и,  стоило  только  потормошить  ее  как
следует.
     Если в Салинасе и были расовые предрассудки, то  я  о  них  понятия  не
имел. Куперов все уважали, а в  их  самоуважении  не  чувствовалось  никакой
нарочитости. Старший сын, Улисс,  рослый,  спокойный  юноша,  был  одним  из
лучших прыгунов, каких только знавал наш город. Помню грациозность  движений
его поджарого тела в спортивном костюме, помню, как я  завидовал  идеальному
расчету и безошибочности его прыжка с шестом. Он умер за  год  до  окончания
средней школы. Меня в числе Других выбрали нести его гроб, и, признаюсь,  я,
грешный, возгордился оказанной  мне  честью.  Средний  сын,  Игнейшиус,  мой
одноклассник, не внушал мне особых симпатий, как я теперь  понимаю,  ибо  он
был первый ученик в классе. По арифметике, а в дальнейшем  и  по  математике
Игнейшиус Купер был  сильнее  всех,  а  по  латыни  шел  первым  без  всяких
шпаргалок. Кто же таких любит в школе? Меньшой Купер - самый младший в семье
- так и сиял улыбками. Странно, что я не помню, как его звали. Он  с  младых
ногтей увлекался музыкой, а когда я его видел в последний раз,  уже  сочинял
сам, и его вещи показались  мне,  не  такому  уж  невежде  в  музыке,  очень
смелыми, самобытными и красивыми. Но дело не в одаренности этих ребят,  а  в
том, что я дружил с ними.
     Так вот, это были единственные негры,  которых  я  знал  в  годы  моего
детства, проведенного на одном месте, точно на  мушиной  липучке,  и  судите
сами, как мало я был подготовлен к  вступлению  в  большой  мир.  Когда  мне
пришлось  услышать,  например,  что  негры  низшая  раса,  я  расценил   это
утверждение  как  результат  плохой  осведомленности.  Когда  мне   пришлось
услышать, что негры грязнули, я вспомнил сверкавшую  чистотой  кухню  миссис
Купер. Бездельники? Стук лошадиных  копыт  и  скрип  колес  подводы  мистера
Купера, доносившиеся с улицы, будили нас чуть свет. Нечестные? Мистер  Купер
был один из весьма немногих граждан Салинаса, которые платили по  счетам  не
позднее пятнадцатого числа каждого месяца.
     Но было в Куперах, как я теперь понимаю, еще нечто такое, что  выделяло
их  среди  других  негров,  с  которыми  мне  приходилось   сталкиваться   в
дальнейшем. Их никто не обижал и не оскорблял, и потому  им  не  было  нужды
обороняться и держать кулаки наготове. Их чувство  собственного  достоинства
никто не ущемлял, и потому им не надо было проявлять заносчивость, а так как
куперовских мальчиков никто не называл существами  низшей  расы,  они  могли
расти и развиваться умственно в полную меру своих способностей.
     Вот чем ограничивалось мое знакомство с негритянской проблемой  до  тех
пор, пока я не стал взрослым, пожалуй,  слишком  взрослым  для  того,  чтобы
ломать негибкие навыки детских  лет.  О,  с  тех  пор  мне  многое  пришлось
повидать - повидать и почувствовать, насколько сокрушительны волны  насилия,
безнадежности  и  смятения.  Мне  пришлось  повидать   негритянских   детей,
действительно неспособных к учению, и большей частью это были те  ребятишки,
кому в самом нежном возрасте внушали, что они существа низшей  расы.  И  при
воспоминании о Куперах и о нашем отношении к ним  во  мне  из  всех  эмоций,
пожалуй, сильнее всего говорит чувство горечи, оттого что  завеса  страха  и
злобы отделяет нас -  белых  и  негров  -  Друг  от  друга.  А  сейчас  меня
позабавила вот такая мысль: если бы кто-нибудь из того,  чуждого  нам  мира,
кто-нибудь более смекалистый и более искушенный в житейских  делах,  спросил
бы нас тогда в Салинасе: "А вы хотели бы, чтобы ваша сестра вышла  замуж  за
какого-нибудь Купера?" - мы, наверно,  покатились  бы  со  смеху.  Ибо  нам,
пожалуй, пришло бы в голову, что дружба дружбой, а жениться на наших сестрах
Куперы, может, и сами не пожелают.
     Вот и выходит, что я совершенно не способен примкнуть ни к  той,  ни  к
другой  стороне  в  расовом  конфликте.  Правда,  когда  жестокость  и  сила
ополчаются на слабого, меня охватывает бешенство, но так со мной бывает  при
столкновении между любым слабым и любым сильным.
