo@chat.ru
     Date: 29 May 2000
     Книга зарегистрирована в Книжной палате под No 00-16246
     Изд. ФГУИПП "Уральский рабочий", 1999г.


КНИГА ОЧЕРКОВ

     Нетребо  Леонид  Васильевич родился  в  1957  году в  Ташкенте. Окончил
Тюменский  Индустриальный институт. На Крайнем Севере с 1981 года. Сотрудник
городской газеты и пресс-центра Пангоды.
     С  середины  90-х  годов активно  публикуется в периодических  изданиях
Ямало-Ненецкого округа:  газетах "Рабочий  Надыма", "Красный Север", журнале
"Ямальский меридиан".  Его очерки прозвучали со страниц Российской печати: в
еженедельнике "Литературная Россия", в журналах "Тюркский мир", "Фактор".
     Леонид Нетребо член литературного объединения "Надым", один из  авторов
альманаха "Окно на север".
     Книга "Пангоды"  -- своеобразная летопись, в которой судьбы пангодинцев
тесно  переплелись с историей поселка на 65-й параллели,  срослись с суровой
природой Приполярья.
     Словами своих героев автор утверждает: романтика, каждодневный трудовой
подвиг,  взаимовыручка   и   бескорыстие  --  и  есть   характерный  портрет
первопроходца.
     На смену поднимается второе и третье  поколение северян. А  значит и  у
поселка газовиков есть будущее...
     (Редактор Людмила Ефремова)
     ------------------------------------------------------------------------

     С ЧЕГО НАЧИНАЕТСЯ КНИГА

     На  стук  дверь  резко отворилась.  На  пороге  стоял  пожилой скрипач,
которого потревожили  в разгар  репетиции: голова наклонена к  левому плечу,
руки  опущены и чуть разведены в сторону. Таким впервые я  увидела  писателя
Альфреда Гольда.
     Невысокого роста, плотный, борода и волосы на крепкой голове смоляные с
редкой проседью. Взгляд человека, знающего себе цену, -- ироничный, с легким
прищуром.
     --  Здравствуйте, Леонид Васильевич!  --  мне показалось, Гольд  как-то
чрезмерно отчетливо  и  громко произнес,  отчеканил мое имя-отчество: -- Да,
да,  --  он, угадывал мои мысли, -- мне действительно "непросто" произносить
ваше  имя. Точно так звали моего  друга, ненецкого писателя Леонида  Лапцуя.
Читали?...  Когда вы  позвонили  по телефону, я, признаться... Ну, да ладно,
милости прошу. Что, как говорится, Бог послал.
     На  низком  гостиничном  столике  было  все   необходимое  для  мужской
неспешной беседы. Я  почему-то обратил внимание  на  то,  как были  нарезаны
маринованные огурцы: крупно  и неровно, как  режут наспех, когда в  грядущем
действе отнюдь не  главное  то,  что  скрипит  и мнется  под  тупым  лезвием
общепитовского   ножа.   Пахнуло,   щемяще,  пряным  воздухом   студенческих
фуршетов... Но увидев  крупные  крепкие  пальцы  этого  человека,  я  быстро
передумал: такие  руки  изначально  не могли  делать  деликатную,  кружевную
работу, они были подстать  коренастой фигуре... Какая все же  разница  между
внешним  и  сутью!  --  окончательно  запутавшись,  мысленно  воскликнул  я,
вспомнив первое впечатление от прочитанных гольдовских стихов --  безупречно
грамотных, лиричных, тонких.
     Та, наша первая и единственная встреча, состоялась весной 1995.
     Услышав, что в Пангоды приехал Альфред Гольд, нашел его по телефону.
     Весна. Поселок  вскрылся.  Я шел в гостиницу обходя гигантские лужи. На
душе  светло  -- от  солнечного дня,  оттого,  что  судьба нежданно подарила
встречу с  писателем,  которого по его книгам знал уже  более  десяти лет, и
который был  для  меня  самым  авторитетным  публицистом  в  нашем  северном
регионе.
     Дежурная фешенебельного газпромовского "Ямала" очень спокойно ответила:
"С такой фамилией никто не живет. Может быть, Гольденберг?"  Я тогда еще  не
знал, что Гольд -- литературный псевдоним.

