зимнюю спячку свою собственную маленькую  ферму  в  провинции
Квебек и всем  кланом  перебрались  через  границу  в  расчете  на  то,  что
заработают деньжат про черный день. У них даже настроение было  праздничное,
как у английских сезонников,  которые  выезжают  из  Лондона  и  из  городов
центральной Англии на сбор хмеля и земляники.  Они  производили  впечатление
людей выносливых, независимых, людей, которые умеют постоять за себя.
     Я откупорил еще несколько бутылок пива. После  ночных  приступов  тоски
было приятно чувствовать  теплое  отношение  этих  дружелюбных,  хоть  и  не
слишком доверчивых людей. Из артезианских глубин во мне вдруг забили  добрые
чувства, и я произнес небольшой спич на своем варварском французском языке.
     Он начинался так:
     - Messy dam. Je vous porte un cher souvenir de la  belle  France  -  en
parliculier du Deparlement de Charente <Господа и дамы!  Прошу  вас  принять
дорогой  дар  прекрасной  Франции  -  в  частности,   департамента   Шаранты
(франц.).>.
     Они опешили, но явно заинтересовались. Потом Джон, их  вожак,  медленно
перевел мой спич на грамматически правильный английский, а с него обратно на
канадско" французский диалект.
     - Шаранта? - переспросил он. - Почему Шаранта?
     Я нагнулся, открыл шкафчик под раковиной и достал оттуда бутылку  очень
старого,  почтенного  коньяка,  взятого   в   дорогу   на   случай   свадеб,
обмораживаний и сердечных приступов. Джон с благоговейным видом углубился  в
изучение ярлыка, точно набожный христианин, готовящийся  приобщиться  святых
тайн. И в его голосе тоже послышался священный трепет.
     - Господи помилуй! - сказал он. - Как же я забыл! Ведь  Шаранта  -  это
там, где Коньяк!
     Потом он прочел на этикетке год,  якобы  соответствующий  появлению  на
свет содержимого этой бутылки, и вполголоса повторил свое "господи помилуй".
     Бутылка была передана патриарху, который сидел в уголке, и  старик  так
расплылся в улыбке, что я впервые заметил нехватку у  него  передних  зубов.
Зять заурчал, точно разомлевший кот, а беременные дамы  пустились  щебетать,
точно les alouettes <Жаворонки (франц.).>, славящие солнце. Я  вручил  Джону
штопор, а сам стал подавать гостям свои  хрустальные  бокалы,  то  есть  три
пластмассовые кофейные чашки, баночку из-под варенья,  бритвенную  кружку  и
несколько широкогорлых бутылочек из-под  лекарств.  Содержимое  последних  я
высыпал на блюдце, а сами бутылочки прополоскал водой из-под крана, чтобы от
них не пахло аптекой. Коньяк оказался очень, очень хорошим, и  после  первых
отрывистых "Sante" <Здесь: "За ваше  здоровье!"  (франц.).>,  после  первого
глотка с причмокиванием за нашим  столом  родилось  чувство,  что  Все  Люди
Братья (сестры тоже сюда входят), и это чувство все росло и росло и  наконец
целиком заполнило Росинанта.
     Повторить они отказались, но  я  настоял.  По  третьей  выпили  на  том
основании, что оставлять-то, собственно, нечего. И  с  последними  разлитыми
поровну каплями Росинанта согрело чарами того всепобеждающего  человеческого
тепла,  которое  дарует  благословение  любому  дому,  а  в  данном   случае
грузовику. Девять человек собрались у  моего  стола,  и  эти  девять  частиц
составляли единое целое, как едины со мной мои руки и ноги, которые  хоть  и
сами по себе, но от  меня  неотделимы.  Росинанта  озарило  этим  светом,  и
отблеск его не угасает в нем и поныне.
     Такое не может длиться  долго,  да  это  и  не  нужно.  Патриарх  подал
незаметный мне знак. Мои гости, притиснутые друг к другу, с трудом выбрались
из-за стола,  и  прощание,  как  и  полагается,  было  кратким  и  несколько
чопорным. Все  гурьбой  вышли  в  ночь  и  отправились  восвояси  при  свете
жестяного керосинового фонаря, который нес их вожак Джон, Они  шагали  молча
вперемежку с сонными, спотыкающимися детьми, и больше я их не увидел. Но они
мне полюбились.
     Мне не захотелось раскладывать кровать, так как утром надо было  встать
пораньше. Я прилег на диванчике у стола и заснул, но ненадолго, потому что в
серых предрассветных сумерках Чарли уставился мне в  лицо  и  сказал  "фтт".
