улице  тихо,   улица-то  глухая,   все  спят.   "Посмотрите-ка!"   Заглянул,
признаться,  и я -  что будешь делать! - в свободный уголок, занавеска-то не
вся  была опущена,  и  вижу:  сидят несколько человек вокруг стола,  а  Петр
Николаевич что-то читает...  "Видели?" -  "Видел, говорю". - "Это непременно
какая-нибудь прокламация!" И с такой уверенностью это говорит Никодим, что я
и   взаправду  в   ту   минуту  подумал,   что  Петр-то   Николаевич  читает
прокламацию...  Очень уж,  Григорий Николаевич,  напуганы мы, ей-богу... Ну,
ладно.  Я и говорю Никодимке:  пойдем!  А он струсил:  "А если,  говорит,  с
оружием в руках?  Надо,  Иван Алексеевич,  осторожно!..  Разве можно так!" -
"Эх,  Никодим Егорович!" -  Это я-то ему,  и сам, недолго думая, в квартиру.
Иду, двери нигде не заперты. Тут, признаться, сомненье меня взяло: статочное
ли  дело  Петру  Николаевичу прокламации и  все  такое?  Наверное,  набрехал
Никодимка. Я все иду. Тьфу!
     Старик плюнул, засосал сигарку и через минуту продолжал:
     - Вошел в залу -  темно;  думаю: не вернуть ли назад? Хотя и строжайшая
бдительность и все такое, но все-таки в чужую квартиру эдак, как бы татью...
Не  знаю,  пошел ли  бы  дальше,  как из соседней комнаты кто-то спрашивает:
"Степан,  ты?" Ну-с,  я кашлянул, да и отворяю дверь. Смотрю - все знакомые:
следователь,  два армейских офицерика да  еще губернаторский племянник,  шут
гороховый,  от скуки по губернии шатается,  при дяденьке в поручениях.  Петр
Николаевич ничего,  даже  обрадовался.  Тары-бары,  садитесь.  "Как вас  бог
занес?" - "На огонек, говорю, думал - пулечка". - "Какая пулечка! Интересную
книжку читаем,  хотите послушать?" -  "А что такое, какая такая книжечка?" -
"Посмотрите-ка,  редкая,  только что вышла в Петербурге". И сует мне под нос
книжку;  посмотрел:  "Девица Жиро, моя жена"{305}... "Вы послушайте-ка, Иван
Алексеевич..." И Петр Николаевич прочел один отрывок, очень уж пакостный. Я,
знаете,  для приличия посидел с  четверть часика и  как дурак выхожу вон.  А
Никодимка за воротами:  "Ну что?" В те поры я очень рассердился и говорю: "А
то,  что вы болваниссимус!" Он то, се... я ему и рассказал, да и про то, что
племянник губернаторский там  был.  Он  перетрусил.  "Не  давайте,  взмолил,
огласки!"  Ну,  уж и  пробрал я  его.  Смотрите и  вы,  Григорий Николаевич,
того...  не  болтайте,  а  то  как  раз посмешищем станешь.  Еще слава богу,
Петр-то  Николаевич не  догадался!  -  окончил  свой  рассказ словоохотливый
старик.  -  Вот  вам и  прокламации!  Они "Девицу Жиро",  а  Никодимка сдуру
трясся.   И  я-то,  нечего  сказать,  обезумел!  Да  и,  право,  обезумеешь!
Времена!..
     Григорий Николаевич несколько раз  улыбался во  время  этого рассказа и
осведомился,  давно  ли  были  известия от  Елены Ивановны.  Оказалось,  что
недавно.  "Леночка здорова,  учится и,  кажется, все слава богу". Лаврентьев
изредка заезжал к исправнику на полчаса и незаметно расспрашивал о Леночке.
     Несколько дней тому назад Лаврентьев,  не  получая долго писем от Жучка
(Жучок писал  редко),  поехал в  город  и,  по  обыкновению,  зашел к  Ивану
Алексеевичу.  Старика  дома  не  было,  а  Марфа  Алексеевна  встретила  его
смущенная, с письмом в руках, вся в слезах.