     Как расист я критики не выдерживаю, но и помимо этого мое пребывание на
Юге вряд ли пришлось бы кому-нибудь по вкусу. Когда  люди  не  имеют  причин
гордиться своими деяниями, они предпочитают обходиться без свидетелей. Да  и
вообще им кажется, что в свидетелях вся и беда.

     В своих рассуждениях о Юге я здесь имел в виду главным образом те  силы
зла, которые развязала борьба против  сегрегации  в  таких  ее  формах,  как
посылка детей в школы для белых, требования негритянской молодежи, чтобы  ей
предоставили сомнительную привилегию ходить в рестораны, ездить в автобусах,
пользоваться уборными наравне с белыми.  Но  меня  больше  всего  интересуют
школьные дела, так как я считаю, что язва, съедающая наше общество, исчезнет
лишь тогда, когда у нас будут миллионы Куперов.
     Не так давно один южанин, мой близкий Друг,  со  страстью  проповедовал
мне теорию: "Права равные, но пользоваться ими врозь".
     - Представь себе, - говорил он, - у нас в городе три новые негритянские
школы, и они не только на одном уровне со школами  для  белых,  они  гораздо
лучше! Казалось бы, на этом  можно  успокоиться.  А  уборные  на  автобусных
станциях одинаковые что для них, что для нас. Ну что ты на это скажешь?
     Я ответил:
     - Может быть, всему виной неосведомленность? Поменяйтесь с ними школами
и уборными, и тогда эта проблема сама собой разрешится. Как только им станет
ясно, что ваши школы хуже, они поймут свои заблуждения.
     И знаете, что он мне сказал на это? Он сказал:
     - Ах ты бунтовщик, сукин ты сын!
     Но это было сказано с улыбкой.

     В самом конце 1960 года, пока я еще ехал по Техасу, со страниц газет не
сходили фото и статьи, посвященные зачислению в  одну  новоорлеанскую  школу
двух маленьких негритянских девочек. За спиной  у  этих  крохотных  чернушек
стояли величие Закона и власть Закона, который можно утвердить  силой.  Чаша
весов и меч были на стороне детей, а путь им преграждали триста лет  страха,
злобы и боязни перемен в нашем  меняющемся  мире.  Каждый  день  я  видел  в
газетах снимки, на экранах телевизоров кинорепортаж, и все об  одном  и  том
же. Этот сюжет  прельщал  газетчиков  тем,  что  у  здания  школы  по  утрам
собиралась компания дородных пожилых женщин (как это ни странно, именуемых в
прессе "матерями"), которые встречали маленьких школьниц  отборной  руганью.
Мало-помалу среди них выделилось несколько дамочек, настолько понаторевших в
такого рода занятии,  что  их  прозвали  "заводилами",  и  на  представления
"заводил" ежедневно собиралась толпа, не жалевшая им аплодисментов.
     Эта странная драма казалась мне настолько неправдоподобной, что я решил
сам посмотреть, что там  происходит.  Так  нас  обычно  тянет  поглазеть  на
какой-нибудь  аттракцион,  вроде  теленка  о  пяти  ногах  или  двухголового
зародыша - словом, на всякое отклонение от нормы, и мы охотно платим  деньги
за это, может быть желая убедиться, что у нас-то самих ровно столько голов и
ног,  сколько  человеку  положено.  От  новоорлеанского  спектакля  я   ждал
развлечения, как от всякой курьезной аномалии, и вместе с тем ужасался,  что
такое может быть.
     К этому времени зима, которая следовала за мной по пятам со  дня  моего
отъезда из дому, вдруг  подула  сильным  северным  ветром.  Пошел  дождь  со
снегом, крупа, шоссе  подмерзло,  потемнело.  Я  забрал  Чарли  от  хорошего
ветеринара. Пес выглядел вдвое моложе своих лет, чувствовал себя прекрасно и
в доказательство этого носился кругами, прыгал, катался по земле, хохотал  и
тявкал, полный радости бытия. Хорошо было, что он снова со мной, сидит такой
пряменький рядом в кабине, смотрит сквозь стекло на  развертывающуюся  перед
нами дорогу или свернется клубочком и спит, положив голову  мне  на  колени,
так что можно мять пальцами его  смешные  уши.  Этот  пес  ухитряется  спать
невзирая на ласку, если соблюдаешь в ней благоразумие.