Пока на плите грелся кофе, я написал  несколько  слов  на  куске  картона  и
вставил его в  горлышко  пустой  коньячной  бутылки.  Потом,  проезжая  мимо
спящего лагеря канадцев, остановил машину и поставил бутылку так, чтобы  она
сразу бросилась им в глаза. На  куске  картона  было  написано:  "Enfant  de
France. Mort pour la Patrie" <Дитя Франции. Умерло за Родину (франц.).>.
     Я старался вести машину как можно спокойнее, потому что на тот  день  у
меня было намечено проехать немного на запад, а потом свернуть на шоссе, что
тянется к югу через весь штат Мэн. Бывают в жизни  минуты,  которые  человек
хранит, как сокровище, до конца дней своих, и. эти минуты  выступают  четко,
словно освещенные огнем, среди других воспоминаний,  скопившихся  за  долгие
годы. В то утро я чувствовал, что мне очень повезло.
     В таком путешествии, как мое, столько всего видишь, о стольком думаешь,
что если бы события и собственные  мысли  заносить  на  бумагу  без  всякого
отбора, они начали бы пучиться и бурлить, как  итальянский  суп  минестроне,
поставленный на небольшой огонь. Есть люди - любители дорожных карт,  и  нет
для них  большей  радости,  чем  отдавать  все  свое  внимание  листам  ярко
раскрашенной бумаги, а яркости того, что проносится мимо, они не замечают. Я
слышал рассказы таких  путешественников:  номер  каждого  шоссе  они  помнят
наизусть, длину маршрута подсчитывают с точностью  до  мили,  все  местечки,
которые надо посетить, посещают. К другому роду  путешественников  относятся
те, кому необходимо ежеминутно определять  по  карте  свое  местонахождение,
точно перекрест красных и черных  линий,  пунктиры,  извивающаяся  голубизна
озер и темные  наплывы  краски  -  там,  где  горы,  -  внушают  им  чувство
безопасности. У меня все по-другому. Я как появился на свет божий, так сразу
и потерялся и не  люблю,  когда  меня  находят,  а  всякие  условные  знаки,
определяющие континенты и государства, ничего  не  дают  моему  воображению.
Кроме того, сеть дорог у нас так часто меняется где проложат  новую  трассу,
где расширят старую, а  другую  и  вовсе  забросят,  -  что  дорожные  карты
приходится покупать чуть не ежедневно, как газеты. Но поскольку мне известен
фанатизм этих картолюбов, могу сообщить им, что в северные районы штата  Мэн
я ехал параллельно или более или менее параллельно федеральному шоссе  N  1,
через Хоултон, Марс-Хилл, Преск-Айл, Карибу, Ван-Бурен,  потом  повернул  на
запад, все еще держась номера первого, мимо  Мадаваски,  Аппер-Френчвилла  и
Форт-Кента, а оттуда взял курс прямо на юг по  местному  шоссе  N  11,  мимо
озера Игл, городов Уинтервилл, Портидж,  Скво-Пен,  Масардис,  Ноулс-Корнер,
Паттен, Шерман, Грайндстоун и наконец попал в Миллинокет.
     Я могу сообщить об этом, потому что передо мной лежит путеводитель,  но
то, что запомнилось мне, не имеет никакого отношения к номерам, и к  цветным
линиям, и ко всяким закорючкам на карте. Пусть этот маршрут послужит  чем-то
вроде взятки картолюбам. Обращаться  к  такому  методу  в  дальнейшем  я  не
собираюсь. А запомнились мне деревья вдоль длинных дорог, все в инее,  фермы
и домишки, приготовившиеся выстоять суровую зиму,  запомнилась  односложная,
небогатая  интонациями  речь  обитателей  Мэна,  услышанная  в  магазинах  у
дорожных перекрестков, куда я заезжал  пополнить  свои  запасы.  Запомнились
олени, которые выбегали на шоссе, легко перебирая копытцами,  и  улепетывали
от  Росинанта,  подскакивая,   точно   гуттаперчевые   мячики,   запомнились
грохочущие грузовики с лесом. И никак мне не забыть того, что этот  огромный
край  когда-то  был  гораздо  больше  обжит,  а   теперь   заброшен,   отдан
надвигающимся на него лесам, зверью,  лагерям  лесорубов  и  стуже.  Большие
города становятся все больше, городишки уменьшаются. Деревенской лавке,  чем
бы в ней ни торговали - бакалейным, скобяным  товаром,  одеждой  или  всякой
всячиной, - не устоять перед торговыми центрами и крупными фирмами  с  цепью
торговых точек. Деревенская лавка с непременными бочками галет, о которой  у
нас сохранилось такое  нежное,  щемящее  сердце  воспоминание,  лавка,  куда
местные умы  -  носители  национальных  черт  нашего  характера  -  приходят
обменяться мыслями и мнениями, быстро исчезает с лица земли. Семьи - прежние
твердыни, способные выдержать осаду ветров и  непогоды,  напасти  морозов  и
засухи и наступление вражеских полчищ вредителей, - теперь норовят прильнуть
к груди больших городов.
