- Правда, они вас не видели, - продолжал доктор учтиво. - Если бы они
знали, что вы самый приятный и красивый из всех англичан, какие бывали у
нас (в Англии, я слыхал, красивые мужчины не редкость, а вот приятных не
так много), то они отнеслись бы к вам более любезно. Но поскольку вы так
спокойно приняли их каприз, тем лучше. Что до меня, то  мне  кажется  их
требование оскорбительным. Впрочем, в конечном счете вы окажетесь в  вы-
игрыше - семейство вряд ли представило бы для вас интерес. Их всего трое
- мать, сын и дочь. Старуха, говорят, полоумная, сын - деревенский дура-
чок, дочь - простая девушка, о которой очень высокого  мнения  духовник,
из чего можно заключить, что, по всей вероятности, - тут доктор улыбнул-
ся, - красотой она не блещет. Как видите,  ничего  соблазнительного  для
такого блестящего офицера, как вы.
   - Однако, вы говорите, они очень высокого происхождения, - заметил я.
   - Это не совсем точно, - возразил доктор. - Мать - да.  Дети  -  нет.
Мать - последний потомок очень знатного рода, обедневшего и  захудалого.
Отец ее был не только беден, он был поврежден в рассудке. Дочь росла бе-
зо всякого присмотра. Когда отец умер, не оставив ей ровным счетом ниче-
го, ей еще воли прибавилось, пока она вдруг не вышла замуж -  бог  знает
за кого - не то за погонщика мулов, не то за контрабандиста, ходила мол-
ва, будто церковным браком они не сочетались и что Фелип и Олалла -  не-
законнорожденные. Как бы там ни было, союз  этот  окончился  трагически.
Жили они замкнуто, да к тому же тогда у нас было очень  неспокойно,  так
что истинная причина смерти супруга известна только одному священнику, а
может, и ему неизвестна.
   - Я начинаю подумывать, что меня ждут необычайные приключения.
   - Я бы на вашем месте умерил свою фантазию, - ответил доктор,  -  Бо-
юсь, что вас ждет самое прозаическое существование. Я видел Фелипа.  Что
можно о нем сказать? Хитрый, неотесанный деревенский парень,  и  к  тому
же, я думаю, немного тронутый. Остальная семья, наверное, под стать ему.
Нет, нет, сеньор капитан, я вам советую поискать приятелей  среди  наших
величественных гор! В них-то, если, конечно, вы любитель природы, вы  не
разочаруетесь, могу вам смело обещать.
   На следующий день Фелип заехал за мной в грубой деревенской  повозке,
запряженной мулом; а около полудня, распрощавшись с  доктором,  хозяином
гостиницы и другими добрыми людьми, которые ухаживали за мной  во  время
моей болезни, я покинул город через восточные ворота,  и  скоро  повозка
наша затряслась по горной дороге. Я так долго был затворником, с тех пор
как меня оставили здесь почти в безнадежном состоянии, что радовался да-
же запаху земли. Местность, по которой мы ехали, была дика  и  скалиста;
горы местами заросли лесом. Пробковый дуб чередовался  с  огромными  ис-
панскими каштанами, там и здесь по каменистому ложу неслись вниз  горные
речки. Сияло солнце, веял прохладный ветерок; мы проехали уже  несколько
миль и оставленный позади город стал казаться незначительным бугорком на
равнине, когда внимание мое привлек, наконец, мой возница. Это был невы-
сокий, но хорошо сложенный деревенский парень с  простоватым  выражением
лица - точь-в-точь как его описывал доктор: очень подвижный и живой, как
ртуть, но абсолютно невоспитанный - таково было мое  первое  впечатление
(для многих оно так и оставалось неизменным). Помня о  поставленном  мне
условии, я немного удивился его несмолкаемой дружелюбной болтовне, смысл
которой было трудно уловить частью из-за скверной дикции,  частью  из-за
поразительного непостоянства мыслей. Правда, я и раньше  встречал  людей
подобного душевного склада: они, как и Фелип,  живут  только  чувствами,
единственная пища для их ума - то, что в данную минуту попадает  в  поле
их зрения, они не способны по собственной воле  переключить  внимание  с
одного предмета на другой. Слушая краем уха его болтовню, я подумал, что
так обычно говорят с седоками ямщики, ум которых большею частью ничем не
занят, а перед глазами нескончаемой вереницей проходят все одни и те  же
дорожные картины. Но Фелип не принадлежал к их числу, по его собственным
словам, он был домосед. "Как хорошо, если бы мы были уже дома!" -  воск-
ликнул он и тут же, увидав у дороги дерево, начал рассказывать, как  од-
нажды, когда он проезжал мимо, на этом дереве сидела ворона.