     Теперь мы кончили бить баклуши, стали на колеса и покатили  дальше.  На
обледенелом шоссе давать большую скорость было нельзя, но мы ехали, не  щадя
себя, почти не  глядя  на  Техас,  мелькавший  по  сторонам.  А  тянулся  он
мучительно долго -  Суитуотер,  Баллинджер  и  Остин.  Хьюстон  мы  объехали
стороной. Останавливались за горючим, за чашкой кофе  с  куском  пирога.  На
заправочных станциях Чарли получал еду, прогуливался.  Ночь  не  задерживала
нас, но когда глаза мне начинало  жечь  и  ломить  от  напряжения,  а  плечи
превращались в  бугры  боли,  я  сворачивал  с  шоссе  на  обгонный  путь  и
забирался, как крот, в свою постель, но все  равно  и  с  закрытыми  глазами
видел перед собой извивающуюся дорогу. Поспать  мне  удавалось  каких-нибудь
два часа, а потом снова в студеную ночь и снова гнать все дальше  и  дальше.
Вода в придорожных канавах была замерзшая, а встречные пешеходы  накручивали
на головы шарфы и высоко поднимали воротники свитеров, чтобы  не  отморозить
уши.
     Раньше, бывало, я приезжал в  Бомонт,  обливаясь  потом,  и  вожделенно
мечтал о льде и кондиционированном воздухе. На этот раз Бомонт, несмотря  на
сверкание неоновых реклам, был весь какой-то Скрюченный от холода. Я проехал
его  вечером,  вернее,  далеко  за  полночь.  Человек,  который  посиневшими
пальцами наливал мне бензину в бак, посмотрел на Чарли и сказал:
     - Эх, да это собака 1 А я думал, у  вас  там  черномордый  сидит.  -  И
радостно захохотал.
     Это было только начало. Потом то же  самое  мне  пришлось  услышать  по
меньшей мере раз двадцать. "Я думал, у вас там черномордый сидит".
     Такая шутка  была  для  меня  внове  и  не  теряла  своей  свежести  от
повторения. И хоть бы раз "негр" или даже  "негритос"  -  нет!  только  так:
"черномордый". Этому слову, как заклинанию, придавался  чрезвычайный  смысл,
за него цеплялись, будто оно могло сохранить какое-то сооружение от обвала.
     А потом я въехал в Луизиану и в темноте прокатил мимо Лейк-Чарльза,  но
огни моих фар по-прежнему поблескивали на льду и высвечивали иней, а люди  -
те, что всегда тянутся по ночам вдоль дорог, - были до глаз закутаны во  все
теплое. Я с ходу взял Лафайетт и Моргансити и на рассвете въехал в Хуму - по
воспоминаниям одно из самых приятных для меня мест на всем земном шаре.  Там
живет мой  старый  друг  доктор  Сент-Мартин  милейший,  ученейший  человек,
француз родом из  Новой  Шотландии,  который  принимает  младенцев  и  лечит
расстройство желудка у всех своих земляков на несколько миль  в  окружности.
По-моему, он знает этих выходцев из Канады так, как никто другой. Но  сейчас
я вспомнил с грустью иные таланты  доктора  Сент-Мартина.  Он  умеет  делать
самый лучший в мире и самый тонкий по  вкусу  коктейль  мартини,  и  процесс
приготовления этого напитка граничит с волшебством. Я  знаю  из  докторского
рецепта только то, что лед должен  быть  из  дистиллированной  воды,  и  для
верности доктор дистиллирует ее собственноручно. Я едал дикую утку у него за
столом - сначала два мартини Сент-Мартина, потом крылышко дикой  утки,  а  к
ней бургундское, которое  так  бережно  льют  из  бутылки,  точно  принимают
младенца на свет божий, и все это в полутьме дома,  где  ставни  закрыли  на
рассвете, чтобы комнаты подольше хранили ночную прохладу. Я  помню,  как  за
этим столом, где серебро отсвечивает мягко, тускло, будто олово,  поднимался
бокал со священной кровью виноградной  лозы  и  ножку  его  ласкали  сильные
пальцы доктора - пальцы художника, и у Меня До сих пор стоит  в  ушах  Милый
тост и радушное приветствие на певучем языке Новой Шотландии, который раньше
был французским, а теперь  стал  самим  собой.  Эта  картина  заслонила  мне
запотевшее ветровое стекло, и если бы на улицах Хумы было сильное  движение,
такой водитель за рулем представлял  бы  собой  опасность.  Но  над  городом
занимался палевый морозный рассвет, и  я  знал,  что  стоит  мне  заехать  к
доктору,  только  чтобы  засвидетельствовать  свое  почтение,  волю  мою   и
твердость принятых мною решений унесут прочь те соблазны,  которые  выставит
на стол доктор Сент-Мартин, и мы с ним будем толковать о вечных  материях  и
этот день и весь следующий, с  утра  и  до  вечера.  Поэтому  я  ограничился
поклоном в том направлении, где живет мой друг, и рванул  дальше,  к  Новому
Орлеану, так как мне хотелось поспеть к спектаклю при участии "заводил".
