ал снова. Замешательства  хватило, чтобы расстояние между  противниками
значительно сократилось. Пистолет больше не потребовался.
     Он  догнал  парня,  несколько секунд борьбы,  и задержание  состоялось.
Подъехал "уазик", парень  попытался вырваться, Гуссейн  уложил его на заднее
сиденье, накрыл своим телом. Водитель рванул с места.
     "Уазик"  с  ошалелым водителем и открытой  задней  дверцей,  из которой
торчали две пары ног, -- такую картину запечатлел дежурный милиционер, когда
они приехали в отделение.

     В нем  нет ничего от супермена. Особенно, когда сидит, чуть согнувшись,
за пишущей  машинкой  --  таким я его  застал в один из зимних дней. Ватная,
немилицейская,  куртка (в  отделении было прохладно) делают  его полнее,  на
самом  деле  он худощав.  Открытый  лоб,  голова  в  мелких  кудрях.  Взгляд
доверчивый. Говорит медленно, иногда с продолжительными паузами.
     --  Скажите, Гуссейн, -- спросил я его, -- вам лично приходится слышать
такую фразу: "Уезжайте в свой Азербайджан!"?
     Мы уже достаточно долго беседуем, чтобы я мог задать этот вопрос.
     Мой собеседник нисколько не прибавил в  эмоциях,  не смутился.  Так  же
ровно ответил:
     --  Бывает. Работа такая. Редко, правда... Как  правило,  это последний
"аргумент". Как я к этому отношусь? Жалею того, кто  такое произносит. -- Он
сделал  небольшую паузу,  чтобы  показать,  что  сейчас последует  подробное
разъяснение. -- Вы сами  понимаете, что нормальный человек так  не скажет. В
общем, это показатель  ущербности...  Я  даже не  говорю о  культуре --  это
понятие  тонкое и...  немодное. По  опыту знаю, расспроси такого человека, и
окажется, что-то  у него  в  жизни не так --  или  семья разбита,  или  дети
непутевые, или с жильем  проблемы, или жизнь прошла -- не достиг ничего, или
зарплата маленькая... Самое главное, что он  никогда  в этом не  признается.
Ведь  в себе разобраться не каждый захочет -- того и  глядишь, окажется, что
сам в чем-то виноват.
     Гуссейн немного помолчал, затем "примиряюще" улыбнувшись, сказал:
     --  Я бы мог говорить  таким людям, дескать,  хорошо, я уеду, вам легче
станет? Нет,  в жизни пустоты не бывает,  будете срывать свое раздражение на
тех,  кто  останется,  --  и  среди  "своих"  найдутся   непохожие  на  вас.
Обязательно. Но я такого не говорю. Зачем? Ведь я не доктор -- милиционер.
     Я  спросил  его про шрам  на лице.  Он ответил: кастет, перелом лицевой
кости, сотрясение мозга. Наверное,  я был не в меру любопытен: кто,  как это
произошло? Гуссейн ответил еще короче: земляк, соотечественник...
     Я  подумал:  плата  за  оригинальность  -- нелегко  быть  непохожим  на
"своих".

     Район  старых  Пангод  иногда  называют  маленьким Баку:  его  населяет
большое количество выходцев  из  солнечного  Кавказа. Их  "производственная"
вотчина  --  не  только  поселковый  базар, но  и  многочисленные  магазины,
разбросанные   по  всему   населенному   пункту,   в  архитектуре   которого
присутствуют не только общеевропейские черты, но уже и восточные мотивы -- в
основном сверкающие крыши "минимаркетов" из посеребренной жести, отороченные
"виноградным" орнаментом.
     Эпоха распределения, видимо,  навсегда, канула в лету,  поэтому  мелкие
торговцы (не только  смуглые) уже перестали  раздражать "очередное" по своей
исторической природе (от слова очередь  --  как состояние) население. К тому
же,  совершенно  правильно  желая  свести  к  минимуму  другие  раздражающие
факторы,   диаспора  старается   держать   дисциплину,  включая   внутренние
регуляторы.  Благо  в "закрытом" сообществе  это возможно, ибо наличие таких
регуляторов   изначально   является  условием  жизнеспособного   "замыкания"
большого количества людей. Пока это удается.
     В диаспоре есть учителя, газовики, строители по образованию  и по  роду
предыдущей  деятельности. Но  в Пангодах  большинство их  идет  в  мелкий  и
средний бизнес, в основном связанный  с торговлей. Это не хорошо и не плохо.
Это данность. Словом, хотят жить социально-национальным анклавом -- их дело.
Но есть современная поговорка, что противогаз хорош в определенных  случаях,
жить же  в этой штуке неудобно, да и... опасно. Деление всякого  общества на
"мы" и "они"  таит в себе отрицательный потенциал. Любое,  даже временное  и
несущественное,  противоречие может быть списано  на пресловутую "разность",
последствия трудно предписать.
     Вряд  ли можно  надеяться  на то,  что диаспора,  осознав необходимость
стать  органичной  частью  основной массы  населения,  осознанно  делегирует
какое-то  количество своих членов для полноценного бесконфликтного внедрения
в производственные и общественные сферы поселка. И все же эта интеграция, на
мой взгляд,  неизбежно произойдет,  но, скорее всего, произойдет неплановым,
естественным  образом. Возможно, в основном, не усилием  единиц,  а  простой
сменой поколения  (все  дети  Пангод  учатся  и  играют  вместе). Социальная
ассимиляция --  всего лишь вопрос времени. Ведь Пангоды -- не  только  место
для торговли, это место жизни.

