я на юг, в английские фактории.  Вашим вождем  должен
быть Манаури, это ясно!
     - Белый Ягуар говорит мудро! - поддержал меня Арнак. -  Наш  вождь  -
Манаури.
     Все согласились, и вопрос был решен.
     Леса по обоим берегам реки утопали в сплошных  непроходимых  болотах.
На многие мили вокруг деревья росли прямо из воды или из  мшистых  трясин,
залитых водой.  Лишь изредка попадались  островки  сухой  земли.  Зловоние
гниющих растений доводило порой до одури. Жить здесь было бы невозможно. И
тем не менее какой богатейший животный мир населял эти болотистые трущобы!
Леса звенели от птиц, мириады насекомых жужжали в душном влажном воздухе.
     Здесь мне впервые  довелось  увидеть  необыкновенных  бабочек,  столь
великолепных, что, пораженный, я едва верил собственным глазам.  Величиной
в две человеческие ладони, цвета лазурного неба, к тому же они сверкали на
солнце, словно расплавленный металл.  Бабочки эти часто вылетали из леса и
кружили над кораблем.  В них было что-то волшебное: созерцая их голубизну,
человек  невольно  переносился  в  страну  какой-то  счастливой    сказки.
Загадочное очарование их еще более  усиливали  утверждения  индейцев,  что
некоторые бабочки - это лесные духи, гебу, притом часто духи злые.
     Диковинность и безбрежность окружающей  природы  подавляли  человека.
Лес был так могуч в своем зловещем величии, что пред ним  людские  дела  и
заботы порой казались ничтожными, вздорными и  меркли,  как  меркнет  свет
свечи в лучах солнца.
     В один из дней  далеко  на  юге  замаячила  длинная  гряда  не  очень
высоких, покрытых лесом холмов.  Это были крайние отроги большого  горного
хребта, протянувшегося с запада на юго-восток почти на  полтысячи  миль  и
составлявшего барьер, за которым на юге несла свои  воды  знаменитая  река
Куюни. Сам по себе вид далеких гор доставил нам облегчение: там по крайней
мере не будет гнетущих душу топей и болот.
     Поселения араваков на Итамаке лежали на  несколько  миль  выше  места
впадения этой реки в Ориноко, но еще до того, как мы достигли  устья  этой
реки, берега, хотя  все  еще  и  болотистые,  стали  обретать  вид,  более
привлекательный и радующий глаз.
     Весть о  нашем  приближении  опередила  нас,  и  люди  выплывали  нам
навстречу. Из прибрежных зарослей к нашему кораблю устремлялись лодки. Это
араваки-туземцы  приветствовали  возвращающихся  родичей;  отцы   находили
Сыновей, братья встречали братьев. Многие поднимались на палубу парусника,
наполняя его веселым говором.
     И лишь ко мне туземцы приближались с опаской.  Они едва  осмеливались
смотреть мне в лицо, исполненные страха и почтения, словно я был  каким-то
божеством. Только убедившись, что я такой же человек, как и все, к тому же
дружески к ним расположенный, они понемногу осмелели.
     - Люди говорят, ты везешь с собой  много-много  сокровищ,  -  смеясь,
переводил мне Манаури.
     Вождь буквально светился от радости - память о нем в  людях  за  годы
его неволи не умерла! Его помнили, признавали, с почетом  встречали.  Одно
лишь огорчало: среди встречавших не  было  его  брата  Пирокая,  нынешнего
вождя рода, человека, как не раз говорил  мне  Манаури,  неприветливого  и
завистливого.  Впрочем, из старейшин вообще никто  к  нам  на  корабль  не
прибыл, и приветствовал нас лишь  простой  люд:  воины  и  охотники.  Зато
приветствовали они нас сердечно и радостно.
     На четвертый день после отъезда из Каиивы мы подплывали к  резиденции
верховного вождя Конесо.  Селение называлось Серима и  лежало  на  высоком
сухом берегу реки Итамаки, окруженное  прекрасным  высокоствольным  лесом.
Болота поймы Ориноко сюда не добирались.
     Последний день нашего долгого путешествия  был  пасмурным,  жарким  и
душным, без малейшего  ветерка,  густая  белая  пелена  горячих  испарений
скрывала солнце.  Индейцы снова велели мне облачиться в капитанский наряд,
а  сами  вырядились  во  всякие  испанские  рубахи  и  штаны,   опоясались
трофейными кинжалами и шпагами. Выглядели они странно и диковинно.