     - Что такое? Не случилось ли чего с Еленой Ивановной? - спросил упавшим
голосом Лаврентьев. - Неприятное письмо? От Елены Ивановны?
     - И очень даже неприятное!  -  значительно проговорила старая девица. -
Ох, уж это ученье! Чуяло мое сердце! Вы-то чего медлили, скажите на милость!
     - Больна? Да что же вы, Марфа Алексеевна? Говорите же!
     - Да  что вы-то  пристали?  Эх вы!  Вовремя-то жениться не умели.  Тоже
поблажку давали. Говорила я!..
     - Да вы толком.
     - Тоже  умный  человек еще  считается.  Не  видал,  как  козла пустил в
огород! Нос-то вам и наклеила девка!
     - Ну, уж вы это оставьте, Марфа Алексеевна.
     - Оставьте?!  Уж очень умны вы стали,  а мы глупы.  Что "оставьте"?  Вы
думаете,  она не из-за этого молодца вам-то отказала? Глупы вы, мужчины, как
втюритесь, я посмотрю! Все он, Вязников-то, умник петербургский... Он книжки
носил да потом это вместе и в Петербург сманил!  Я давно ее предупреждала, а
она: ах, тетенька! Вот теперь и "ах, тетенька!". Кто-то умен был!
     При  имени  Вязникова  лицо  Григория  Николаевича сделалось мрачно,  в
сердце у него что-то больно заныло.
     Как  нарочно в  эту  минуту ему  припомнилось,  что  Жучок не  очень-то
одобрительно отзывался в письмах о Вязникове и,  между прочим, писал, что он
часто бывает у Леночки и, кажется, имеет на нее большое влияние.
     - Я говорила тогда отцу: не пускай ты ее в Петербург. Доброму-то там не
научится, а только коммуны разные, мерзость всякая... слава богу, пишут, ну,
а он, как известно, первый потатчик!.. И хоть бы братьев слушала! Как можно:
мы всех умней.  Вот и умней.  А она-то,  глупенькая, доверчивая... и в самом
деле вообразила,  что Вязников-то имеет намерения,  как следует благородному
человеку.  Да разве он серьезно, что ли? Еще здесь бывши, он все к Смирновым
шатался...  Знает,  где приданое, небось не дурак, на Ваську-то не похож, на
блажного! Ну, а глупую отчего же и не облестить. Сама лезла, видно. Долго ли
до греха...
     Григория  Николаевича  всего  передернуло  при  этих  намеках.   Он   с
презрением взглянул на Марфу Алексеевну и резко проговорил:
     - Как вам не стыдно,  Марфа Алексеевна, клеветать на Елену Ивановну? Вы
все вздор городите. И тот, кто вам эти пакости сообщает, тот подлец!
     - Да вы-то что вскинулись?  Он же! Его, как дурака обвели, а он на меня
же!  Вы,  сударь, потише. Сделайте одолжение. Она-то мне - кровь, а вам что?
Была,  батюшка,  невестой да сплыла.  Клевещут! Стану я на родную племянницу
клеветать.  Язык у вас вовсе мужицкий. То-то за вас и Леночка даже не пошла!
Брат  родной ее  пишет...  брат!..  Понимаете ли?  Каково-то  отцу,  отцу-то
каково! - ныла Марфа Алексеевна.
     - Что ж он пишет? - спросил Григорий Николаевич.
     - Что пишет?! Так вам и скажи. И без того сраму довольно.
     - Марфа Алексеевна...  Вы того... лучше скажите! Я знать хочу! Слышите!
- проговорил Лаврентьев.
     Марфа  Алексеевна испуганно взглянула на  Лаврентьева.  Лицо  его  было
бледно и искажено страданием, губы дрожали.
     - Да  вы,   Григорий  Николаевич,  что  ж  так  глядите?..  Я  вам  все
расскажу...  Вы,  я знаю,  сору из избы не вынесете,  я знаю вас. Человек вы
верный и любит? Леночку. Читайте сами!