     Когда  я шел  на вечер,  посвященный  десятилетнему юбилею пангодинской
милиции,  навстречу попался  сосед  по  лестничной  площадке,  азербайджанец
Садагат Гасанов, слесарь Медвежинского ГПУ. Мы поздоровались.
     В Доме культуры поздравляли  юбиляров,  выступали руководители  местных
предприятий   --  русские  и  украинские   фамилии.  Последним  слово   было
предоставлено предпринимателю  Гаджиеву Асиму, пангодинцу с пятнадцатилетним
стажем, бывшему  водителю АТП, ныне владельцу  крупного магазина, известному
спонсору  и  меценату.  Звучала   русская  речь  с  сильным  азербайджанским
акцентом. Сам  факт был нов для  стен  ДК, культурного центра  Пангод.  Речь
равного  среди равных.  Мне кажется,  что в такие моменты исчезает  разность
"мы"  --  "они".  Исчезает,   надо  признать,  не  навсегда,  но  остаточные
накопления, для будущей ассимиляции, несомненно, присутствуют.

     ...Среди  награжденных  в  тот вечер  был  участковый инспектор  Юсубов
Гуссейн  Гудрат-оглы,   один  из  лучших  офицеров  пангодинского  отделения
милиции. Получив ценный подарок из рук начальника ГОВД, он повернулся к залу
и, как подобает, сказал: "Служу России!..."


ПОДОРОЖНИК

     Я уверен, что Мельникова -- одна из  знаменитейших людей Пангод. Потому
что  она  была  первой --  публиковавшейся,  как представитель  поселка,  --
поэтессой.
     Любовь к  детям и любовь к поэзии соединялась в ней в стихах на детскую
тему.

     Как-то утром возле речки быстроногий Паучок
     Пробегая по тропинке обнаружил башмачок.
     Он лежал в траве высокой, желтый выставив бочок.
     "Будет домик мне отличный", -- тут подумал Паучок.

     Вдруг огромная лягушка прискакала во всю прыть
     И заплакала сердито: "Я сама в нем буду жить!..."
     И с трудом, вздыхая тяжко, влезла в желтый башмачок.
     А в траве сидел и плакал от обиды Паучок.
     ("Паучок")

     Галина Мельникова пангодинская  поэтесса, которой выпало стать одним из
авторов сборника  стихотворений для  детей  сибирских  авторов  "Подорожник"
(Среднеуральское   кн.  изд-во,  1990г).  Писала  она  давно.   Еще   будучи
жительницей Карелии, Воронежской области, города  Тольятти она публиковалась
в  местных газетах и журналах. Но все, что удалось  отыскать через несколько
лет  после  того,  как ее не стало,  --  этот сборник,  в котором  ее девять
небольших детских стихотворений.

