; порой, хотя  и  редко,  капитану  удавалось
выиграть спор и отстоять жизнь одного из несчастных, остальных же  убивали
на месте.  Когда с корабля выгрузили последних негров, а было  их  человек
двести (притом  столько  же  примерно  погибло  в  пути),  пришла  очередь
негритянок.  Их было значительно меньше, и  выглядели  они  чуть  лучше  и
здоровее.  Последними на берег  матросы  высадили  около  двадцати  женщин
помоложе и явно покрасивее. О них капитан проявлял особую заботу - все они
были дороже в цене,  чем  остальные  невольники,  поскольку  каждая  ждала
ребенка, а по закону ребенок, родившийся у рабыни, тоже становился рабом и
собственностью владельца его матери.
     Торгом и товаром голландцы  остались  довольны,  в  столь  же  добром
расположении духа пребывал и капитан - перебранка с купцами закончилась.
     Он подошел ко мне, довольно улыбаясь и потирая руки:
     - Well,  рейс  завершился  удачно.  Все  устроилось  в  лучшем  виде.
Подождем еще пару минут, пока голландцы притащат остальные деньги, а потом
отдохнем в моей каюте за стаканчиком виски.
     Все происходящее было настолько омерзительно, что  я  не  мог  больше
сдерживаться и голосом, дрожащим от гнева, выплеснул в самодовольную  рожу
капитана все свое презрение:
     - Капитан "Доброй надежды"! Ты - последняя скотина!!!
     От неожиданности он буквально остолбенел.
     - Что? Что?! - захрипел он, вытаращив глаза.
     - Ты - последняя скотина  и  отъявленный  негодяй!  -  повторил  я  и
спокойным шагом направился к ожидавшим меня аравакам. Они вскинули мушкеты
на изготовку.


                          ЖЕСТОКОСТЬ ГОЛЛАНДЦЕВ

     Разгрузка невольников с корабля произвела гнетущее впечатление  и  на
моих товарищей.  После возвращения на шхуну весь конец дня только  и  было
разговоров об этом событии; у всех сжимались кулаки и особенно у Мигуэля и
наших четырех негров.
     Поскольку вестей о  скором  возвращении  генерального  директора  ван
Хусеса в столицу все не было, мы решили с пользой провести время  ожидания
и заняться охотой в ближайших джунглях и ловлей рыбы в Эссекибо.  Обычно с
рассветом группы наших охотников и рыбаков отправлялись на несколько, а то
и на десяток с лишним миль вниз или вверх по реке и там, вдали от города и
вообще от людей, прочесывали  берега  реки  и  чащу  леса.  Это  приносило
двойную пользу: мы добывали пищу и поддерживали свою боевую  форму.  Кроме
того, в итоге мы неплохо изучили ближайшие окрестности  и,  между  прочим,
открыли лесную тропу, а  точнее  -  дорогу,  ведущую  из  столицы  на  юг,
вероятнее всего, именно туда, где милях в двадцати от  города  находились,
как мы слышали, голландские плантации сахарного тростника.  Местами дорога
порой выходила из чащи на берег Эссекибо, к самой воде.
     В одном из таких мест однажды мы, скрываясь в чаще, стали свидетелями
грустной картины - несколько с ног до головы вооруженных карибов  вели  по
направлению  к  столице  толпу  из  двух  десятков  опутанных    веревками
пленников-негров.  Нетрудно было догадаться,  что  это  рабы,  бежавшие  с
плантаций и пойманные карибами.  Несколько растерявшись от  неожиданности,
мы не успели что-либо предпринять, и вся группа скрылась в лесу.
     Как оказалось позже, пленников бросили в тюрьму, а  власти  объявили,
что утром следующего дня состоится публичный  суд  над  ними  и  наказание
преступников.