   - Ворона? - повторил я, изумленный этим неожиданным ходом мысли и ре-
шив, что ослышался.
   Но Фелип был уже занят другим: склонив голову набок и  наморщив  лоб,
он напряженно прислушивался к чему-то. Грубо толкнув меня, он велел  мне
молчать. Потом улыбнулся и покачал головой.
   - Что ты там услышал? - спросил я.
   - Да так, ничего, - ответил он и стал понукать мула криками,  которые
громким эхом отдавались в горах.
   Я пригляделся к нему. Он был на редкость хорошо сложен, легкий,  гиб-
кий и сильный; черты лица правильные и приятные;  только  большие  карие
глаза, пожалуй, не очень выразительны. В общем это был  красивый  юноша;
на мой взгляд, в его внешности не было недостатков, за исключением разве
очень смуглого цвета лица и некоторого излишка растительности - я не лю-
битель ни того, ни другого. Но особенно меня  заинтересовал  его  интел-
лект. Я вспомнил, что доктор назвал его тронутым, и задумался  над  тем,
соответствует ли это истине. Тем временем дорога спустилась  в  глубокое
узкое ущелье, где с ревом и грохотом мчался горный поток, и весь  распа-
док был наполнен шумом, мелкой водяной пылью и порывами ветра, сопровож-
давшего стремительный бег воды. Зрелище было внушительное; впрочем,  до-
рога в этом месте была укреплена каменной  стеной,  мул  уверенно  шагал
вперед, и я не без удивления заметил, что лицо моего возницы побледнело.
Шум воды не был монотонен: он то затихал, как бы утомившись, то  перехо-
дил в оглушительный рокот, когда пенистые бугры, рожденные на миг, в не-
истовстве набрасывались на каменные  стены.  Я  заметил,  что  с  каждым
яростным наскоком Фелип сильно вздрагивал, а лицо  его  становилось  еще
белее; я вспомнил шотландскую легенду о злом речном духе Келпи  и  поду-
мал, нет ли в Испании схожего поверья.
   - Что с тобой? - спросил я, повернувшись к нему.
   - Страшно, - ответил он.
   - Страшно? По-моему, это самое безопасное место на всей дороге.
   - Сильно шумит, - проговорил он, и в его голосе прозвучал первобытный
страх. Я успокоился.
   Мой возница умом был пятилетний ребенок. Ум его, как и тело, был под-
вижен и быстр, но развитие его остановилось много лет назад. С этой  ми-
нуты я стал испытывать к нему нечто похожее на жалость. А болтовня  его,
которую я слушал сперва снисходительно, скоро даже начала мне нравиться.
   Около четырех часов пополудни мы распрощались  с  заходящим  солнцем,
перевалили через хребет и стали спускаться по восточному склону;  дорога
шла по ущельям в тени сумрачных лесов, голоса водопадов, уже не  грозные
и оглушающие, а веселые и мелодичные, переговаривались  друг  с  другом.
Настроение моего возницы, видимо, улучшилось, и он запел тонким, высоким
голосом; в песне его не было мелодии, но слушать его было приятно -  так
поют птицы, естественно и непринужденно. Темнело, и я все больше  подда-
вался очарованию этого безыскусственного пения, ожидая, что вот-вот пой-
му, о чем он поет, но так и не дождался.
   - О чем ты поешь? - наконец спросил я.
   - Ни о чем, - ответил он. - Пою - и все!
   Особенно нравилось мне, как он повторяет  через  короткие  промежутки
одну и ту же ноту. В этом не было однообразия, как могло бы  показаться,
не было, во всяком случае, ничего навязчивого, пение его дышало той уми-
ротворенностью, какой воображение наше любит наделять строгую тишину ле-
са или неподвижную водную гладь.