     В синем небе синий гром
     Сделал синим-синим дом.
     Крышу синюю, крылечко.
     Вьется синий дым колечком...
     И посеял синий гром
     Синий дождик под окном.
     ("Синий гром")

     ...Она  была   логопедом   одного   из   пангодинских  детских   садов.
Рассказывают, что  в  столе  у  нее всегда были конфеты, бублики, печенье --
все,  необходимое  для  чаепития,  которым  она,  вместе с  каждым из  своих
питомцев, непременно отмечала их маленькие, но такие важные для них "победы"
-- над косноязычием, над неправильной речью.
     Ей  с самого детства всегда было кого-то жалко.  Близкие люди  говорят,
что  это  прошло   красной  нитью  через  всю  ее   судьбу.   Она  закончила
дефектологический факультет пединститута, работала завучем школы для детей с
умственными  отклонениями.  По  свидетельству дочери,  во  многих  ее стихах
присутствует обиженный  персонаж.  Причем,  обиженность --  это не состояние
автора,  --  Мельникова  была  жизнерадостным  человеком,  и   в  ее  стихах
преобладало  жизнеутверждающее начало.  Автор  как  бы  говорит: когда  тебе
хорошо -- это прекрасно,  но замри  на  минутку, тебе это ничего  не  стоит,
прислушайся, может кто-то плачет, кому-то плохо...

     Ветер нес поутру колкую былинку,
     Оборвал невзначай с ветки паутинку.
     Оборвал и умчал и не ведал даже,
     Как рыдал паучок из-за той пропажи.
     ("Паутинка")

     Она  была необычным человеком. Развитым,  культурным,  красивым.  Одних
коллекций  у нее осталось несколько: марки, статуэтки, книги, подсвечники...
Она любила красивое. Но главным ее увлечением, помимо работы  с детьми, была
поэзия, в плену которой она находилась и днем, и ночью.
     Она,  как, наверное,  и все  поэты,  творила по  ночам.  Наутро,  почти
всегда, в блокноте, который постоянно лежал под подушкой, оказывалось что-то
новое:  в  лучшем  случае  стихотворение,  чаще  --  просто  строфа,  рифма,
строчка...  Здесь,  в Пангодах, могла  появиться первая  собственная  книга.
Но...
     Будучи безнадежно больной, она продолжала писать.

     Все мяукал котенок во дворе под кустом,
     Как хотелось котенку, чтоб позвал кто-то в дом!
     Вдруг с куста, одинокий, прошуршал желтый лист...
     Показалось котенку, что позвали: кис-кис!...
     Замирая от счастья, он помчался на зов.

     Только дверь оказалась заперта на засов...
     ("Забытый котенок")

     Галина   Мельникова  так  и  не   увидела  первого  для  нее  сборника,
коллективного, одним  из  авторов  которого она стала.  Сборника,  вышедшего
стотысячным  тиражом,   с  незамысловатым  названием  --  "Подорожник".  Для
составителей, вероятно, "Подорожник" -- отовсюду;  то,  что еще не известно,
но набирает силу. А  для меня, как пангодинца, так щемяще: вечное и скромное
-- лекарство; на обочине.


РАЙ--ДА

     Класс  заполнен  необычно,  несимметрично:  приоконное  пространство --
свободно от парт.
     Едва  учительница  сказала  о  том,  где  родилась  и  выросла, во  мне
буквально зазвенела песня из школьного детства (пионерский лагерь):
     Эльбрус красавец смотрит сквозь тучи,
     В белой папахе, в синеву.
     Этой вершиной дивной могучей
     Налюбоваться не могу!
     Дальше  следовал  темпераментный  припев,  восклицания  с прихлопом  на
каждый слог:
     О, рай-да, рай-да!... О, рай-да, рай-да!...
     О, рай-да, рай-да!... О, рай-да!...

     Мы не понимали,  что  такое "рай-да". Но у  гигантского ночного костра,
когда раскаленные,  потерявшие  вес осколки летят в  померкшее  от яростного
огня небо, а макушки ближней рощи волшебно превращаются в колышущиеся темные
вершины, нам представляется иной,  сказочный, мир: синие горы, тучные стада,
счастливые  кавказские  чабаны в  белых бурках и папахах.  Они,  благодарные
судьбе, стране, радостной песней славят свою жизнь (которая для нас, увы, --
так  мы думали,  --  могла быть только  сладкой  мечтой!), а горы им  вторят
согласным громким эхом...
     "Рай! -- Да!... Рай! -- Да!..."

     -- Кавказ,  место,  где  я родилась  и выросла, -- рай!  -- поблескивая
угольными глазами, говорит  южная женщина  по имени Любовь. -- Вслушайтесь в
слово "Эльбрус":  это --  вздрогнули  горы,  с гулом  поползли  к  подножьям
снега.... Или можно представить  совершенно иное: чистый,  звонкий,  голубой
воздух, орел парит...