     На следующий день я разрешил половине команды сойти на  берег,  чтобы
лично убедиться, как отправляется здесь голландское правосудие;  остальная
часть экипажа с оружием в руках несла на шхуне  службу  охраны  -  мне  не
хотелось каких-нибудь неприятных случайностей.
     К судебной процедуре, которую намечалось провести под открытым  небом
на главной площади столицы, голландцы готовились как к  важной  церемонии.
Для судей установили  в  тени  покрытый  зеленой  материей  длинный  стол.
Помощники палача - негры и сам палач вбивали в землю какие-то колья, не то
виселицы,  не  то  орудия  для  пыток,  а  тут  же    рядом    рыжебородый
голландец-костоправ раскладывал на  отдельном  столике  свои  инструменты:
устрашающего вида щипцы, пилы, ножи, топор.  На площади  стали  собираться
белые жители городка со всей своей службой обоего пола: неграми, мулатами,
индейцами.  Собрался почти весь  город.  Под  охраной  вооруженной  стражи
привели группы рабов с близлежащих плантаций,  чтобы  они  своими  глазами
могли убедиться, какая судьба постигнет беглецов.
     Мне, как белолицему чужеземцу, к тому же в мундире капитана,  и  всей
моей "свите" были предоставлены своего рода почетные места  неподалеку  от
судейского стола.  А лично мне был даже дан табурет. Не  очень-то  приятно
было наблюдать, как  жители  городка  пялили  на  меня  глаза,  словно  на
какое-то диво, и шушукались меж собой, одни с  иронией  на  лицах,  другие
скорее с любопытством.
     Наконец в сопровождении тюремной стражи подвели "подсудимых",  причем
самых  старших  из  них,  признанных,  вероятно,  зачинщиками,  сразу   же
привязали к кольям, а тех, кто помоложе, выстроили в шеренгу. Все они были
ужасно истощены, кости просвечивали сквозь кожу, глаза запали.
     Под громкий бой барабанов явились судьи.  Их было  восемь:  все,  как
один, почтенные горожане, надменные,  исполненные  чувствами  собственного
достоинства, самоуверенности и святой своей правоты.
     И какими  же  перед  ликом  этой  добропорядочности  столпов  колонии
омерзительными ничтожествами выглядят жалкие бездельники, бегущие от труда
и тем самым посягающие на святая святых - законы,  установленные  богом  и
колонией!
     Во всяком случае, в таких или примерно в таких выражениях  представил
дело общественный обвинитель, и за время, не  большее,  чем  нужно,  чтобы
исполнить "Славься, дева Мария", суд единогласно  вынес  приговор:  смерти
под пытками предводителю, отсечение правой ноги пяти беглецам (руками  они
смогут работать и дальше), остальным  -  по  триста  ударов  плетью,  если
выдержат.
     К исполнению  приговора  приступили  тут  же  на  месте  под  бешеное
неистовство и восторги толпы.
     - Ягуар! - шепнула мне побледневшая от омерзения  Симара.  -  На  это
невозможно смотреть! Они же настоящие чудовища!
     - Д-а, ты права, они - чудовища! Но стисни зубы  и  будь  сильной!  -
ответил я ей тихо на ухо.
     Когда весь этот ужас, истязания и пытки  наконец  закончились,  судьи
поднялись со своих мест и  стали  прощаться  друг  с  другом,  обмениваясь
изысканными поклонами, как люди, с достоинством исполнившие свой  долг.  А
затем спокойно разошлись по домам. Тогда же двинулись в путь и мы.
     По возвращении на шхуну Арнак, редко терявший самообладание,  яростно
выкрикнул:
     - Карибы! Это они выловили негров!  На  них  пала  кровь  несчастных!
Смерть карибам!..
     Все горячо его поддержали.