     Меня поразила в этот  день  необычайная  возбужденность  Ласаны.  Она
пыталась о чем-то со мной поговорить, но в последние часы всеобщей суеты и
приготовлений к высадке на берег выбрать для этого время все не удавалось.
У нее было ко мне какое-то дело,  я  догадывался  об  этом  по  ее  частым
взглядам.
     - Что с ней? - спросил я Арнака.
     - Какие-нибудь бабские причуды, - пожал плечами юноша. - Бесится.
     - Кто ее укусил?
     Арнак не знал, а поскольку молодая индианка находилась неподалеку,  я
велел ее позвать.
     - Что тебя тревожит, Чарующая Пальма?  -  спросил  я  прямо.  -  Тебе
что-нибудь нужно?
     - Нет...
     Индианка смутилась и стала еще привлекательней. Она потупила огромные
свои глаза, прикрыв их длинными ресницами.
     - Ты чего-нибудь боишься?
     - Да, боюсь, - призналась она.
     - Все радуются, а ты боишься? Чудеса! - шутливо заметил я.
     - А Манаури? - возразила она, и уголки  губ  ее  упрямо  дрогнули.  -
Разве он тоже радуется и спокоен?
     - Он - другое дело! Он вождь, а ты молоденькая женщина.
     - Вот видишь, ты сам говоришь: молоденькая женщина! - повторила она с
ноткой какого-то вызова.
     - И к тому же хорошенькая, - добавил я, окидывая ее взглядом.
     Нет, на этот раз Ласана против обыкновения не склонна была шутить. Ее
что-то тяготило.
     - Ну хорошо, чего же ты все-таки боишься?
     - Земли! Племени боюсь, законов племени... Разлуки...
     Все это звучало  довольно  загадочно,  но  сейчас  не  оставалось  ни
времени, ни возможности разбираться в сложностях индейских обычаев.
     - Ян! - Голос индианки звучал чуть ли не торжественно, лицо  ее  было
серьезно. - Возьми меня под свою защиту.
     - Тебя, Ласана?!
     - Да, Ян! Меня, меня, женщину, ты, мужчина!
     Она сказала это так наивно и простодушно, что я едва  не  рассмеялся.
Вот так задачку задала мне красавица! Ну как ей откажешь?!
     - Хорошо, я беру тебя под свою защиту, Чарующая Пальма!


                               ВОЖДЬ КОНЕСО

     Итамака, река не очень широкая, но необычайно глубокая и  даже  здесь
подверженная влияниям приливов и отливов далекого  океана,  позволила  нам
подойти на шхуне почти к самому  берегу.  С  суши  перебросили  на  палубу
несколько бревен, и по ним мы сошли на землю.
     Мы высадились в самом центре деревни.  Серима застроена  была  редко.
Хижины по здешнему индийскому обычаю стояли разбросанно,  далеко  друг  от
друга.
     Конесо, богато украшенный перьями, бусами и ожерельями, ожидал нас  в
окружении старейшин под сенью густого  дерева.  Все  напоминало  приемы  у
Оронапи и Екуаны, но, когда мы прошли примерно половину пути  от  реки  до
верховного вождя, внимание мое привлекла примечательная  деталь:  рядом  с
Конесо, восседавшим на табурете, сидел еще один человек, старец, тогда как
все остальные старейшины стояли.  Более всего,  однако,  меня  встревожило
отсутствие свободных табуретов для нас, гостей.
     Уж не хочет ли Конесо, чтобы мы стояли, когда он будет сидеть?
     - Арнак, ты видишь? - шепнул я. - Нет табуретов.
     - Вижу.
     - Что делать?
     - Может, дальше не идти? Пусть Конесо подойдет сам.
     - Он не подойдет...  Сделаем иначе. На шхуне есть  табуреты.  Вагура,
беги на палубу и принеси два. Но мигом!
     Вагура понял, о чем идет речь, и помчался на корабль.
     - Кто этот старик  подле  Конесо?  -  спросил  я  Манаури,  когда  мы
медленным шагом вновь двинулись вперед.
     - Карапана, наш шаман.
     - Он такая важная фигура, что может сидеть?
     - Это правая  рука  и  голова  Конесо.  Без  его  веления  ничего  не
делается...
     По индейскому  обычаю  хозяин  ожидает  гостей,  сидя  на  ритуальном
табурете, но, приветствуя их,  встает.  Конесо  же  продолжал  сидеть.  Он
смотрел на нас в упор и молчал! Табуретов для нас и впрямь не приготовили.