     На  Кавказе  большое значения  придают  имени,  которое не  должно быть
просто  приятным  звуком,  ему предписано  быть  "нагруженным"  определенным
смыслом, высоким и красивым: любовь к  своей земле, к родителям, уважение  к
родственнику, другу,  соседу.... Так, например, после Отечественной войны  в
Приэльбрусье появились мальчики Замиры (за мир), Дамиры (даешь мир)...
     Султан  Шебзухов  назвал  дочку  в  честь  дружбы,  именем  жены своего
армейского друга -- Любовью.

     Любовь Султановна  Шебзухова,  старшая  женщина единственной в Пангодах
черкесской   семьи.   Ей   немногим   за   тридцать.   Невысокая,   крепкая,
преисполненная  скромного  достоинства  учительница  местной  школы,  завуч.
Прическа -- свободные, не заколотые, не  подхваченные лентой, не заплетенные
волосы  --  крупные смоляные  кудри,  которые  иногда  резко  вздрагивают  в
эмоциональном такте, согласно восклицанию, движению.
     Однажды  в детстве любознательная девочка обратила внимание: мать отца,
совершая мусульманскую молитву, обращается лицом не к Мекке, а к Эльбрусу. В
нужный момент спросила у нее: почему? "Как почему?!" -- было восклицание. --
"Там  ведь  все  боги!"  Отец потом  объяснил: у некогда языческого  Кавказа
Эльбрус являлся тем же, чем для древних греков Олимп, -- домом богов. "Вот и
подумай, дочка, кому  поклоняется наша бабушка?" -- Лукаво помолчал. -- "Ну,
ладно, не ломай голову, проблема того не стоит".
     Отец,  сколько жил, часто повторял  (а  Люба  непременно вспоминала при
этом  молитвенную путаницу  любимой  бабушки):  мнение о  человеке не должно
зависеть от того, какого бога он  предпочитает и на каком языке  его славит.
Суди по делам.
     --  Отец  был прав --  на Кавказе с другим мировоззрением нельзя.  Да и
нигде нельзя. А  мы жили дружно  -- карачаевцы, черкесы,  русские,  абазины,
ногайцы...  Первые годы Севера трудно  переживали,  как и  все. Тоже  дружба
выручала.

     После свадьбы молодые Шебзуховы жили у родителей мужа. Согласно местным
законам, каким бы большим ни был дом, в нем не может быть более одной кухни,
более  одного бюджета  --  все живущие под  одной крышей отдают заработанное
главе семьи, питаются вместе, покупки делают на  выделяемые им хозяином дома
деньги.
     Люба с мужем не роптали, однако страстно желали самостоятельности.  Как
и  положено,  инициатором отъезда на  Север, к дяде,  который с 1972 года, с
самого начала  освоения  Медвежьего проживал  в Надыме, был муж. На сомнения
жены  он  ответил:  "Мы  --  не дети,  мы  -- семья,  а  я  -- мужчина. Надо
отделяться".
     Дорога  к  свободе  и самостоятельности  привела их летом  1983 года  в
Пангоды.  Мужа  взяли  по специальности, водителем.  Любовь,  которая только
перед отъездом на  Север получила диплом выпускницы  Ставропольского  Ордена
Дружбы народов педагогического института, с сентября  приступила к работе  в
школе -- учителем  начальных классов. Три  месяца жили "как придется", потом
им предложили квартиру, как принято говорить, "на подселение".
     --  Это была  трехкомнатная квартира  в деревянном доме  на  три семьи.
Казалось  бы -- опять теснота, несвобода? Ничего подобного. Считаю, что годы
в этом, по сути дела, общежитии были самые радостные для нас на Севере.
     У нас в народе говорят:  на  первом месте сосед, а брат на втором. Даже
поговорка есть... Вот приблизительный перевод: "Пока брат до меня доберется,
сосед успеет кружку воды подать".
     Это была дружная интернациональная коммунальная квартира: одна семья из
западной Украины, другая из Башкирии, и мы... Абсолютная взаимовыручка: дети
"общие", покупки делали на всех... Бывало так. Одна семья  смотрит за детьми
(все детишки были еще  маленькие), две другие пары взрослых  могут отдохнуть
-- кто в Доме культуры, кто в гостях.
     С особой радостью встречали праздничные дни.  Тут вся  квартира  гудела
как  улей: планировали  сценарий, разрабатывали меню,  которое  состояло  из
"региональных"  блюд,  готовили.  Потом веселились,  пели  песни  на  разных
языках, танцевали...
     Все  было --  и  печали, и  радости --  вместе.  Если кто-то болел, вся
квартира  выполняла роль доктора. Единственно чего не  знали, так это ссор и
обид. Некоторым в такое  трудно поверить. Общепринятый  образ  коммуналки --
склоки,  противоречия,  зависть...  А мы  вот,  когда  через  пять  лет  нас
расселили по собственным квартирам, ревели.  И знаете,  какими  словами  мы,
женщины,  причитали?  Сейчас  это  воспоминание  вызывает улыбку...  Плачем,
понимаем, уходит нечто  очень важное, а  не знаем,  что  говорить,  наверное
потому, что никогда до этого не формулировали для себя, чем была для нас эта
общая  квартира, эта дружная жизнь в ней... Так вот, сквозь слезы  и говорим
друг другу: "Ну как же мы  теперь  будем праздники справлять?!..." Наверное,
мы чувствовали,  что лишаемся как раз-таки будней, которые стали для нас как
праздники...

