м, попадает к нам в пакетах, в коробках, в ящиках - в той  самой
таре, которая так мила нашему сердцу. Горы того, что  у  нас  выбрасывается,
превышают то, что мы используем. В этом, если не в чем-то ином,  сказывается
безудержный, неистовый размах нашего производства, а  индексом  его  объема,
по-видимому, служит расточительство. Проезжая мимо таких  свалок,  я  думал,
что во Франции или в Италии любую  из  этих  выброшенных  на  помойку  вещей
сохранили бы и пустили в дело. Говорю  это  не  в  осуждение  тех  или  иных
порядков, а в предвидении того времени, когда мы не  сможем  позволить  себе
такое расточительство - отходы химического  производства  спускать  в  реки,
металлолом валить где попало, атомные отходы хоронить глубоко под землей или
топить в море. Когда индейские поселки слишком уж  погрязали  в  собственной
пакости, их обитатели перебирались  на  другое  место.  А  нам  перебираться
некуда.
     Я обещал моему младшему сыну попрощаться с ним,  когда  буду  проезжать
мимо его школы в Дирфилде, штат Массачусетс, но время было позднее,  мне  не
захотелось поднимать его с постели, и я проехал в горы, нашел  там  молочную
ферму, купил молока и попросил  разрешения  поставить  машину  под  яблоней.
Хозяин фермы оказался доктором математических наук и, судя по всему,  изучал
и философию. Ему нравилось это занятие, никуда  он  отсюда  не  стремился  -
словом, это был один из немногих довольных жизнью людей, которых я  встретил
за всю поездку.
     Мое посещение  школы  "Иглбрук"  пусть  пройдет  при  закрытых  дверях.
Нетрудно себе представить, как отнеслись к  Росинанту  двести  юных  узников
просвещения, только что приступивших к отбыванию своего зимнего  срока.  Они
шли к грузовику стадами, по  пятнадцати  человек  сразу  вваливались  в  мой
маленький домик и вежливо ненавидели меня, потому что мне можно было  ехать,
а им нельзя. Мой собственный сын, наверно, никогда  мне  этого  не  простит.
Отъехав на некоторое расстояние от школы, я остановился проверить, не  увожу
ли с собой зайцев.
     Путь мой  лежал  вверх  по  штату  Вермонт,  а  потом  на  восток  -  в
Нью-Гэмпшир,  к  Белым  горам.  Придорожные  ларьки  были  завалены  желтыми
тыквами, грудами красноватых кабачков и румяными  яблоками  в  корзинах,  до
того сочными и сладкими, что они будто лопались,  когда  я  запускал  в  них
зубы. Я купил  таких  яблок  и  кувшин  молодого  сидра.  У  меня  создалось
впечатление, будто все, кто живет вдоль шоссейных дорог,  только  и  делают,
что продают мокасины и перчатки оленьей кожи.  А  не  это,  так  тянучки  из
козьего молока. До сих  пор  мне  не  приходилось  видеть  на  автомобильных
трассах магазины с уцененными товарами - одеждой и обувью.  Городки  в  этих
местах, пожалуй, самые красивые во всей Америке.  Они  чистенькие,  белые  и
(если не считать мотелей и  туристских  кемпингов)  какими  были  сотни  лет
назад, такими и остались,  только  движение  в  них  стало  больше  и  улицы
мощеные.
     Климат быстро менялся. Заметно холодало, и деревья расцвечивались такой
пестротой - красным, желтым, - что глазам не верилось. Это не  только  цвет,
это пыланье, точно листва наглоталась  осеннего  солнца  и  теперь  медленно
отдавала его. Огнем пышут эти краски. Я успел подняться  высоко  в  горы  до
наступления сумерек. На  дощечке  у  ручья  было  написано,  что  поблизости
продаются свежие яйца, и я свернул к этой ферме,  купил  там  яиц,  попросил
разрешения поставить  машину  на  берегу  ручья  и  предложил  заплатить  за
стоянку.
     Фермер был сухопарый, по виду настоящий янки, какими их себе  почему-то
представляют, и говор у него тоже соответствовал нашим понятиям о их речи.
     - Не за что тут платить, - сказал он. - Это пустырь. А  вот  нельзя  ли
мне осмотреть вашу колымагу?
     Я сказал:
     - Сейчас отыщу местечко поровнее, наведу  там  у  себя  порядок,  тогда
прошу пожаловать. Выпьем кофе... или чего-нибудь другого.