   Ночь опустилась еще до того, как мы выехали на плато.  Скоро  впереди
стал виден плотный сгусток темноты, и я догадался, что это и есть старый
замок. Мой провожатый соскочил с повозки и долго свистел и звал кого-то,
наконец откуда-то из темноты вынырнул старик крестьянин и подошел к нам,
держа в руке зажженную свечу. В ее слабом свете я различил большие свод-
чатые, окованные железом ворота в мавританском стиле. В одной из створок
Фелип отворил маленькую калитку. Старик увел куда-то мула с повозкой,  а
мы с Фелипом вошли в калитку, и она затворилась за нами. При слабом мер-
цании свечи мы пересекли двор, поднялись по каменным ступеням, затем  по
открытой галерее дошли до лестницы, которая привела нас наконец к дверям
большой полупустой комнаты, которая, как я догадался, была предназначена
мне. В комнате было три узких окна, стены обиты покрытыми лаком деревян-
ными панелями и увешаны шкурами диких зверей. В очаге ярко горел  огонь,
бросая на пол и стены живые отблески; ближе к огню стоял стол,  накрытый
для ужина; дальний угол занимала уже постланная на ночь постель. Мне бы-
ла приятна такая заботливость, и я  сказал  об  этом  Фелипу.  Фелип  со
свойственным ему простодушием, как эхо, отозвался на мои похвалы.
   - Хорошая комната, - сказал он. - Очень хорошая. И огонь хороший,  от
него по телу идет тепло. И кровать, -  прибавил  он,  идя  со  свечой  в
дальний угол. - Смотрите, какие хорошие простыни,  гладкие-гладкие,  как
шелковые!
   С этими словами он провел свободной рукой по  простыням,  нагнулся  и
зарылся лицом в постель с выражением полного блаженства. Это меня слегка
покоробило, я взял у него свечу, боясь, что он еще устроит пожар, и вер-
нулся к столу, где стоял кувшин с вином. Налив чашку, я  позвал  Фелипа.
Он сейчас же вскочил и подбежал ко мне. Но, увидев, что я протягиваю ему
вино, затряс головой.
   - Нет, нет! - вскричал он. - Это для вас. Фелип это не любит.
   - Прекрасно, сеньор, - сказал я. - Тогда позвольте мне выпить за ваше
здоровье, а также за процветание вашего дома и всей вашей  семьи.  А  уж
коли разговор пошел о семье, - прибавил я, осушив чашку, - позвольте мне
лично представиться сеньоре вашей матери, чтобы почтительно  припасть  к
ее ногам.
   Когда Фелип услыхал эти мои слова, все простодушие  и  детскость  как
ветром сдуло с его лица - оно стало хитрым и замкнутым. В мгновение  ока
он отскочил от меня, точно перед ним был лютый зверь, готовый к  прыжку,
или разбойник с обнаженным кинжалом, и бросился к  двери.  В  дверях  он
обернулся, и я заметил, как у него сузились зрачки.
   - Нет, - отрезал он и бесшумно выскользнул из комнаты. Я слышал,  как
на лестнице затихали его шаги, легкие, как капли дождя, и  тишина  вновь
окутала дом.
   Поужинав, я придвинул стол к постели и стал готовиться ко сну.  Свеча
теперь озаряла светом другую стену, и я увидел  портрет,  который  сразу
пленил мое воображение. Это был портрет молодой женщины. Судя по  платью
и по приглушенной гармонии красок на полотне,  она  уже  давно  покинула
этот мир, но живость глаз и всего  лица,  особая  непринужденность  позы
превращали портрет в зеркало, куда смотрелась сама жизнь. Фигура женщины
была тонкой и сильной и правильных пропорций; рыжие  косы,  как  корона,
венчали голову; глаза, золотисто-карие, смотрели на меня совсем как  жи-
вые; совершенную красоту ее лица  портило  только  жестокое,  мрачное  и
слишком чувственное выражение. Что-то в этих чертах и фигуре, почти неу-
ловимо, как эхо эха, напоминало черты и фигуру Фелипа; несколько времени
я стоял перед картиной, не отрывая от нее глаз, в  каком-то  раздражении
чувств, и размышлял о странном  сходстве.  Оскверненная  простой  грубой
кровью, ветвь рода, который рождал  когда-то  прекрасных  дам,  подобных
той, что глядела сейчас на меня с полотна, получила иное назначение:  ее
отпрыски носят теперь крестьянское платье, правят запряженной мулом  по-
возкой и прислуживают постояльцам. Но, возможно, в Фелипе живет как свя-
зующее звено крошечный кусочек той деликатной  плоти,  которую  когда-то
облачали в шелк и парчу, и теперь эта плоть содрогается от прикосновения
грубой ткани костюма Фелипа.