     Григорий Николаевич схватил письмо и  стал читать.  В  письме этом брат
Леночки сообщал о  странных отношениях между Вязниковым и Леночкой и выражал
опасения,  что сестра кончит очень скверно и  сделается,  если не сделалась,
любовницей Вязникова.  Она влюблена в  него,  как дура,  а он,  конечно,  не
женится на ней и  бросит.  Случайно он уверился в  своих предположениях,  но
путаться в эти дрязги не намерен,  тем более что сестра ему не доверяет,  но
он считает долгом предупредить и пр.
     - Пакость какая!  -  с омерзением проговорил Лаврентьев.  - Хорош брат!
Марфа Алексеевна!  Если вы любите старика, не показывайте ему этой мерзости!
И вы могли поверить?
     - Невероятного-то немного! Точно нашу сестру трудно уверить.
     - Да разве Вязников... подлец? Да нет... Елена Ивановна...
     - И не подлецы увлекутся, а потом и бросят. Мало ли примеров.
     - Нет,  это все вздор!..  Чепуха!..  Не  может быть!  Не  сказывайте же
старику. Бога побойтесь! - упрашивал Григорий Николаевич.
     Она дала слово, и Лаврентьев ушел от нее совсем мрачный и расстроенный.
В  тот же вечер он уехал в  Петербург,  решившись узнать в чем дело и,  если
нужно, вступиться за оскорбленную Леночку и наказать негодяя.
     "Нет,  это вздор!  -  повторял он,  утешая себя.  - Она сказала бы мне,
когда  отказывала,  если  бы  любила этого  Вязникова".  Однако слова  тетки
сделали свое дело.  Ненависть к Николаю уже охватила все его существо,  и он
считал его теперь виновником своего одиночества и несчастия Леночки.


        "IX"

     Александр  Михайлович  Непорожнев,   худощавый,  низенький  господин  с
маленьким,  смуглым,  приятным лицом,  обросшим черными волосами,  и черными
светящимися  глазами,   сидел  в  старом,   запятнанном,  военном  пальто  с
засученными рукавами,  у большой лампы,  привинченной к краю рабочего стола,
и,   напевая  фальшивым  тенорком  арию  из   "Руслана"{309},   препарировал
распластанную на дощечке зеленую лягушку.
     Большая  комната,  в  которой  он  работал,  сразу  свидетельствовала о
профессии хозяина.  Огромных размеров рабочий стол, занимавший большую часть
кабинета,    был    заставлен    различными   инструментами,    препаратами,
электрическими приборами,  банками,  бутылями  и  ящиками.  В  одних  банках
шлепались лягушки,  в  других неподвижно лежала целая  груда их,  в  третьих
хранились в спирту различные органы животных.  В двух клетках сидели кролики
с  вытаращенными красными глазами и  заяц  с  перевязанным горлом;  на  краю
стола,  в  ящике,  устланном  сеном,  смирно  лежала  маленькая  собачонка с
обмотанной головой и,  уткнувши морду  в  лапки,  глядела умными,  несколько
томными глазами на доктора. Несколько шкафов с книгами, письменный небольшой
стол  да  несколько стульев  составляли остальное убранство комнаты.  В  ней
стоял тяжелый, особенный запах. Пахло спиртом, животными и табаком.
     Доктор  отбросил на  стол  дощечку с  лягушкой,  хлебнул глоток  чаю  и
посмотрел было на банку с живыми лягушками,  как раздался сильный звонок,  и
через минуту на пороге появилась плотная фигура с  косматой головой.  Доктор
взглянул и бросился навстречу Лаврентьеву.
     - Когда  приехал?  Какими судьбами занесло тебя  в  подлый Питер?  Ого!
Поседел-таки  порядочно!   -  весело  говорил  Непорожнев  после  того,  как
облобызался  с  приятелем  и  усадил  его  на  диван.   -  Надеюсь,  у  меня
остановишься? Место-то есть. Не здесь, не думай! У меня рядом еще комната!