     Любовь Султановна вспоминает первые дни в школе.
     -- Конечно,  боялась, когда шла устраиваться на работу. Но все опасения
улетучились, как только директор школы взяла в руки мое заявление и спросила
материнским голосом:  "У  вас ложки, вилки,  посуда есть на первое  время? А
картошка?..." Я поняла, что попала в коллектив, где на первом месте человек,
а потом уже преподаватель или ученик.
     А  первый  Новый  год,  когда  нас  неожиданно  посетили  Дед  Мороз  и
Снегурочка -- переодетые директор  школы и  завуч! Мы  были  так  тронуты...
Примета: какова встреча Нового года, таким ему и быть. Мне кажется, в ночь с
восемьдесят  третьего на восемьдесят четвертый эта примета "сработала" не на
грядущие  триста шестьдесят пять  дней,  а  на  всю  мою северную  жизнь.  Я
по-прежнему с хорошими людьми, с друзьями.

     Новая школа  одно из  первых "капитальных"  пангодинских  зданий,  и  в
момент  открытия  -- самое высокое. Обитателям "новой" хотелось верить,  что
это  символично.  Вера  основывалась  на  контрасте:   с  парадного  крыльца
открывался  вид на белесый пустырь, утыканный редкими желтыми лиственницами,
справа  основной поселок,  деревянные  общежития,  а  сзади  -- пьяные  ряды
балков,  в  лохмотьях  черной изоленты  и  рубероида,  неистребимой, как еще
недавно казалось, и вездесущей "Нахаловки".
     --  Правда,  люди  тогда  не  считали, что вид поселка  -- ужасный,  --
утверждает Любовь Султановна. -- Это я по детям видела: он  был им родной --
да,  да, такие маленькие, но  это уже  были  "настоящие"  пангодинцы, многие
здесь родились. А родина ведь не бывает плохой!
     Помню,  первый урок. Первоклашки... Я  еще  не успела ничего сказать --
признаюсь,  ждала от них первых  слов, думала: какими они  будут? -- и вдруг
один малыш ко мне  обращается: тетя!... -- именно так и сказал, губастенький
такой,  чмяк-чмяк, -- тетя, а можно мы парты от  окон  отодвинем, чтобы всем
удобно  было на Пангоды смотреть? Я тогда поняла, что мне  необходимо  здесь
прожить  еще  не  месяц  и  не  год, чтобы до  конца  понять  этих маленьких
посельчан, чтобы я вот так же хотела смотреть в  это окно... Конечно, мы так
и сделали, потеснили парты. И все подошли к подоконникам  и любовались их --
и уже в определенной степени моими тоже -- Пангодами, весь  первый урок. Они
рассказали,  кто  где  живет,  играет,  где  папы  и  мамы  работают...  Так
совершилось мое знакомство с моими  первыми детьми. И с  Пангодами --  видом
сверху.
     С тех самых пор, с первого дня, парты у меня в классе стоят именно так,
несимметрично, -- с широким проходом к окну.

     --  А Кавказ, Приэльбрусье -- действительно рай... Но в нашей семье это
место  только для  меня и моего мужа -- рай-родина. Для вас,  --  Шебзухова,
улыбнувшись, кивнула  в мою  сторону, --  и  моих детей,  да, это  так, увы,
Кавказ -- экзотика. А их родина...
     Любовь Султановна не договорила, прозвенел звонок и разговор прервался.
Я еще некоторое время наблюдал за  ней, уже находящейся во власти  грядущего
урока и еще надеялся,  что она, может, непроизвольно, закончит свое движение
рукой в сторону окна,  которое,