     Мне  он предоставил единственное в номере кресло,  сам воссел на койке.
Одет  был  просто:  рубашка, трико,  босой.  Разговаривая, увлекаясь, иногда
взгромождался  с  ногами  на  скрипучую  кровать,  как  на топчан, менял там
положение,  обхватывал коленки мощными руками,  вытягивал ноги, опираясь  на
локоть.
     Он  сказал,  что  начинает  делать  документальную  книгу  к  25-ялетию
Надымгазпрома. Так и сказал, уверенно, но просто: делать.
     Объяснил,  что  не  сам  задумал писать на  северную тему, которая  еще
совсем  недавно была  доминирующей  в  его  творчестве,  --  еще бы, прожить
семнадцать журналистских лет в Ямало-ненецком округе! Кстати сказать, он уже
давно живет нормально, вдалеке от здешних забот, в Екатеринбурге, в городе с
прекрасной  инфраструктурой.  С Севером  завязал: там, на "земле" есть,  чем
заниматься, в чем проявить свое творчество.
     Рассказал, как  уехал в Екатеринбург, как пытался  там уйти "на вольные
хлеба" --  целиком  посвятить  себя  литературе. До  этого  "косяком"  вышли
документальные  книги  "Надым",  "Бросок  на  Ямбург",  "Северные  встречи",
сборники  стихов:  "Дерево  тревоги",  "Колесница"...От   издательств  стали
поступать  конкретные  предложения.  Но...  менялась эпоха,  стихи перестали
издателей  серьезно интересовать,  во  всяком  случае, жить  на гонорары  не
представлялось возможным. Однако появилась интересная работа  в возрожденном
еженедельнике "Екатеринбургская  неделя". Работа интересная, бодро  повторил
он,  явно  желая  подчеркнуть  свое  творческое благополучие -- не  в смысле
"результатов", но состояния души, возможности творить в свое удовольствие.
     Он как будто не столько  меня  хотел убедить в этом, сколько успокаивал
себя.
     Все-таки  Альфред Гольд, урожденный свердловчанин,  по  моему глубокому
убеждению, как писатель,  -- северный человек. И речь не просто о мастерстве
публициста, а  о  богатом  накопленном документальном  материале, который на
новом месте жительства грозит остаться невостребованным. И вряд ли Гольд мог
относиться к этому безразлично.
     И  он подтвердил эти мои мысли, рассказав,  с какой радостью отнесся  к
предложению Надымгазпрома,  буквально  воспрял:  не  зря,  не  напрасно  вел
северный дневник,  сохранял в переездах салехардские, надымские,  ямбургские
блокноты, черновики. Он буквально излучал восторг!... Рассказывая о нынешнем
сборе  материалов по  "Медвежьему"  (многое  записывал  на  магнитофон),  он
сетовал на то, что не все может использовать в будущей книге --  возможности
ограничены   "юбилейным"   жанром.   Придется,   наверное,   все   остальное
использовать  где-то в других работах, -- сказал он, с явным  удовольствием.
Гольд возвращался на Север!...
     --  Но что  это мы  все  обо мне,  о моих делах!  -- спохватился он. --
Расскажите  о  себе, о  Пангодах -- нынешних. Старые-то,  еще  деревянные, я
немного знаю, помню... А  теперь  и не  узнать, и  людей  много  новых. Моих
старых знакомых приходится чуть ли не с миноискателем разыскивать!... Ладно,
валяйте,  с  чем пришли?... --  он  подпер  кулаком голову, подался вперед и
приготовился слушать...
     И я рассказал.

     Можно было начать  с  любого.  Я начал с того, что поведал, как  в 1991
году  в  Пангоды  приезжал  популярный  певец, известный в то  время  своими
"антирежимными"  песнями.   Это  случалось  через   несколько  недель  после
августовских   событий,   которые,   разумеется,   соответствующим   образом
окрашивали   выступление   ангажированной   концертной  группы.   Оно   было
бескомпромиссным и яростным: по сцене ползали чудовища с серпами и молотами,
певец  пел  о демократии и,  указуя, а то  просто  тыча  дулями в конкретных
героев представления, произносил конкретное: "Козлы!... и т.п."  На меня как
зрителя  данная дем-большевицкая "агитка" производила тягостное впечатление,
но дело не в этом...
     Певец рассказал,  что сегодня увидел в Пангодах на экскурсии -- люди  в
этом  населенном  пункте  живут  в   бочках!  Это  в  двадцатом-то  веке!...
Подсказываю  вам,  люди,  продолжал певец-демократ,  вытаскивайте из квартир
ваших партократов, смело переселяйтесь в их жилища, а их самих -- в бочки! В
бочки!... Пусть  узнают, что  это такое.  Давайте,  подбадривал  он,  а я  в
следующий свой приезд сюда -- проверю!!!
     Забегая  вперед,  --  на "проверку"  артист  не  приехал:  вскоре он  в
характере "демократического" времени был застрелен то ли  вором в законе, то
ли  собственным  охранником.  Мне  его  было  искренне  жаль.  Но  тогда,  в
пангодинском зрительном зале хотелось спросить его, а знает ли он то,  о чем
так страстно говорит? Какие, к черту, в Пангодах "партократы"! А если все мы
без исключения прошли через  "бочки", балки, времянки, общежития, все мерзли
на  трассах и т.д. и  т.п.!... Кто из нас "крат", а кто  просто человек?! До
сих пор жалею,  что не зашел  за кулисы, не напросился  на интервью, в  ходе
которого, попутно, можно было многое ему рассказать о моих Пангодах.
     Какая бездна между  тем, что видится  сверху и  тем, что есть  на самом
деле. В чем была причина  этого моего, наверное, несколько наивного желания,
замешанного на чуть  ли не детской обиде, -- действительно, что из того, что
один человек стал бы думать иначе?...