     - Нет, брат, я у Знаменья пристал!
     - И тебе не стыдно, Лаврентьев! Завтра ко мне тащи чемодан.
     - Да я, видишь ли, не знал, один ли ты.
     - Думал,  с дамой какой,  что ли?  Нет,  брат, я без дамы, больше вот с
этой тварью! - улыбнулся он, указывая на банки.
     - Все потрошишь?
     - Потрошу.
     - Любезное,  брат,  дело.  А вонь,  одначе, у тебя, Жучок! - проговорил
Григорий Николаевич, поводя носом. - С воздуха сильно отшибает.
     - Попахивает! - рассмеялся Жучок. - А мы пойдем-ка в другую комнату.
     - И в Питере у вас везде вонь!
     - Нельзя,  брат...  Столица!  Тебе  после  твоей Лаврентьевки,  чай,  с
непривычки.
     - Пакостно!  А  пес-то  что  это  у  тебя обвязан?  Нешто пытал его?  -
спрашивал Лаврентьев, подходя к столу.
     - Пытал!
     - И зайчину тоже? Эко у тебя, Жучок, всякой пакости!
     Они перешли в соседнюю комнату и уселись за самоваром.
     - Ну, как живешь, дружище? - участливо спрашивал доктор, наливая чай. -
Что, как дела?
     - Мерзость одна...
     - А что? Кузька вас донимает?
     - Всякой, Жучок, пакости довольно! Иной раз тоска берет!
     - Гм!  А  ты,  Лаврентьев,  на  вид-то неказист!  -  проговорил доктор,
разглядывая пристально Лаврентьева.  - Лицо у тебя неважное. Осунулся, глаза
ввалились. Здоров? А то не спал, что ли, дорогой?
     - Самую малость.
     - Отоспишься! Ты ром-то пьешь?
     - Люблю временем!  - промолвил Григорий Николаевич и, отпив полстакана,
долил его  ромом.  -  Иной раз  выпиваю,  Жучок!  -  как-то  угрюмо прибавил
Лаврентьев.
     - Что так?
     - Да так. Тоска подчас забирает!
     - Хандрить-то,   значит,   не  перестал,   -   тихо  промолвил  доктор,
посматривая на приятеля. - Надолго приехал?
     - А не знаю, денька три-четыре...
     - Проветриться?
     - Дело одно!
     Лаврентьев все  не  решался  заговорить о  Леночке.  Приятели несколько
времени дружески разговаривали о  разных  предметах;  больше  говорил Жучок,
Лаврентьев слушал и  все  подливал себе рому.  Наконец он  спросил как будто
равнодушным тоном:
     - Давно Елену Ивановну видел?
     - Недели две.
     - Здорова?
     - Ничего себе.  Похудела только немного.  Заходила ко мне, урок просила
достать. Я достал ей. Барышня твоя работящая, хорошая.
     - Хорошая!  - воскликнул Лаврентьев. - Это, брат, такой человек... мало
таких, брат!
     - Людей вот только не раскусывает.  В Вязникова этого очень уж верит! А
по-моему,  человек он неважный.  Не глупый,  а  болтает больше!  И  думает о
себе...  думает! Барышня горой за него. Да и ты им прежде увлекался, а? Брат
у него - другой человек!
     - Человека-то не раскусишь!
     - Ну,  да  и,  признаться,  мужчина-то  он!  Как раз по  юбочной части!
Красив,  умен,  говорит хорошо, огонек есть, глаза такие, ну и все прочее...
Лестно! А самолюбив!..
     - Ты,  Жучок,  это  насчет чего?  Разве  он  того,  шибко  ухаживает за
барышней?   Близок  к  ней?  -  проговорил  Григорий  Николаевич,  с  трудом
выговаривая слова и не глядя на Жучка.
     - А ты думал, зевать станет!
     - То есть как?
     - Очень просто.  Твоя барышня,  кажется, втюрилась в него! Ты раньше-то
не догадывался?