     Даже я знаю, что туда, где  неспокойно,  не  рекомендуется  соваться  с
машиной, особенно с такой, как мой  Росинант  с  его  нью-йоркским  номерным
знаком. Только накануне там поколотили одного репортера,  а  фотокамеру  его
разбили вдребезги, ибо даже самые  политически  активные  наши  граждане  не
стремятся предавать огласке и сохранять для потомства  исторические  моменты
своей жизни.
     Я выбрал стоянку на окраине Нового Орлеана. К окошечку  кабины  подошел
механик гаража.
     - Вот так история, доложу я вам! Я думал, у вас  черномордый  сидит.  А
это собака! Вижу, мурло темное, ну, думаю, это черномордый.
     - Когда он чистый, лицо у него серо-голубое, - холодно проговорил я.
     - А они  тоже  бывают  серо-голубые,  только  не  от  чистоты.  Ах,  из
Нью-Йорка!
     Мне почудилось, что холод эдаким  утренним  ветерком  проступил  в  его
голосе.
     - Проездом, - сказал я. - Машину поставлю часа на  два.  Такси  мне  не
вызовете?
     - Поспорим? Об заклад бьюсь, что вы  собираетесь  посмотреть  на  наших
заводил.
     - Правильно.
     - Ну что ж,  будем  надеяться,  вы  не  из  газеты  из  какой-нибудь  и
смутьянить тут не станете.
     - Просто хочу посмотреть.
     - Н-да, доложу я вам! Посмотреть есть на что.  Наши  заводилы  кое-чего
стоят. Как начнут, так, доложу я вам, больше нигде такого не услышишь.
     Я запер Чарли в кузове, предварительно удостоив механика экскурсией  по
всему Росинанту, стаканом виски и долларом.
     - Только будьте осторожнее, когда  я  уйду.  Не  открывайте  дверцу,  -
сказал я. - Чарли очень серьезно относится к своим обязанностям. Не остаться
бы вам без руки.
     Это была наглая ложь, но, механик сказал:
     - Слушаю, сэр. Не беспокойтесь, я с чужими собаками не балуюсь.
     Шофер такси, болезненно желтый, весь  какой-то  сморщенный  от  мороза,
точно мелкий горошек, сказал мне:
     - Я туда ближе чем на два квартала не  подвезу.  Не  желаю,  чтобы  мою
машину изуродовали.
     - Разве ожидается что-нибудь?
     - Ожидается или нет - не знаю. Все может быть.
     - Когда там самый разгар?
     Он посмотрел на часы.
     - Сегодня, правда, холодно, а так они чуть свет там собираются.  Сейчас
без четверти. В самый раз попадешь. Если только они холода не побоятся.
     В целях маскировки я  надел  старую  синюю  куртку  и  свою  английскую
капитанку, рассчитывая, что  как  в  ресторане  никто  не  приглядывается  к
лакеям, так и в портовом городе на моряка особенного  внимания  не  обратят.
Там, где моряку положено шататься, он безлик, и в обдуманном образе действий
его не заподозришь: самое большее - напьется  или  угодит  куда  следует  за
драку. Таково, во всяком случае, общепринятое мнение относительно моряков. Я
это дело проверил на себе. Что может  случиться?  Самое  худшее  -  услышишь
вдруг начальственно-ласковый голос:  "А  почему  вы  не  на  судне,  матрос?
Заберут в каталажку, застрянете на берегу. Что хорошего-то,  а,  матрос?"  И
через пять минут этот блюститель вас и не узнает. Единорог и лев у  меня  на
околыше только увеличивали мою анонимность. Но тех,  кто  захочет  проверить
эту теорию на практике, предупреждаю: такие фортели можно проделывать только
в портовых городах.
     - Ты откуда? - спросил шофер совершенно без всякого интереса.
     - Из Ливерпуля.
     - А, цинготник! Ну, это еще ничего. Вся смута  от  нью-йоркских  евреев
идет, пропади они пропадом.