     На  проявление  отваги  и  любви  современного  американца  вдохновляют
забитые машинами  улицы,  небеса,  прокопченные  смогом  и  задыхающиеся  от
удушливых  газов  из  заводских  труб,  скрежет  шин  по  асфальту  и  дома,
построенные впритык один к другому. А маленькие города тем временем чахнут и
умирают. И это, как я убедился,  относится  равно  и  к  Техасу  и  к  Мэну.
Кларендон  сдается  на  милость  Амарильо,  а  у  Стейсивилла  в  штате  Мэн
высасывает кровь Миллинокет, где пилят лес, где не продохнешь  от  всяческих
химикалий и где реки отравлены, забиты древесиной, а улицы кишат оживленным,
вечно спешащим людом. Это говорится  не  в  укор,  просто  я  делюсь  своими
впечатлениями. И мне думается,  что,  подобно  маятнику,  который  неизбежно
качается в обратную сторону, эти непомерно раздувшиеся города в конце концов
лопнут и, исторгнув детищ из своего чрева, снова разбросают их  по  лесам  и
полям. Подспорьем моему пророчеству да послужит уже приметная  тяга  богачей
вон из города. А куда первым идет богач, туда же следом за ним попадают  или
стараются попасть бедняки.
     Несколько  лет  назад  я  купил  в  магазине  "Аберкромби   энд   Фитч"
автомобильную  сирену  в  виде  пастушьего  рожка,  на  котором  при  помощи
специального приспособления можно было воспроизводить почти всю гамму чувств
крупного рогатого скота, начиная с нежного мычания романтически  настроенной
телки и кончая утробным ревом  молодого  быка,  томящегося  в  плену  бычьих
страстей. Я приспособил эту штуку к Росинанту, и она действовала неотразимо.
При первых же ее звуках рогатая скотина, находящаяся в пределах  слышимости,
поднимает голову от травы и двигается на этот призыв.
     В серебристом холодке мэнского полудня, когда мой  Росинант  ковылял  и
тарахтел по изрытой колеями лесной  дороге,  на  траверзе  у  нас  появились
четыре величественно ступавших лосихи. При моем приближении они  перешли  на
приглушенно-тяжелую рысь. Я машинально нажал на рычажок своей сирены, и леса
огласились ревом, напоминающим рев миурского быка,  когда  он  напружит  все
тело, готовясь ринуться на  легкий,  как  бабочка,  взлет  первой  вероники.
Лосиные дамы, почти скрывшиеся в лесу,  услышали  этот  звук,  остановились,
повернули  назад  и,  набирая  скорость,  помчались  прямо  на  меня,   явно
пронзенные стрелами амура - все четыре, каждая весом свыше тысячи фунтов!  И
при всем моем уважительном отношении к любви во всех ее проявлениях я  нажал
на  акселератор  и  дал  деру  от  них.  Мне   вспомнился   рассказ   нашего
великолепного Фреда Аллена. Героем его был житель Мэна, вернувшийся с  охоты
на лосей.
     "Сел я на поваленное дерево, подудел в рожок, сижу и жду, - говорил он.
- И вдруг чувствую, облепило мне голову и шею будто теплым  ковриком,  какие
бывают в ванных. И что же вы думаете, сэр! Это лосиха меня лизала, и глаза у
нее горели страстью.
     - Вы ее пристрелили?
     - Нет, сэр. Я оттуда быстро убрался, но с тех  пор  все  думаю:  бродит
где-то в штате Мэн лосиха с разбитым сердцем".