     Как же могло случиться, что такие великие и  славные  мастера,  гении
живописи,  как  Рубенс  и  Рембрандт,  тоже  были  голландцами,    а    их
соотечественники  в  Гвиане  оказались  способны  на   столь    чудовищные
жестокости?! Как могло случиться, что славный Эразм Роттердамский, великий
гуманист,  мыслитель  и  борец  за  человеческое  совершенство,  тоже  был
голландцем, как и эти утратившие  всякий  человеческий  облик  голландские
колонизаторы?!


                          "КАРИБЫ ХОТЯТ ВОЙНЫ!"

     В день зверской экзекуции над неграми и в последующие  дни  вся  наша
шхуна буквально кипела от  гнева  и  возмущения.  Надо  сказать,  в  Южной
Америке индейцы и негры обычно не питали друг к другу особой симпатии,  но
у нас на Ориноко среди араваков было иначе.  Тут общие радости и беды  еще
со времен рабства на острове Маргариты связали араваков настоящей  прочной
дружбой с негром Мигуэлем и его товарищами. Именно оттого наши индейцы так
близко приняли к сердцу мучения негров, подвергнутых пыткам, и всей  душой
возненавидели голландцев.  Но, пожалуй, чувством еще большего  негодования
прониклись они к карибам за то, что те устраивали охоту на беглых негров и
выдавали несчастных на растерзание безжалостным палачам.
     - Эх, жалко! - досадовал Вагура. -  Жалко,  что  тогда  на  дороге  в
джунглях мы упустили удобный случай.  Надо было бы нам  ударить,  перебить
карибов, а негров освободить.
     - Кто же знал, что невольников  постигнет  такая  судьба,  -  резонно
возразил кто-то.
     - Но  теперь  мы  знаем,  -  раздались  другие  голоса,  слившиеся  в
возмущенный хор.
     Когда шум на минуту смолк, я спросил:
     - Чего вы, собственно, хотите? Начать войну? Так  не  годится!  Мы  -
мирные индейцы!
     - Белый Ягуар! - с укором в голосе  отозвался,  как  всегда,  горячий
Уаки. - Почему не годится? Ведь это ты научил  нас  драться  с  оружием  в
руках и бороться за справедливость против всякого зла!
     - Не забывайте, - возразил я, - что мы здесь - гости...
     - Мы - гости? Мы, араваки, - гости? Это они,  голландцы,  приехали  в
чужую страну, и карибы тоже приплыли на  нашу  землю  со  своих  Карибских
островов! Не мы тут гости...
     - Вы знаете,  что  сюда,  к  голландцам,  я  прибыл  с  ответственным
поручением, и с этим нужно считаться!..
     - О-ей, но ведь ты же прибыл  с  поручением  к  голландцам,  а  не  к
карибам! - настаивал на своем Уаки.
     Утром следующего дня несколько человек из нашего отряда отправились в
город, чтобы купить ткань и сшить из  нее  куртки.  Нам  стало  ясно,  что
Арнаку, Вагуре, Уаки, Фуюди, Мигуэлю и Симаре не пристало далее ходить  по
городу раздетыми, в одних только набедренных повязках,  как  ходили  мы  в
джунглях.  Да  и  я  решил  сменить  слишком  жаркий  мундир  капитана  на
что-нибудь полегче, типа какой-нибудь  куртки  из  легкой  ткани.  Деньги,
полученные нами от испанцев, оставались пока нетронутыми, и мы  без  труда
приобрели в лавке светло-зеленую ткань, которой хватило на десяток курток.
     Выходя из лавки, мы нос к носу столкнулись с группой проходивших мимо
карибов. Их было пятеро. Во главе с надменным видом шествовал молодой воин
года на два-три постарше меня.  Он заметно выделялся мускулистым торсом  и
мрачным, диким взглядом. На плече его покоилась громадная палица, а голову
украшал пышный плюмаж из птичьих перьев.  На руках  и  ногах  переливались
всеми цветами радуги множество браслетов из разных лесных плодов, а па шее
клыками диких хищников ощерилось богатое ожерелье.  Как видно,  этот  воин
был большим щеголем.  Не обошлось, естественно, и без горделивого  символа
племени - пучка белого пуха королевского грифа на лбу.  Завидя нас, воин с
издевкой расхохотался прямо нам в лицо, что-то шепнул своим  спутникам,  и
все они сразу решительно двинулись нам  навстречу,  загораживая  дорогу  с
явным намерением заставить нас сойти с их пути.