     Я дал задний ход, потом стал выруливать и наконец нашел  ровное  место,
где можно было слышать болтовню проворного ручья. Почти стемнело, Чарли  уже
не раз сказал "фтт", что означало в данном случае: проголодался.  Я  отворил
дверцу Росинанта, зажег свет и обнаружил внутри полнейший  хаос.  Мне  часто
приходилось грузить лодку с расчетом на  бортовую  и  килевую  качку,  но  в
грузовике,  когда  резко  тормозишь  и  резко  берешь  с  места,   возникают
осложнения, которых я не предусмотрел. Пол фургона  был  завален  бумагой  и
книгами.  Моя  пишущая  машинка  пристроилась  в  неудобной  позе  на  горке
пластмассовых тарелок, одно из ружей сорвалось со стены и уперлось  дулом  в
плиту, а пачка бумаги в пятьсот листов точно снегом запорошила все вокруг. Я
зажег верхний газовый свет, затолкал обломки крушения  в  чулан  и  поставил
кипятить  воду  для  кофе.  Утром  придется  разместить  мой   груз   как-то
по-другому. Как именно - никто  мне  не  скажет.  Технику  этого  дела  надо
постигать вот так, на собственных  ошибках.  С  наступлением  темноты  сразу
сильно похолодало, но газовый рожок в калильной сетке и  зажженные  конфорки
уютно согрели мой маленький домик. Чарли поужинал,  отдал  дань  естеству  и
уединился на коврике под столом, в уголке, отведенном ему на  ближайшие  три
месяца.
     В наше время так много всяческих приспособлений, облегчающих нам жизнь.
В плаваниях на  моторной  лодке  я  открыл  для  себя  удобства  алюминиевой
кухонной посуды  разового  употребления  -  сковородок,  кастрюль,  тазиков.
Поджарил рыбу, а сковородку за борт. У меня был большой запас этого добра. Я
открыл банку колбасного фарша, выложил его в  такую  посудину,  обровнял  со
всех сторон и, подложив под низ асбестовый  кружок,  поставил  разогреть  на
небольшом огне. Кофе только начал закипать, как вдруг  Чарли  издал  львиный
рык. Не могу передать, до чего это ободряет, когда тебе дают  знать,  что  к
твоему жилью кто-то приближается в темноте. А если у приближающегося  дурное
на уме, этот мощный голос заставит его помедлить, разве только ему известно,
что по натуре своей Чарли миротворец и дипломат.
     Хозяин фермы постучал в дверь, и я пригласил его войти.
     - Хорошо у вас, - сказал он. - Да-а, сэр, очень хорошо.
     Он протиснулся к диванчику за столом. На ночь этот стол опускается,  на
него кладутся подушки с диванчика, и двуспальная кровать готова.
     - Хорошо, - снова сказал он.
     Я налил ему чашку кофе. По-моему, когда на улице холодно, кофе пахнет в
два раза лучше.
     - Чего-нибудь покрепче? - спросил я. - Для большей солидности.
     - Нет, и так хорошо. Очень хорошо.
     - А яблочной настойки? Я устал, сидя  за  рулем,  хотелось  бы  немного
подкрепиться.
     Он посмотрел на меня со сдержанной усмешкой.  Те,  кто  сами  не  янки,
ошибочно приписывают такую сдержанность необщительному характеру северян.
     - Если я откажусь, вы один будете?
     - Вряд ли.
     - Тогда не стану лишать вас удовольствия. Только мне самую малость.
     И я налил себе и ему по хорошей порции двадцатилетней яблочной настойки
и примостился к столу с другой стороны. Чарли подвинулся  и  положил  голову
мне на ноги. При встречах в пути обхождение бывает самое деликатное. Вопросы
прямо в лоб или на личные темы считаются недопустимыми.  Впрочем,  ведь  это
повсюду в мире служит признаком воспитанности. Фермер не спросил,  как  меня
зовут, я его - тоже, но он скользнул  взглядом  сначала  по  моим  ружьям  в
резиновых чехлах, потом по удочкам, прикрепленным к стене.
     - Вы слушали сегодня радио?
     - Последние известия - в пять часов.
     - Ну что там в ООН? Я забыл включить.
     Он потягивал яблочную настойку, проникновенно смакуя каждый глоток.
     - Хорошая штука.
     - Как у вас здесь смотрят на то, что мы все огрызаемся на русских?
     - За других не скажу. А по-моему, это похоже на арьергардные бои. Лучше
бы мы сами заставили их огрызаться.
     - Неплохо сказано.