     Западная граница Мэна такая же длинная, как и  восточная,  может,  даже
еще длиннее. Мне бы следовало заехать в Бакстерский национальный парк,  и  я
мог туда заехать, но не заехал. И  так  сколько  времени  ушло,  а  тут  еще
похолодало, и мне все мерещились то немцы под Сталинградом, то  Наполеон  на
подступах  к  Москве.  И  я  не  мешкая  отступил   на   Браунвилл,   Майло,
Довер-Фокскрофт, Гилфорд, Бингем, Скаухиган, Мексике, а от Рамфорда  свернул
на шоссе, которым не так давно поднимался в  Белые  горы.  Может,  это  было
слабостью с моей стороны, но мне хотелось поскорее продвинуться вперед. Реки
здесь от берега  до  берега  на  целые  мили  были  забиты  сплавным  лесом,
дожидавшимся очереди у лесобойни, чтобы пожертвовать свои  древесные  сердца
оплотам нашей цивилизации - таким, как  журнал  "Тайм"  и  газета  "Нью-Йорк
дейли ньюс", только бы они продолжали жить  и  спасали  нас  от  невежества.
Заводские поселки, при всем моем уважении к ним,  кишат  здесь,  как  черви.
Выезжаешь из сельской тишины и  завывающий  ураган  автострады  подхватывает
тебя  и  играет  тобой,  как  хочет.  Некоторое   время   бьешься   вслепую,
прокладываешь путь в сумасшедшей толкучке и вихре мчащегося металла, и вдруг
все это исчезает, и ты снова  в  безмятежной  сельской  тишине.  И  никакого
перехода от одного к другому, никакой постепенности. Загадка  -  но  в  этой
загадке есть своя прелесть.
     С тех пор как я тут проезжал, зеленый  убор  лесов  пообтрепался,  стал
совсем другим. Листья падали, темными облачками клубясь по земле, а сосны по
горным склонам стояли все  в  снегу.  Я  гнал  машину  вперед  и  вперед,  к
величайшему негодованию Чарли. Он уже не раз говорил мне "фтт", но  я  будто
не  слышал  его  и  катил  все  дальше,  пересекая  торчащий   вверх   перст
Нью-Гэмпшира. Мне хотелось принять ванну, лечь в чистую  постель,  выпить  и
хоть немного пообщаться с людьми, и все это  я  рассчитывал  найти  на  реке
Коннектикут. Странное дело! Когда ставишь  перед  собой  какую-то  цель,  то
продолжаешь стремиться к ней часто  вопреки  собственным  удобствам  и  даже
собственному желанию. Дорога оказалась гораздо длиннее, чем мне Думалось,  и
я очень устал. Годы мои напоминали о себе ломотой в плечах, но  передо  мной
была цель река Коннектикут,  и  я  будто  не  замечал  усталости,  что  было
невероятно глупо. В нужное мне место в Нью-Гэмпшире, недалеко от Ланкастера,
я попал к вечеру. Река здесь была широкая и красивая, с  высокими  деревьями
по берегам. И почти у самой воды меня ждало  то,  к  чему  я  так  стремился
последние часы, -  ряд  небольших  беленьких  домиков  на  зеленой  лужайке,
контора и закусочная под одной крышей и вывеска  у  автострады  со  словами,
исполненными гостеприимства: "Открыто" и "Есть  Свободные  Номера".  Я  свел
Росинанта с шоссе и, распахнув дверцу, выпустил Чарли из кабины.
     В окнах конторы и закусочной, как в зеркале, отражалось закатное  небо.
Когда я отворил дверь и вошел туда, все  тело  у  меня  ныло  после  долгого
переезда. В помещении не было  ни  души.  На  столе  лежала  регистрационная
книга, вдоль стойки стояло несколько высоких табуреток, пирожки  и  пирожные
были прикрыты пластмассовыми колпаками; гудел  холодильник,  в  раковине  из
нержавеющей стали, в мыльной воде, лежала горка грязной посуды, из крана  на
нее медленно капало.
     Я затрезвонил в колокольчик, стоявший на столе,  потом  крикнул:  "Есть
тут кто-нибудь?" Ни ответа, ни привета. Я присел  на  табуретку  в  ожидании
хозяев. На доске висели ключи с номерами  от  маленьких  беленьких  домиков.
Дневной свет убывал, и  в  закусочной  становилось  темно.  Я  вышел  наружу
забрать Чарли и удостовериться, что на щитке  у  дороги  действительно  было
написано "Открыто"  и  "Есть  Свободные  Номера".  К  атому  времени  совсем
стемнело. Я осветил ручным фонариком всю контору в поисках записки: "Вернусь
через десять минут",  но  ничего  такого  не  обнаружил.  У  меня  появилось
странное чувство, будто я сую нос куда не следует; мне здесь  явно  было  не
место. Тогда я снова вышел, отвел  Росинанта  от  конторы,  накормил  Чарли,
вскипятил кофе и приготовился ждать.