   Первые утренние лучи падали прямо на портрет, Я уже проснулся и смот-
рел на него, испытывая все большее наслаждение. Коварными сетями опутало
мое сердце это прекрасное лицо, и голос благоразумия становился все глу-
ше; я понимал, что любить такую женщину - значит подписать приговор сво-
ему роду, но я знал также, что, если бы я ее встретил, я бы полюбил  ее.
День ото дня я все глубже постигал ее жестокое сердце и все яснее  видел
свою слабость. Я мечтал о ней дни и ночи, ради ее глаз  я  пошел  бы  на
преступление. Черной тенью легла она на мою жизнь. Бродя в окрестностях,
дыша свежим воздухом и чувствуя, как возвращаются силы, я благодарил бо-
га, что моя колдунья спит спокойно в могиле, что  волшебная  палочка  ее
красоты рассыпалась в прах, уста навсегда умолкли, а  приворотное  зелье
ее испарилось.
   Но порой меня вдруг мороз подирал по коже: а что, если она не умерла,
а живет, воскреснув в одном из своих потомков?
   Трапезы свои я совершал у себя в комнате в  одиночестве.  Прислуживал
мне Фелип. Сходство его с портретом преследовало меня. Временами оно ис-
чезало, временами вновь возникало, пугая, как  привидение.  Особенно  он
походил на портрет, когда бывал в дурном расположении духа. Фелип  полю-
бил меня - это несомненно: был счастлив и горд, когда я говорил  с  ним;
чтобы привлечь мое внимание, прибегал ко множеству детских, незамыслова-
тых уловок; любил сидеть в моей комнате возле  огня  и  вести  несвязный
разговор или петь свои странные, бесконечные песни без слов;  иногда  он
гладил, как бы лаская, мое платье. Не скрою, эта полная любви ласка при-
водила меня в замешательство, которого я стыдился. Вместе с тем ему были
свойственны вспышки беспричинного гнева, а порой на него находило  бесп-
росветно мрачное настроение. Бывало, в ответ на мое замечание он опроки-
дывал тарелку с супом, даже не пытаясь притвориться, что сделал это  не-
чаянно; то же было, когда я пытался кое о чем расспросить его. Мое любо-
пытство было вполне естественно - ведь я жил в незнакомом  месте,  среди
незнакомых людей, - но стоило мне хотя бы обиняком спросить о чем-то, он
уходил в себя, лицо его темнело, и я чувствовал тогда, что с  ним  шутки
плохи. Вот тогда на какой-то миг можно было принять этого простого дере-
венского парня за брата прекрасной дамы  на  портрете.  Но  эти  вспышки
быстро проходили, и с ними вместе умирало сходство.
   В первые дни мое общество составлял только Фелип, если не считать да-
мы на портрете. Хладнокровие мое может вызвать улыбку недоверия  -  ведь
Фелип был явно слаб рассудком и к тому же подвержен приступам необуздан-
ной ярости. Сказать по правде, первое время в его присутствии  мне  было
не по себе, но очень скоро я возымел над ним такую  власть,  что  совсем
перестал его бояться.
   Случилось это вот как. Фелип по природе был склонен к безделью и бро-
дяжничеству. Однако все свое время он проводил дома и не только  прислу-
живал мне, но трудился каждый день в саду,  или,  вернее,  на  маленькой
ферме, которая находилась в южной части усадьбы. Ему помогал  крестьянин
- тот, что встретил нас в день моего приезда, живший в полумиле от  гос-
подского дома в простой хижине; из окна мне было видно, что из этих дво-
их Фелип работает куда больше, хотя время от времени он бросал лопату  и
ложился спать под те  самые  деревья  и  кусты,  которые  окапывал;  его
упорство и энергия, похвальные сами по себе, вызывали у меня тем большее
восхищение, что они не были врожденными добродетелями, и ему явно прихо-
дилось делать над собой усилие. Но, восхищаясь им, я не переставал спра-
шивать себя: что пробудило и поддерживает в этом слабоумном  деревенском
парне такое непоколебимое чувство долга? Я спрашивал себя, до какой сте-
пени это чувство властно над его инстинктами. Возможно, это заслуга свя-
щенника. Но как-то священник при мне приехал в усадьбу. Пробыв около ча-
са, он уехал. Я видел приезд его и отъезд - я сидел неподалеку на  бугре
и рисовал. Все это время Фелип неотлучно работал в саду.