     - А то мы ведь только и делаем, что обороняемся от них.
     Я налил и ему и себе по второй чашке кофе и добавил яблочной настойки в
стаканы.
     - По-вашему, нам самим следует перейти в наступление?
     - По-моему, мы должны хоть кое-когда задавать тон.
     -  Я  не  с  целью  опроса,  но  скажите,  как  у  вас  здесь  проходит
предвыборная кампания?
     - А кто это знает? - ответил он. - Молчат люди. Из всех тайных  выборов
эти самые что ни на есть тайные. Своего мнения никто не высказывает.
     - А может, и мнений-то нет?
     - Может, и так, а может, не хотят говорить. Но я-то ведь помню - раньше
как, бывало, схватывались! А сейчас что-то споров не слышно.
     И действительно, мне пришлось наблюдать это по всей  стране  -  никаких
споров, никаких обсуждений.
     - А в других... местах тоже так? - Он, несомненно, видел  мой  номерной
знак, но умолчал об этом.
     - Да, пожалуй. Значит, люди боятся высказывать свое мнение?
     - Некоторые, может, и боятся. Но я  знаю  и  небоязливых,  а  они  тоже
молчат.
     - Вот и у меня такое впечатление, - сказал  я.  -  Впрочем,  не  берусь
судить.
     - Я тоже. Может, все одно к  одному?  Нет,  хватит,  спасибо.  Судя  по
запаху, ваш ужин готов. А я пойду.
     - Что одно к одному?
     - Ну, возьмем моего деда и его отца - мне было  двенадцать  лет,  когда
прадедушка умер. Уж они что знали,  то  знали  твердо.  Если  чуть  отпустят
вожжи, так им наперед было известно, чем это кончится. А нам - для  нас  чем
кончится?
     - Не знаю.
     - Этого никто не знает. И кому нужно чье-то мнение, если мы  ничего  не
знаем? Мой дед мог сказать, сколько у Господа Бога волосков в  бороде.  А  я
понятия не имею о том, что было вчера, а что будет завтра -  и  подавно.  Он
знал, из чего сделан стол, что такое камень. А я не  могу  осилить  формулу,
согласно которой никто ничего не знает. Нам не за что  уцепиться,  мерила  у
нас нет никакого. Ну, я пойду. Завтра увидимся?
     - Вряд ли. Я хочу пораньше выехать. У меня намечено пересечь штат Мэн и
добраться до Оленьего острова.
     - Красивый островок, верно?
     - Не знаю. Никогда там не был.
     - Там очень хорошо. Вам понравится. Спасибо за... гм... кофе. Спокойной
ночи!
     Чарли посмотрел ему вслед, вздохнул и снова задремал. Я поел колбасного
фарша, потом соорудил себе ложе из стола и откопал  среди  книг  "Величие  и
падение Третьего рейха" Ширера. Но оказалось, что читать я не могу.  Потушил
свет - и заснуть не удалось.  Слушать  дробный  бег  ручья  по  камням  было
приятно и успокоительно, но у меня не выходил из головы разговор с  фермером
- человеком мыслящим и умеющим выражать свои  мысли.  Вряд  ли  такие  будут
часто попадаться мне. И, может быть, он угодил в самую  точку?  Человечество
привыкало к огню и к самой идее огня, наверно,  миллион  лет.  Кто-то  обжег
себе руки о спаленное молнией дерево, а потом кто-то внес  горящую  ветку  в
свою пещеру и почувствовал, что от нее тепло и между этими  двумя  событиями
прошло, может быть, сто тысяч лет, а с той поры и  до  детройтских  доменных
печей еще сколько?
     Теперь в руках у нас сила куда  более  могущественная,  но  мы  еще  не
успели развить в себе способность осмыслить ее,  ибо  у  человека  возникает
сначала ощущение, потом слово, и только  тогда  он  выходит  на  подступы  к
мысли, а на это - по крайней мере так было раньше - уходит много времени.
     Пропели петухи, прежде чем я заснул. И вдруг у меня появилось  чувство,
что мое путешествие началось. Кажется, до сих пор я в это просто не верил.

     Чарли  любил  вставать  рано  и  чтобы  я  тоже  вставал.  А  что  ему?
Позавтракал и опять завалился. За годы нашей совместной жизни он  разработал
несколько способов будить меня, по виду совершенно невинных.  Встряхнется  и
так громыхнет ошейником, что мертвого подымет. Если  это  не  действует,  на
него нападает чих. Но, пожалуй, противнее всего, когда он сядет тихонечко  у
моей кровати и с выражением всепрощающей кротости начнет  буравить  взглядом
мое лицо. Просыпаешься среди глубокого сна с ощущением, что на  тебя  кто-то
смотрит. В таких случаях лучше всего  лежать  с  плотно  закрытыми  глазами.