     У меня вдруг появился акцент, хоть и английский, но не имеющий никакого
отношения к Ливерпулю-
     - Что? Евреи? Какая же от них смута?
     - Мы, друг любезный, сами знаем, как с этим управляться. Все  довольны,
везде мир и лад. Да я даже люблю черномордых. А нью-йоркские евреи, будь они
прокляты, приезжают сюда и мутят их.. Сидели бы у себя в Нью-Йорке, и ничего
бы такого не было. В расход их надо выводить.
     - То есть линчевать?
     - Вот именно.
     Он высадил меня на углу, и дальше я пошел пешком.
     - Ты близко-то не лезь, - крикнул он мне вслед. - Издали тоже потеха, а
соваться в самую гущу нечего.
     - ... спасибо, - сказал я, убив в зародыше  слово  "большое",  невольно
просившееся на язык.
     Подходя к школе, я очутился в людском потоке - все  белые  и  все  идут
туда же, куда и я. Люди шагали деловито, точно на пожар, который  уже  давно
занялся, на ходу похлопывали руками по бедрам или совали их за борт  куртки,
и у многих под шляпами были повязаны шарфы, закрывающие уши.
     Через  улицу  напротив  школы  стояли   деревянные   загородки,   чтобы
сдерживать толпу, и полицейские прохаживались перед ними взад и  вперед,  не
обращая внимания на шуточки, которые отпускались  по  их  адресу.  У  дверей
школы никого не было, однако вдоль тротуара, ближе  к  мостовой,  на  равном
расстоянии друг от друга торчали  федеральные  приставы  в  штатском,  но  с
повязками на рукавах для опознания. Револьверы, упрятанные благопристойности
ради с глаз долой, оттопыривали им пиджаки, а глаза  их  нервно  шныряли  по
сторонам, изучая лица в толпе. Мне показалось, что меня они  тоже  обшарили,
проверяя, завсегдатай я или нет, и, вероятно, сочли чем-то не  заслуживающим
внимания.
     Где стоят  "заводилы",  я  догадался  по  тому,  куда  напирала  толпа,
стараясь подойти к ним поближе. Место  у  них  было,  видимо,  облюбованное,
постоянное - у деревянных загородок, как раз напротив школьной двери, и  там
же поблизости полицейские топтались кучкой на тротуаре и похлопывали рука об
руку в непривычных для них перчатках.
     Меня вдруг сильно толкнули, и я услышал крики:
     - Идет, идет! Пропустите ее... Назад давайте, назад. Пропустите ее. Где
же ты была? Опаздываешь в школу. Где ты была, Нелли?
     Звали ее как-то по-другому. Настоящее имя я забыл.  Она  протискивалась
сквозь тесноту толпы совсем близко от меня, - и я успел рассмотреть, что  на
ней было пальто из нейлона под мех, в ушах - золотые серьги. Роста она  была
невысокого, но полная, с большим бюстом. Так лет под пятьдесят. Пудра лежала
у нее на лице таким  густым  слоем,  что  по  контрасту  двойной  подбородок
казался совсем темным.
     Женщина свирепо улыбалась и  прокладывала  себе  путь  сквозь  бурлящую
толпу, держа высоко над головой чтобы не измять пачку газетных вырезок. Рука
с вырезками была левая, я посмотрел, есть ли на ней  обручальное  кольцо,  и
такового не обнаружил.
     Я было пристроился следом  за  этой  женщиной,  рассчитывая,  что  меня
понесет в ее кильватере, но началась давка, да к тому же. мне  было  сказано
предостерегающим тоном: - Тише, моряк, тише. Думаешь,  одному  тебе  хочется
послушать?
     Нелли встретили приветственными криками. Сколько их тут собралось, этих
"заводил", я не знаю. Между ними и напиравшей  сзади  толпой  демаркационной
линии не было. Я только видел, что  несколько  женщин  передают  друг  другу
газетные вырезки и читают их вслух, подвывая от восторга.
     Потом в толпе почувствовалось  беспокойство,  как  в  зрительном  зале,
когда вовремя не поднимают занавес. Мужчины,  стоявшие  вокруг  меня,  стали
поглядывать на часы. Я тоже сверился со своими. До девяти  не  хватало  трех
минут.
     Спектакль начался без задержки. Вой сирен. Полицейские  на  мотоциклах.
Потом у школьного подъезда  остановились  два  огромных  черных  автомобиля,
набитые здоровенными мужчинами в светлых  фетровых  шляпах.  В  толпе  будто
перестали   дышать.   Здоровенные   маршалы   <Государственные    чиновники,
назначаемые в некоторых