     ...Вообще, мне всегда было обидно за Пангоды.  Да, за двадцать пять лет
написано  несколько книг, в  которых, так  или иначе, фигурирует  населенный
пункт  с  этим  именем.  Как объект.  И  если  о людях --  опять же, в свете
промышленных достижений. Вскользь. По касательной.  Недолет. Перелет.... Да,
населенный пункт растет  и развивается, это уже почти город. Но тогда почему
же за четверть века, здесь не появился ни один человек, который попытался бы
описать Пангоды изнутри. Описать Человека Пангод -- вне зависимости от того,
чем он занимается.
     Взять  город   Надым  --  он  уже   известен  России,  как  "рассадник"
литературных талантов, ему не грозит духовное забвение.  Душа этого города в
книгах прозы, поэзии,  в песенных сборниках, в  произведениях искусства... А
ведь Пангоды это тоже многотысячный, живой организм. Так почему же он до сих
пор не вытолкнул на свет  писателя,  живописца,  скульптора, артиста?... Как
будет  восприниматься  слово  "Пангоды"  еще через  двадцать пять  лет: поле
прошлых героических  побед?  Былая  кузница  кадров?  Старые  фотографии, на
которых люди  в  спецовках -- хотя  бы  и  пофамильно?...  А  ведь тут  жили
представители   огромной   некогда   страны,   которые   любили,   женились,
разводились,  рожали  здесь  детей,  уезжали,  умирали...  Интересные  люди,
уникальные судьбы -- в этом уникальном населенном пункте! Да-да: уникальном!
Пангодинец  -- это  как  национальность... А значит, население этой "газовой
провинции"  имеет   право  на   свою  духовную  автономию,   которая  должна
проявляться в  творчестве именно этих людей. И  что бы там  не говорили: без
настоящих  результатов,  зримых,  профессиональных плодов  творчества  любая
территориальная   или   национальная   общность   --   горсть   временщиков,
маргиналов...  Сколько-нибудь существенные потрясения  или просто неумолимый
ветер времени рассыпают такую общность на сюжетные детали...