Стоит мне хотя бы моргнуть, как он начинает чихать и потягиваться, и  кончен
мой сон. Такие поединки (чья возьмет!) длятся иной раз довольно  долго  -  я
жмурюсь, он прощает меня за это, но победа большей частью остается  за  ним.
Чарли так любит  путешествовать,  что  ему  хочется  в  дорогу  пораньше,  а
пораньше для него - это когда рассвет только чуть-чуть тронет темноту.
     Я вскоре же обнаружил, что если путнику захочется  посоглядатайствовать
за людьми в тех местах, где его никто не знает, пусть прошмыгнет в бар или в
церковь и там посидит тихо и спокойно. Но не во всех  городах  Новой  Англии
есть бары, а церковная служба бывает только  по  воскресным  дням.  И  то  и
другое  вполне  заменяют   придорожные   рестораны,   куда   люди   приходят
позавтракать по дороге на работу или собравшись поохотиться. Обитаемыми  эти
заведения бывают только в ранние часы. Но и тут есть одна закавыка. Те,  кто
рано встает, и со знакомыми-то почти не разговаривают, не то что с чужаками.
За  завтраком  люди  обычно  изъясняются  при  помощи  лаконичных  хмыканий.
Немногословность, свойственная жителям Новой Англии, достигает в эти  минуты
своих блистательных" вершин.
     Я накормил Чарли, совершил с ним непродолжительный променад и выехал на
шоссе. Холодный туман затягивал взгорья, подмерзал на ветровом  стекле  моей
машины. Я не любитель ранних завтраков, но тут  надо  было  забыть  о  своих
привычках, иначе никого не увидишь, пока  не  остановишься  лишний  раз  для
заправки. Я подъехал к первому же освещенному. ресторану и нашел себе  место
у стойки. Посетители сидели, распластавшись над своими чашками с кофе, точно
ветки папоротника. Вот самый обычный разговор:
     Официантка. Повторить?
     Клиент. Угу.
     Официантка. Холодно на улице?
     Клиент. Угу.
     Через десять минут:
     Официантка. Еще?
     Клиент. Угу.
     Этот еще из разговорчивых. Другие ограничиваются одним "хм!", а есть  и
такие, которые вовсе не отвечают.  У  официанток,  работающих  в  ресторанах
Новой Англии, в утренние часы  существование  довольно  унылое,  но,  как  я
вскоре убедился, в ответ на любую мою попытку вдохнуть жизнь и веселье в  их
работу каким-нибудь шутливым словцом они опускали глаза и буркали  "да"  или
"угу". И все же общение между нами было, хотя  в  чем  оно  заключалось,  не
берусь уточнять.
     Но  больше  всего  сведений  мне   удалось   почерпнуть   из   утренних
радиопередач, к которым я за эти дни  пристрастился.  У  каждого  городка  с
населением в несколько тысяч человек есть своя радиостанция, и она  занимает
теперь в его жизни место  прежней  городской  газеты.  По  радио  передаются
сведения о распродажах, торговых сделках, светская хроника,  розничные  цены
на товары, частные сообщения. Пластинки проигрывают одни и  те  же  по  всей
стране. Если "Ты ангел в восемнадцать лет" идет первым номером в штате  Мэн,
первым же номером она  будет  и  в  штате  Монтана.  За  день  "Ты  ангел  в
восемнадцать лет" можно услышать  раз  тридцать  -  сорок.  Но  в  программу
местного вещания то и дело вкрапливается и реклама со стороны. По мере  того
как я продвигался к северу и становилось заметно холоднее, по радио все чаще
и чаще передавали объявления о продаже  земельных  участков  во  Флориде,  а
близость долгой и суровой зимы  поясняла  мне,  почему  само  слово  Флорида
сверкает, как золото. Чем дальше я проникал на север, тем больше  убеждался,
что люди вожделеют к Флориде, что тысячи их уже уехали туда, а тысячи  хотят
уехать и уедут. Побаиваясь федеральных законов о рекламе, агенты по  продаже
не очень-то расписывали свой товар, напирая больше на то, что  это  Флорида.
Некоторые шли несколько дальше и гарантировали, что их участки не  затопляет
во время приливов. Но не это было важно: в  самом  слове  Флорида  слышалась
весть о тепле, привольной жизни, комфорте. Устоять тут было невозможно.