     Казалось, что могло быть проще - взял ключ, оставил на столе записку  и
отпер какой-нибудь домик. Нет, так не годится. Я не решился на это. По шоссе
и по мосту через реку проехало несколько машин, но к домикам ни одна из  них
не свернула. Окна конторы и закусочной загорались в свете приближающихся фар
и снова чернели. Я мечтал легко поужинать и замертво свалиться в постель.  А
теперь, соорудив собственное ложе, почувствовал, что и есть-то  расхотелось,
и лег. Но сон не приходил ко мне. Я прислушивался, не  вернется  ли  кто  из
хозяев. Потом зажег газовую лампу и  взялся  за  книгу,  но  так  и  не  мог
сосредоточиться, потому  что  все  слушал.  Наконец  задремал,  проснулся  в
темноте, выглянул наружу - ни кого и  ничего.  Сон  у  меня  -  сколько  его
осталось до утра - был беспокойный и прерывистый.
     На  рассвете  я  поднялся  и  сотворил  себе  обильный,  обстоятельный,
отнявший у меня массу времени завтрак. Взошло солнце и сразу отыскало  окна.
Я прогулялся к  реке  за  компанию  с  Чарли,  пришел  обратно,  успел  даже
побриться и обтереться губкой, став в бадейку. Солнце  было  уже  высоко.  Я
подошел к конторе и отворил дверь. Холодильник  гудел,  в  остывшую  мыльную
воду в раковине капало из  крана.  Недавно  народившаяся  муха  с  обвислыми
крылышками в ярости ползала по пластмассовому колпаку,  под  которым  лежали
пирожки. В половине десятого я уехал, а в конторе так никто и  не  появился,
во всем мотеле не было ни звука, ни движения.  Щитки  у  дороги  по-прежнему
сообщали "Открыто" и "Есть Свободные Номера". Я переехал  на  тот  берег  по
железному мосту, прогромыхав по его рифленым стальным плитам. Безлюдье этого
мотеля как-то встревожило меня и, кстати говоря, тревожит и до сих пор.
     Во время  моих  разъездов  бок  о  бок  со  мной  часто  путешествовали
сомнения.  Меня  всегда  восхищали  те  журналисты,   которые   нагрянут   в
какое-нибудь место, поговорят с  кем  надо  о  том,  о  чем  надо,  подберут
несколько типичных  высказываний  на  злободневные  темы,  а  потом  напишут
гладенький отчет о своей поездке, похожий на дорожную карту.  Такая  техника
вызывает во мне зависть, но в то же время и сомнение, можно ли с ее  помощью
отразить реальность. Реальностей  много,  слишком  много.  Написанное  здесь
будет сохранять верность оригиналу лишь до тех пор, пока  кто-нибудь  другой
не проедет этими же местами и не  перестроит  мир  на  свой  лад.  Так  и  в
литературе: литературный критик, хочет  он  того  или  не  хочет,  подгоняет
жертву, на которую падает его взгляд, под собственный рост и размер.
     И в этой книге я не собираюсь обманывать самого себя, будто имею дело с
постоянными величинами. Много лет назад мне пришлось  побывать  в  старинном
городе Праге в одно время с нашим известным  журналистом  Джозефом  Олсопом,
который славится, и вполне заслуженно, своими очерками и  корреспонденциями.
Он беседовал с хорошо осведомленными людьми - должностными лицами,  послами,
он читал разные материалы, даже то, что петитом, и всякую цифирь, тогда  как
я со свойственным мне разгильдяйством шатался по городу в компании  актеров,
цыган, бродяг. В Америку мы с Джо  летели  одним  самолетом,  и  дорогой  он
рассказывал мне о Праге, но его Прага не имела ничего общего с той,  которую
узнал и услышал я. Это было нечто совсем другое. Мы с ним оба люди  честные,
не лгуны, оба наделены наблюдательностью, с какой меркой к нам ни подходи, а
привезли домой каждый свой город, свою правду. Вот почему я не поручусь вам,
что здесь будет рассказано про ту Америку, какую найдете  вы.  В  ней  много
всего можно увидеть, но в утренние часы нашим глазам открывается совсем иной
мир, чем днем, а уж в уставших к вечеру глазах и подавно  отражается  только
усталый вечерний мир.
     В воскресенье, в последний мой день в Новой Англии - дело было в  одном
из городов  штата  Вермонт  я  побрился,  надел  парадный  костюм,  начистил
башмаки, скорчил  ханжескую  мину  и  отправился  помолиться  Господу  Богу.
Несколько