   Однажды, каюсь, я решил совратить Фелипа с пути истинного и, подкара-
улив его у калитки, без особого труда уговорил отправиться  со  мной  на
прогулку. Был чудесный день. В лесу, куда я его  повел,  было  зелено  и
прохладно, упоительно пахло всеми запахами земли и леса, жужжали  пчелы,
порхали над цветами бабочки. Здесь Фелип открылся мне с  новой  стороны:
он самозабвенно предавался веселому безделью, меня это даже немного сму-
щало, и в то же время он был так ловок и грациозен, что я  глаз  не  мог
оторвать от него. Он скакал вокруг меня, как дикая коза, потом вдруг ос-
танавливался, смотрел кругом, прислушивался, - казалось, он пьет окружа-
ющий мир, как эликсир жизни; одним прыжком он взлетал на деревья и  рас-
качивался на ветках, как обезьяна. За время прогулки он  произнес  всего
несколько ничего не значащих слов, но более беспокойного спутника  (хотя
и очень приятного) у меня никогда не было: меня приводила в восторг  его
простодушная радость, восхищала красота и точность движений. Быть может,
из легкомыслия и эгоизма я постарался бы ввести эти прогулки  в  обычай,
если бы судьба не позаботилась вмешаться самым жестоким образом.  Фелип,
ловкий и быстрый, поймал на верхушке дерева белку. Он был далеко,  но  я
видел, как он спрыгнул с дерева и, присев, кричал от восторга, точно ре-
бенок. Его чистая, наивная радость умилила  меня,  я  прибавил  шагу,  и
вдруг жалобный визг белки, как ножом, полоснул меня по сердцу.  Я  много
слыхал о жестокости мальчишек, особенно деревенских, и многое видел,  но
то, что происходило сейчас перед моими глазами, привело меня в неописуе-
мую ярость. Я отшвырнул Фелина в сторону, вырвал из его рук  несчастного
зверька и добил его, чтобы избавить от мучений. Затем повернулся к мучи-
телю и стал гневно упрекать его. Я не жалел  эпитетов,  и  он  все  ниже
опускал голову; наконец я махнул рукой в сторону замка и велел  ему  не-
медленно убираться, потому что, сказал я ему, я  хочу,  чтобы  рядом  со
мной был человек, а не дикий зверь. Он бросился предо мной на колени,  и
слова так и полились из его груди: он умолял меня простить  его,  забыть
то, что он сделал, поверить ему - речь его в этот раз была на  удивление
связной.
   - О, я буду стараться, - говорил он, - о  капитан,  простите  Фелипа,
только на этот раз! Он никогда, никогда больше не будет вести себя,  как
дикий зверь.
   Я не подал виду, что его горячие мольбы тронули  меня,  но  дал  себя
уговорить и под конец в знак прощения пожал ему руку. В наказание я зас-
тавил его похоронить белку, и пока он рыл ямку, я говорил ему о  красоте
этой маленькой лесной твари, о том, какие мучения она вынесла и как под-
ло и низко злоупотреблять силой.
   - Послушай, Фелип, - говорил я ему, - ты действительно силен,  но  по
сравнению со мной ты так же слаб, как этот крохотный обитатель леса. Дай
мне руку. Тебе не вырвать ее из моей. А теперь вообрази, что  я  жесток,
как ты, и нахожу удовольствие в причинении боли. Я только чуть-чуть сжал
твою руку, и видишь, как тебе больно!
   Фелип громко вскрикнул, лицо его стало серым, как пепел, и  покрылось
мелкими каплями пота; когда я отпустил его, он сел на землю, качая руку,
стал дуть на нее и заплакал, как ребенок. Но урок не пропал даром: то ли
на него подействовало то новое понятие, которое он имел  теперь  о  моей
силе, то ли его задело за сердце все сказанное мной, только его  прежняя
привязанность сменилась собачьим обожанием и преданностью.
   Здоровье мое тем временем быстро поправлялось. Замок стоял на  возвы-
шении в центре каменистого плато, со всех  сторон  стесненного  отрогами
гор; только с крыши, которую венчала сторожевая башня, был виден в  рас-
щелине глубоко внизу кусочек равнины, который на расстоянии  синел,  как
море. Потоки воздуха на этих высотах двигались вольно и большими  масса-
ми; здесь скапливались во множестве облака, ветер рвал  их  в  клочья  и
развешивал по зубцам гор; со всех сторон слышало