     Гольд внимательно  выслушал мою тираду. Его ироничный прищур  не смущал
меня -- подбадривал:  я все понимаю, сочувствую, выговорись. Но как только я
закончил, он резко выпрямился и с улыбкой почти воскликнул:
     -- Вы хотите,  чтобы я сказал: "А что  если вот  вам, Леонид, и вскрыть
"болото",  написать первую книгу о Пангодах, о  людях, -- о пангодинцах?" Не
лукавьте,  -- он  как-то  прощающе махнул  рукой,  -- вы ведь  уже все давно
решили!...  Тем не менее, спасибо, что поделились со  мной сокровенным. Могу
вас только поддержать: не сомневайтесь,  пишите! Думаю, ошибкой будет,  если
вы  попытаетесь  объять необъятное -- написать  все  и обо  всем.  Не  надо!
Главное, появиться первому  литературному труду  пангодинца, потом и  другие
авторы  "обнаружатся",  охватят  другие  спектры,  освоят  иные  жанры,  вот
увидите, -- улыбка Гольда приобрела оттенок смущенной гордости, почти совсем
спрятавшись в бороде, -- это я по Надыму знаю...
     Возможно,  он имел ввиду  свою первую книгу  "Надым", небольшую,  почти
карманного формата, на двести страниц, изданную в 1982 году, и последовавший
за  этим  событием  стремительный взлет литературного  творчества  надымчан,
которых  --  "пишущих"  --  Альфред Гольд  вместе  с  журналистом  и  поэтом
Анатолием Алексеевым собрал в литературное объединение.
     Далее он сказал, пожалуй, самое для меня важное в нашей беседе:
     --  Да, журналист,  так сказать, извне  может написать  о вашей  "малой
родине"  хуже   или  лучше  --  в  смысле  выбора  жанра,  художественности,
событийной достоверности...  Но  ему не дано  одного -- постичь  душу  ваших
Пангод. Для него она,  вы правильно заметили,  объект,  для иных даже "терра
инкогнито", а для вас -- центр вселенной!...
     На прощание он по моей просьбе подписал ту самую книгу "Надым", изрядно
потрепанный экземпляр  которой, я принес собой в  гостиничный  номер: "...От
автора на память о встрече в п. Пангоды и с пожеланиями творческих успехов".
     И добавил устно: "Будете в Свердловске -- милости прошу".
     Уходя,  окрыленный, почти  у  самого  порога я спросил сбивчиво: с чего
начинается  книга?  Я имел  в виду  только  техническую сторону -- рукопись,
редакция, издательство... Гольд ответил:
     -- Я бы с удовольствием рассказал, но  этого, наверное, никто не знает.
У  каждого по-разному.  У кого-то с  удивления, у кого-то,  --  он несколько
грустно  улыбнулся,  --  с обиды... Начните  ее в  самом  себе.  И  если вам
суждено, то несмотря ни на что -- напишите. С Богом!...
     Я ждал ответа совсем на другой вопрос, но настолько высоки, трогательны
и "знаковы" для меня были эти его слова, что я не стал уточнять...

     В 1997 году, к двадцатипятилетию "Надымгазпрома" вышла книга "Медвежье:
имена и  судьбы".  Альфред  Гольд вошел  в дома  многих  северян, как  будто
возвратился  на  Север, чтобы больше никогда  его не  покидать. За несколько
месяцев до юбилейного торжества, когда тираж книги  еще не достиг Надымского
района, автора не стало...


АЭРОПОРТ "МЕДВЕЖЬЕ"

     Телефон зазвонил противно, как будильник. Игорь приблизил к глазам свои
"командирские". Полвторого.
     --  Я  ваш  аэропорт  закрываю!  --  кричал  из  трубки   инспектор  по
безопасности полетов.  -- Вы еще спрашиваете "почему"! Партизанщину развели,
понимаешь. Что у вас на боковой полосе безопасности?!...
     Игорь  дождался  конца  монолога и нажал на  рычаги, телефон недовольно
звякнул. Посмотрел на спящих жену и сынишку. Медленно оделся, не характерной
для  него неспешностью выдерживая паузу, достаточную, по его  предположению,
чтобы инспектор отошел от телефона дежурного  диспетчера.  Зашел  на  кухню,
плотно прикрыл за собой дверь и позвонил с параллельного.
     Выслушал  доклад.  Итак,  пилот-инспектор  прибыл из  Тюмени  на  своем
самолете  АН-12.  По  его  словам,  еще с воздуха  заметил  "это  невиданное
безобразие". Ничего больше проверять не стал, сразу сделал запись в "Журнале
запрещения   и  возобновления  полетов":  "Полеты  в   аэропорту  "Медвежье"
воздушным  судам первого и  второго класса  запрещаю,  ввиду  того,  что  по
боковой полосе  безопасности осуществляется движение поезда". Сразу же отбыл
обратно в Тюмень.
     "Как ребенок, -- усмехнулся Фетисов.  -- Как  будто поездов  не видал".
Впрочем,  он  не  винил  незнакомого  инспектора,  который  впервые   был  в
"Медвежьем".  Явно   парень  новичок,  свежий,  по   "северам"  не  мотался.
Пообтешется... "Старики"-то давно все знают.
     Не  положено, нельзя,  запрещено... Эх,  инспектор центровой!...Если бы
люди  здесь   следовали  всем  запретам,  то  ни  единого   кубометра   газа
месторождение  не дало бы. Весь  Север --  сплошь  нарушения.  Технологии не
наработаны, условий нет... Жить -- и то никому, кроме  аборигенов, нельзя --
организм  не  тот.  А  живем,  работаем.  Детей  рожаем.  А  знаешь  ли  ты,
материковый контролер, чем построено "Медвежье",  Пангоды, Надым!?  --  Тем,
что самолетами завезено.