     Я жил в хорошем климате и сыт им  по  горло.  Для  меня  погода  важнее
климата. В Куэрнаваке, в Мексике, где мне пришлось жить,  климат,  насколько
это мыслимо, близок к совершенству, но  я  замечал,  что  если  кто  уезжает
оттуда,  так  на  Аляску.  Хотелось  бы  мне  посмотреть,  долго  ли  житель
Арустукского округа сможет терпеть Флориду. Вся беда  в  том,  что  если  он
перевел туда свои сбережения и вложил  их  в  недвижимость,  ему  не  так-то
просто вернуться назад. Кости брошены, и  обратно  в  стаканчик  их  уже  не
соберешь. Но когда такой вот переселенец в один прекрасный октябрьский вечер
сядет там во Флориде в нейлоново-алюминиевое  кресло  на  неизменно  зеленой
лужайке и будет хлопать москитов у себя на шее, неужели же  воспоминания  не
ударят его ножом в подвздошную область,  где.  всего  больнее?  И  пусть  он
попробует сказать, что в насыщенное влажностью вечное  флоридское  лето  его
живое воображение не  подсовывает  ему  ликующей  пестроты  листьев,  щипков
чистого морозного воздуха, запаха  горящих  сосновых  поленьев  и  ласкового
кухонного тепла. Ибо кто оценит  палитру  красок,  когда  вокруг  одна  лишь
вечная зелень, и что хорошего в тепле, если холод  не  подчеркнет  всей  его
прелести?
     Я ехал медленно, насколько это дозволяли  сердитые  дорожные  законы  и
дорожная практика. Только так  и  можно  что-нибудь  увидеть.  Через  каждые
несколько миль таблички указывали путникам  на  зоны  отдыха  в  стороне  от
магистрали  -  оборудованные  властями  штата  участки,   иной   раз   возле
какой-нибудь  темноводной  речушки.  Там  стоят  покрашенные   баки   из-под
смазочного масла - для мусора, легкие обеденные столики прямо  под  открытым
небом, а кое-где увидишь и очаг и яму,  где  можно  поджарить  целую  мясную
тушу. Время от времени я уводил своего Росинанта с шоссе и выпускал Чарли на
волю обнюхивать визитные карточки предыдущих посетителей здешних мест. Потом
кипятил кофе, удобно усаживался на ступеньку своего домика, сидел и смотрел,
смотрел на лес и речку и на стремительно взмывающие к небу горные вершины  в
коронах из сосен и елей, припорошенных снегом. Много лет назад мне  подарили
на пасху стеклянное яйцо. В маленький глазок на узком его конце  была  видна
чудесная крошечная ферма, такая только во сне может присниться, и на дымовой
трубе  ее  домика  сидел  в  гнезде  аист.  Я  был  уверен,  что  эта  ферма
невсамделишная, сказочная, как гномы, которые ютятся под поганками. А  потом
в Дании вдруг увидел: вот она - та самая, что  в  пасхальном  яйце,  или  ее
родная сестрица. В Калифорнии, в городе Салинасе,  где  я  вырос,  кое-когда
бывали и  заморозки,  но  дни  зимой  большей  частью  стояли  прохладные  и
туманные. Когда мы видели на цветных картинках вермонтские осенние леса, нам
казалось, что это из сказки, что на самом деле такого быть не может. В школе
нас  заставляли  учить  наизусть  "Погребенные  в   снегах"   <Стихотворение
американского  поэта  Джона  Уиттьера  (1807-1892).>  и  разные  стишки  про
деда-мороза, вооруженного малярной кистью, но  единственное,  что  дед-мороз
дарил нам, - это тоненькую корочку льда в поильной колоде, да  и  то  в  кои
веки раз. А потом я сделал открытие, буквально  потрясшее  меня:  оказалось,
этот хаос красок не только соответствовал действительности, но  те  картинки
лгали,  как  лжет  бледный,  неточный  перевод.  Мне  даже   трудно   бывает
представить себе, какой он, осенний лес, когда я его не вижу. Но если  такие
краски всегда перед глазами, может, люди перестают замечать их, подумал я, и
спросил об этом одну постоянную жительницу Нью-Гэмпшира.  Она  сказала,  что
осень не перестает восторгать ее, не перестает вызывать душевный подъем.
     - Это же такое великолепие! - говорила она. - Его  раз  и  навсегда  не
запомнишь, оно каждый год ошеломляет занов