Враждебность и  неучтивость  верховного  вождя  и  его  свиты  производили
тягостное впечатление, но в то же время  и  смешили  меня,  ибо  очень  уж
разительно отличались от той  искренней  сердечности,  с  какой  встречало
возвращающихся соплеменников большинство подданных Конесо.
     Тут как раз примчался Вагура, но лишь с одним табуретом. "Второго  не
нашел, очень спешил", - объяснил он шепотом.  Недолго думая,  я  придвинул
табурет Манаури, а сам небрежным  жестом  сбросил  с  себя  шкуру  ягуара,
капитанский камзол и, велев Арнаку  сложить  их  в  кучу,  удобно  на  них
уселся.
     За  всеми  этими  действиями  старейшины  наблюдали  с    пристальным
вниманием, не лишенным доли страха.  Несомненно, они, как и  на  приеме  у
варраулов Екуаны, усматривали в этом  какой-то  символический  ритуал,  и,
бесспорно, им не давала покоя мысль, какой  магической  силой  я  наделен.
"Неужели даже большей, чем мощь самого ягуара?!"
     Манаури, хитрец, знал, что делал, советуя мне облачиться в  охотничий
трофей!
     Конесо, статный, мускулистый, показался мне выше и крепче  сложенным,
чем другие араваки.  Лицо его выражало высокомерие и надменность, но более
всего  в  нем  бросались  в  глаза,  вызывая  отвращение,  явные   приметы
похотливого сладострастия.  Мокрые  толстые  губы  изобличали  извращенную
чувственность, глаза горели похотью.  И все же в эту  минуту  ни  кичливое
высокомерие,  ни  похоть  не  могли  скрыть  смятения,  охватившего   душу
верховного вождя.
     Иное дело Карапана. Лет ему было немало, глубокие морщины избороздили
его старческое лицо, но глаза при этом сохранили удивительную молодость  и
живость. Он сидел выпрямившись, не двигаясь, положив руки на колени, и мог
бы сойти за каменного идола, если бы не острый взгляд,  каким  он  сверлил
нас, стараясь,  казалось,  пронзить  насквозь.  Невозмутимый,  зловещий  и
загадочный, он, чувствовалось, хладнокровно, не моргнув глазом пошел бы на
любую подлость и способен  был  уничтожить  всякого,  кто  посмел  бы  ему
воспротивиться.  В нем ощущалась душа жестокая и коварная. Недаром араваки
боялись его как огня.
     Подле Конесо, по другую руку, стоял низкорослый щуплый вождь с  юрким
бегающим взглядом.  Он почти терялся под пышным  убранством  из  цветастых
поясов и  птичьих  перьев:  вероятно,  богатый  убор  призван  был  скрыть
тщедушность его  фигуры.  Это  был  Пирокай,  брат  Манаури,  завистник  и
интриган.  Он смотрел на своего брата, но особой радости в его  глазах  не
замечалось.
     Так, молча, уставившись друг на  друга,  мы  сидели  довольно  долго.
Наконец Конесо откашлялся и открыл рот.  Но вместо цветистого приветствия,
к каким я привык уже у индейцев,  раздалось  нечто  похожее  на  хрюканье,
обращенное не то к Манаури, не то ко мне:
     - Вы... устали?
     Ничего лучшего не придумал в такой момент!
     - Нет, - буркнул в ответ Манаури.
     - Вы испытываете жажду? - продолжал допытываться Конесо.
     - Нет, - повторил мой спутник.
     Поскольку  верховный  вождь,  как  видно,  не  собирался  становиться
разговорчивее,  не  приходилось  и  нам  особенно  печься  о    соблюдении
вежливости.
     - Я испытываю жажду! Все мы испытываем жажду! - вмешался я.
     Едва Арнак перевел мои слова, Конесо приказал  стоявшим  в  отдалении
женщинам принести еду и напитки.
     - Ты плохо меня понял, вождь! - проговорил я. -  Я  говорю  о  другой
жажде.
     - О какой?
     - Мы жаждем теплых слов приветствия!
     - Разве вас не приветствовали мои люди и не говорили вам теплых слов?
- с явным вызовом ответил Конесо. - Разве они не выходили  на  лодках  вам
навстречу и не приветствовали вас как братья?
     - Они - да, приветствовали, а ты? Ты - нет.
     - Я еще успею!  -  хмуро  буркнул  вождь  и  повернулся  к  женщинам,
подносившим корзины, полные яств, и громадные кувшины с неизменным кашири.
Он внимательно следил, чтобы  всем  досталось  поровну:  и  нам,  тридцати
прибывшим, и его свите из старейшин племени.