     Его,  Игоря   Фетисова,  авиационная  биография  тоже,  можно  сказать,
началась с запретов. Поступил в Тамбовское летное училище. Казалось, вот оно
воплощение мечты:  небо,  крыло, штурвал --  обладание фантастической силой,
когда   движения   рук,  пальцев  заставляют  повиноваться  стальную  птицу,
стремительно проносящуюся  над земной  суетой.  Но... Последовали  небольшие
проблемы  со  здоровьем  и мечту  пилота  пришлось  оставить навсегда. Далее
служба  в  разведбате.  Сразу  после   демобилизации,   наперекор   недавним
разочарованиям, пошел  в училище гражданской  авиации на  более прозаический
факультет: "Средства самолетовождения и посадки".
     Все  проходит, говорили древние. Но не  прошла у Фетисова  "воздушная",
сродни детской, мечта  -- быть выше  "прозы". Его заведомо  сжимали, теснили
будущие сдерживающие рамки, ограничительные  полосы... --  то,  без чего  не
мыслима  авиация,  особенно  гражданская.  Он  решил,  что если судьбой  ему
предначертан  "воздушный  якорь"  --  аэропорт,  то  это должен  быть  "его"
аэропорт,  другой, не такой  как все,  не  такой как у всех. "Выше", дальше,
опаснее... Он никогда никому не признавался в этом образе своего  грядущего,
который создал для себя еще в училище, поэтому многим было непонятно, как он
выбирал место будущей работы после получения диплома.
     ...Приехал  в  Тюмень. В  "Авиатрансе" удивились  молодому специалисту,
кровь с  молоком: зачем тебе Север,  и здесь не пыльно, а рога оленьи,  или,
там, пантокрин на  тройном одеколоне тебе и  так пилоты привезут. Предложили
работу по месту, выбирай: внешние линии -- аэропорт "Рощино", внутренние  --
"Плеханово".  А,  да ты, наверное, чокнутый по молодости, да еще упрямый!...
Ну, что ж, валяй, Северу такие нужны.
     В Салехарде попал на День оленевода. Апрель месяц,  минус сорок  шесть.
Ненцы  гуляют: соревнуются и пьют "огненную". Пиво было в замерзших бутылках
--  их разогревали на печке  прямо  в стекле. Прежде  чем  зайти  в  кабинет
регионального  авианачальника, поговорил с "летунами".  Те  сказали: просись
только не в "Медвежье". Этот совет и определил окончательный выбор.

     "Медвежье"...  Аэропорту,   вопреки   традициям  небольших   населенных
пунктов, дали  имя не по названию поселка. Может быть потому,  что  в момент
наречения  аэродрома  никто не предполагал, что  здесь,  в  вахтовом  пункте
газового  месторождения "Медвежье",  будут постоянно проживать люди.  Кстати
сказать, часто это вносило некоторую  "адресную" путаницу:  следует  человек
согласно письменному  вызову и  пропуску в  поселок  Пангоды.  Добирается до
Надыма. В  местном аэропорту  подходит к окошечку: мне  бы до Пангод. Ждите,
объявим.  Ждет  гражданин  целый  день -- не летят  "самолетки" до  заветных
Пангод,  зато  на  какое-то Медвежье --  один за  другим...  Позже работники
аэропорта   стали   объявлять   для   "непонятливых":   рейс   такой-то   до
Медвежьего-Пангод.

     Тогда,   в   семьдесят   пятом,  Пангоды  и  аэропорт  "Медвежье"  были
действительно   одно  целое.   Этот  территориально-функциональный   симбиоз
располагался, между  старицей  реки  Правая  Хетта и  почти параллельной  ей
чередой  обширных болот. Большую  площадь  ближе к топям  занимала  взлетная
полоса,  "грунтовка".  Но  поселку,  песчаному  пятачку с  горсткой балков и
деревянных  двухэтажек,  было  вполне  достаточно и оставшегося места  между
шумным "самолетным братом" и чистой аккуратной речкой.
     Вся служба аэропорта умещалась в двух секциях общежития и вагончике для
диспетчера.  Потом в  черте поселка,  на границе  с полосой,  было построено
вполне приличное по северным меркам двухэтажное деревянное здание.
     Месторождение уже начало давать газ, но строительство на промыслах  еще
продолжалось,   монтировались    очередные,   более   северные   УКПГ.   Без
преувеличени