     - Втюрилась!  Видишь ли,  к  тетке тоже писали,  и будто он с ней подло
поступает... Правда это? Не знаешь? Нет ли какой пакости?
     - Не знаю.  Да ты чего глядишь так?  Ну,  и  бог с ними!..  Оставь их в
покое!..
     - Оставить!  -  воскликнул,  сверкая  глазами,  Лаврентьев.  -  Негодяй
соблазнит, а после бросит человека, как дерьмо?.. Шалишь!
     - Уж и соблазнит! Почем ты знаешь?..
     - А если...  Мало ли между брехунами прохвостов!..  Они самые подлые!..
Сперва благородные слова... развивать, мол, а после...
     - А  после,  -  подхватил доктор,  и  лицо его насмешливо улыбалось,  -
книжки под стол и в третью позицию:  "Так,  мол,  и так...",  "шепот, робкое
дыханье"{312} и  прочее.  Ну,  а девица,  на то она и девица,  чтобы млеть и
слушать кавалера. И пойдет развитие, но уже по части амуров и для приращения
человечества,  но,  разумеется,  без стеснения узами Гименея.  А  там сорвал
цветы удовольствия...  "Очень прискорбно...  Ты  мне не  пара!.."  и  лети к
другому цветку,  начинай снова:  книжки под мышку... заговаривай зубы... Все
это так.  Есть такие бездельники шатающиеся...  есть,  но нынче они реже.  И
девица стала умней...
     - Такую тварь и убить не жаль!
     - Эка какой ты  кровожадный!  Уж не приехал ли ты,  Лавруша,  Вязникова
убивать?  -  улыбнулся Жучок.  -  И с чего это сыр-бор загорелся?  Ты, брат,
кажется,   напрасно  его  в  негодяи  уж  произвел.   Малый  он,   по-моему,
легковесный, неработящий, но все ж не паскудник. Почем ты знаешь, может и он
барышню облюбовал...  А  ты  уж  сейчас в  защиту невинности...  Да,  может,
невинность-то тебя за это не похвалит!..
     - Это мы  все узнаем!  -  прошептал Григорий Николаевич,  подливая себе
рому. Он чувствовал, как злоба душила его при имени Вязникова.
     Доктор пристально взглядывал на приятеля и, помолчав, заметил:
     - Посмотрю я, Лавруша, так ты, дружище, того...
     Григорий Николаевич вспыхнул и угрюмо процедил:
     - Что "того"?
     - Дурость-то,  как видно,  не извлек,  а? - тихо, с нежностью в голосе,
проговорил Жучок.
     Лаврентьев молчал.
     - Кисну еще! - тихо проговорил он наконец, опуская голову.
     - И работа не помогает?
     - Нет.
     - Гм!.. Переселяйся в город.
     - Куда уж.  Что в  городе-то?  У  вас хуже еще!  У нас хоть народ-то по
совести живет,  а у вас?!  А эта кислота пройдет... наверное пройдет. Одному
иной раз тоска...  такая тоска!  Если б  ты только знал,  брат!  К тому же и
пакость пошла...  Кругом разорение да грабеж... Один Кузька крови-то сколько
перепортил!  А  все в город не пойду!  Привык к вольному воздуху.  Привык!..
Разве вот погонят. И ты ведь один! - прибавил Лаврентьев.
     - А  эти  твари!  -  улыбнулся доктор,  указывая  головой  на  соседнюю
комнату. - Слышишь, как шлепают. Я, брат, всегда в веселой компании.
     - И ничего, ладно?
     - Ничего себе, ладно. Занят. Надеюсь за границу на счет академии ехать!
Недавно вот  операцию в  клинике ловкую  сделал  одному  больному.  Он  было
умирал, а я ему не дал! - рассказывал, оживляясь, доктор.
     - Выздоровел?
     - Э,  нет,  умер,  где ему жить,  нечем,  брат,  было жить, но все-таки
сутки-то я его продержал!.. Ровно сутки!
     - Эка, стоило хлопотать!