     С кислой миной Конесо выпил за мое здоровье, за здоровье  Манаури,  и
началось пиршество. Но как же отличалось оно от празднеств у гостеприимных
варраулов! Каким было тягостным,  натянутым,  без  радостных  кличей,  без
веселых улыбок.
     Шаман Карапана ничего не пил и не ел, он сидел невозмутимый  и  курил
длинную трубку из  бамбука.  Изредка  затягиваясь,  он  не  сводил  с  нас
холодного,  бесстрастного,  но  пристального  взгляда,  словно    стараясь
отметить все наши лица какой-то невидимой  печатью.  Хромой  Арасибо  явно
пугался его взгляда и прятался за мою спину, но взгляд шамана настигал его
и там.
     По требованию Конесо Манаури рассказал всю историю пребывания в плену
на острове Маргарита, побега оттуда и дальнейших наших приключений  вплоть
до сегодняшнего дня.  Рассказ был долгим.  Индейцы,  окружив  нас  плотным
кольцом, слушали затаив дыхание, и даже старейшины  несколько  смягчились,
хотя, как видно, и не отрешились полностью от прежней настороженности.
     Когда Манаури умолк, воцарилась мертвая тишина.  Нарушил  ее  Конесо.
Недобро сверкая глазами, верховный вождь с угрозой в голосе  обратился  ко
мне и к Манаури:
     - С чем вы к нам прибыли? Отвечайте!
     Эта  неожиданная  враждебность,  как  и  странный  смысл  его   слов,
ошеломили нас, лишив дара речи.
     - Какие козни вы замышляете? - рявкнул Конесо.
     И тут я впервые увидел, как Манаури вспыхнул диким гневом.  Лицо  его
потемнело, исказилось яростной гримасой хищного зверя.  Но он  не  утратил
самообладания, не взорвался, не сделал ни одного непочтительного  движения
и лишь глухо, сдавленным голосом процедил:
     - Как смеешь ты возводить на  нас  такую  клевету?  Мы  не  замышляем
никаких козней, знай это, Конесо! Мы пришли сюда как братья к  братьям!  У
нас чистая совесть!
     - Чистая?
     - Как смеешь ты не верить? Где твой разум?
     В ответ Конесо злобно фыркнул.
     - А что вы делали у варраулов? Ты станешь отрицать? - спросил он.
     - Что плохого мы там сделали?
     - Вы с ними сговаривались! Ты будешь это отрицать?
     - Сговаривались? Варраулы встретили нас гостеприимно.
     - Значит, вы не заключали с ними подлого союза?..
     - Подлого?
     - Да, Манаури,  подлого  союза  против  меня.  Вы  хотите  с  помощью
варраулов посеять рознь в нашем племени...
     Этого  Манаури  снести  уже  не  мог.  Он  встал.  Медленно,   словно
крадучись, приблизился к верховному вождю и, наклонившись над ним,  гневно
бросил ему в лицо оскорбительные слова:
     - Конесо, черви сожрали  твой  разум!  Ты  плохо  встречаешь  гостей,
пожалел и для нас, и для себя кашири, выпил его мало, а язык твой  болтает
вздор, будто ты пьян до потери сознания!..
     Дело принимало серьезный оборот.  Верховный вождь у  южноамериканских
племен, как правило, не обладая  безоговорочной  властью,  не  вершил  над
подданными  суд  и  расправу  и  оставался  главой  племени,  лишь    пока
признавались его ум и храбрость.  Теперь же  презрительные  слова  Манаури
могли повлечь за собой далеко идущие последствия и даже катастрофу. Конесо
мог бросить свою свиту, вооруженную до зубов, на нас, не имевших при  себе
в эту минуту почти никакого оружия, и уничтожить  всю  нашу  группу  одним
ударом. Я решил, что Манаури перетянул струну.
     К счастью, до схватки дело не дошло.  Конесо ничего не  предпринял  и
продолжал  спокойно  сидеть.  Возможно,  он  опасался    благожелательного
отношения к нам со стороны племени? Возможно, вообще по натуре не  склонен
был к насилию?
     Ссору следовало немедленно  ликвидировать  и  не  допустить  дело  до
крайности.  Я подозревал, что Манаури,  хитрец,  умышленно  довел  все  до
раздора, чтобы проверить свое  влияние  в  племени  и,  дав  резкий  отпор
грубости Конесо, испытать свои  силы.  Если  он  стремился  к  этому,  то,
безусловно, цели своей достиг и одержал верх над Конесо, но как бы там  ни
было, горячие головы обоих следовало остудить.