     - Да тут не в больном!  Умер сутками раньше,  сутками позже -  не в том
дело,  а  главное -  операция.  Надо было в  точку.  Обыкновенно умирают под
ножом, а он сутки... понимаешь, Лаврентьев, сутки!
     Однако Григорий Николаевич все-таки не мог понять радости приятеля, что
он  дал больному отсрочку на  сутки,  и  не  без удивления слушал,  с  каким
азартом Жучок рассказывал об этом обстоятельстве и даже вошел в подробности.
     - Все, знаешь ли, собрались наутро смотреть, как это я сделал операцию;
я  ее принял на свою ответственность,  -  ночью,  вижу -  больной задыхался.
Профессор и ассистенты!.. А у нас, брат, народ тоже, как и везде... зависть,
интриги...  Около профессоров некоторые лебезят,  до лакейства доходят даже,
потому что профессор,  да еще знаменитый, может пустить тебя в ход. Практика
и  все такое.  Ну,  профессор посмотрел,  и  все смотрят разрез-то мой,  а я
объясняю. А сам, брат Лаврентьев, не уверен... не повредил ли я при операции
органов?  Надо было в самую точку.  Профессор (а он очень ко мне расположен)
одобрительно покачал головой,  а другие, вижу, переглядываются, шепчутся. На
некоторых лицах злорадство. Провалился, мол, я! Целые сутки я был, брат, сам
не  свой...  Жду.  Однако  больной  умер  как  следует,  по  всем  правилам.
Вскрыли... опять все собрались, и что же? Операция-то оказалась без малейшей
фальши...  В  точку!  В  самую точку!  Ни  одного органа не повреждено.  Ну,
профессор меня  поздравил,  а  у  многих лица-то  вытянулись!  -  рассмеялся
доктор, оканчивая рассказ о своем торжестве. - Словно аршин проглотили!..
     Григорий Николаевич между тем  все  подливал себе  рому.  Рассказ Жучка
произвел на него странное впечатление. Он недоумевал по простоте, с чего это
Жучок  придает такое  значение этому случаю и  так  радуется,  что  отсрочил
смерть на  сутки.  Радость Жучка ему показалась даже несколько удивительной.
Он с уважением посматривал на своего друга,  а в голове его пробегала мысль:
"Чудак, однако, Жучок! Как он радуется!"
     - И у вас в науке,  брат,  пакостничают!  -  заметил он.  - Друг дружку
грызут, как послушаю!
     - Нельзя. Мы, брат, тоже люди! - усмехнулся Жучок.
     - То-то! А я бы, Жучок, не пошел к вам!
     - Что так?
     - Претит, как послушаешь тебя!.. Оно наука - вещь пользительная, это мы
понять можем,  а только...  в деревне-то лучше! И человек там проще, а у вас
тут...
     Лаврентьев махнул рукой и замолчал. Жучок улыбался.
     - Эх,  Жучок,  -  начал, немного спустя, Григорий Николаевич. - Ты поди
думаешь,  как это я все насчет этой барышни.  Ты вот с лягухами да со всякой
дрянью,  в  точку там  попадаешь,  за  границу поедешь...  все  как следует.
Молодчина!  Тебе оно по  душе,  а  мне это ни к  дьяволу.  Вонь одна,  нутро
воротит,  да и  глуп я  для вашего дела!  Какая уж наука!  Мне в самый раз в
деревне, и нет другого места. Да если бы в Лаврентьевку хозяйку...
     Григорий  Николаевич произнес  последние  слова  с  глубокой  тоской  в
голосе. Он вылил из бутылки остатки рома в стакан, отпил и сказал:
     - Я, Жучок, к ней-то привязался, как собака!.. Ты этого не понимаешь, я
никогда тебе не сказывал.  Два раза пытал и  только по третьему согласилась.
Вовсе обнадежен был.  Думал,  вместе заживем, и так радостно это было! Все к
свадьбе обладил. Фрак заказал... фрак, пойми! Космы окорнал, бороду постриг,
- смеялись даже.  Ну,  усадьбу отделал, все как следует... вот-вот и хозяйка
дорогая