     Среди всеобщего возбуждения я потребовал слова. Арнак и Вагура тут же
пришли мне на помощь, и совместными усилиями мы быстро установили тишину.
     - Я - друг Манаури, - провозгласил я громким голосом,  -  но  я  хочу
стать и другом Конесо, и другом Карапаны и Пирокая...
     Затем я перешел к тому, как общая доля и недоля  сдружили  всех  нас:
араваков, негров и меня, как искренне я привязался к своим товарищам.  Они
заслужили мое уважение, ибо я открыл в них те качества, мысли  и  чувства,
которые ценю превыше всего, а превыше всего я ценю верность  и  честность.
Ложь никогда не сорвется с моего языка, и потому Конесо должен мне верить,
когда я говорю, что все мы пришли сюда с чистым?  сердцем,  как  братья  к
братьям, а союз, заключенный с варраулами, не направлен против  верховного
вождя...
     - Тогда зачем вы его заключали? - огрызнулся опять Конесо.
     - Разве тебе не известно, какая угроза нависла над нами с юга?  Разве
в прошлую сухую пору не пропал без вести отряд араваков? - напомнил я.
     И Конесо, и все собравшиеся хорошо знали о планах акавоев,  и  потому
слова мои были встречены шепотом одобрения.
     - Варраулы живут не только на Ориноко, - продолжал я,  -  их  селения
есть и далеко на юге.  Они немало натерпелись горя от акавоев. Они  знают,
что мы хорошо вооружены, знают о наших победах и хотят с нами мира.  Разве
это плохо?
     - Почему они пришли не ко мне, а к вам? - не успокаивался Конесо.
     - Мы плыли мимо их селений. А союз касается всех араваков, живущих на
Итамаке, мы только посланцы и сообщаем об этом союзе  с  варраулами  тебе,
Конесо...
     Но  даже  такое  объяснение  не  удовлетворило   задетое    самолюбие
верховного вождя.
     - А зачем вы создали новый род? -  гневно  воскликнул  он.  -  Хотите
вбить клин в наше племя, внести раздор...
     - Нет, - живо возразил я. - Люди, пережившие тяжкое  рабство,  многие
несчастья и беды, вместе добывшие себе свободу, эти люди  хотят  и  дальше
жить вместе, одной семьей, единым родом, и притом служить  всему  племени.
Разве можно их за это судить?
     - У вас большие богатства! - не унимался Конесо. - Вы всех переманите
в свой род! Создадите свое племя! Вы угрожаете...


                              ШАМАН КАРАПАНА

     - Перестань лаять, Конесо! -  раздался  скрипучий  старческий  голос.
Голос чуть слышный, невыразительный, но  какое  он  произвел  впечатление!
Конесо не только умолк, но как бы сразу  скис.  Это  вмешался  Карапана  -
шаман. После его слов наступила мертвая тишина.
     - Перестань! - повторил Карапана. - Ты,  Конесо,  лаешь,  как  глупый
пес!
     Конесо и впрямь умолк, словно побитая собака.  Похотливые его  глазки
смотрели так обалдело, что нетрудно было понять - от  изумления  он  сразу
растерял все свои мысли.  Он открывал рот, хотел что-то сказать, казалось,
даже возразить, но Карапана не дал ему опомниться и продолжал:
     - Это наши братья! Приветствуйте их!
     - Да, мы ваши братья! - подхватил я обрадованно.
     - Подайте им руки! - живо подбодрил шаман  старейшин.  -  Это  обычай
белых, но они долго жили среди белых!  Не  пожалей  руки,  Конесо,  и  ты,
Пирокай, и вы все!..
     Враждебная атмосфера сразу разрядилась, будто по мановению  волшебной
палочки.  Здравый  смысл  и  сердечность   восторжествовали.    Старейшины
приблизились  к  нам,  протягивали  руки,  расточали  улыбки  -   выражали
гостеприимство.  Остальные  индейцы,  стоявшие  в  стороне  и   огорченные
поначалу враждебностью старейшин, теперь бурно ликовали.
     Один  лишь  Карапана,  главный  вдохновитель  наступившего  мира    и
согласия, не принимал участия в этом всеобщем  ликовании.  Он  по-прежнему
сидел на табурете,  исполненный  старческого  достоинства,  курил  трубку,
проницательно поглядывая из-за клубов дыма, и молчал.
     - Варраулам вы привезли  подарки,  а  нам?  -  воскликнул  кто-то  из
старейшин.
     - Привезли и вам! - с готовностью ответил Манаури.
     - Я хочу шпагу! - крикнул Фуюди.