     Такое случалось и прежде, так что им не удалось на этот раз захватить
нас врасплох - когда  они,  весело  посмеиваясь,  приблизились  к  нам  на
расстояние трех-четырех шагов, двое из наших выхватили и  направили  в  их
сторону острые ножи, а трое остальных взвели курки пистолетов. Встреченные
таким образом вояки опешили, остановились и тут же с  позором  попятились,
угрюмо обходя нас стороной.
     - Глупец! - крикнул я моднику, рассмеявшись.  -  Скажи  спасибо,  что
здесь город, а не джунгли. Там бы мы разделались с вами иначе!..
     Я, конечно, говорил по-аравакски, но кариб, как видно,  отлично  меня
понял по выражению моего лица и красноречивым жестам.
     За всем этим происшествием со стороны наблюдал торговец,  у  которого
мы только что покупали ткань.
     - Что это за птица? - спросил я его через Фуюди.
     - Сударь, - с явным испугом ответил купец, - это великий  воин,  один
из карибских вождей.
     - Как зовут этого великого вождя?
     - Ваньявай. Он глава целого рода...
     - Где живет этот род?
     -  Там,  на  юге,  -  махнул  рукой  торговец,  -  недалеко  от  реки
Эссекибо...
     Вскоре произошли  события,  которые  внесли  полную  ясность  в  наши
отношения с карибами.  А началось все из-за нашей славной Симары.  Девушка
она была красивая, смелая и во многом нам помогала.  Она близко  к  сердцу
приняла поручение Ласаны опекать меня во время путешествия и действительно
трогательно заботилась о моих удобствах и оберегала мои вещи,  капитанский
мундир,  оружие,  готовила  пищу.  По  вечерам,  перед  сном,  она  всегда
подвешивала свой гамак рядом с моим и, что называется, не спускала с  меня
глаз.
     Наша восемнадцатилетняя амазонка, не только чертовски ловко владевшая
всеми видами оружия, нестройная и статная, умная, как и ее старшая сестра,
приглянулась одному из наших варраулов, юноше по имени  Ваника.  Он  вдруг
страстно возжелал ее и решил незамедлительно, не откладывая дела в  долгий
ящик, взять ее в жены.  С этим требованием он и обратился ко  мне,  как  к
главе рода, к которому принадлежала девушка,  и  через  посредство  Фуюди,
согласившегося выступать в роли переводчика, довольно бурно  и  настойчиво
стал излагать свои желания.
     Юноша был всего  на  год  старше  Симары  и  в  сравнении  с  другими
варраулами отличался на редкость привлекательной внешностью, но  в  то  же
время был несколько простоват и сверх меры  дерзок.  Он  поставил  меня  в
сложное положение.
     - А она согласна стать его женой? - спросил я Фуюди.
     - Он говорит - согласна.
     Неплохо зная индейские обычаи сватовства, я  стал  выяснять,  что  он
умеет: какую лодку сам сделал, какого крупного  зверя  добыл  на  охоте  и
прежде всего, конечно, какой выкуп он может дать за жену.
     -  Выкуп  есть,  есть!  -  воскликнул  Ваника  и  бросился  к  итаубе
варраулов, откуда тут же принес ружье.  Ванику, как превосходного стрелка,
вооружили хорошим ружьем, принадлежавшим племени араваков.
     - Ты с ума сошел?! - возмутился я, показывая на  ружье.  -  Ведь  эта
вещь не принадлежит тебе!
     Я распорядился позвать Симару и спросил ее, действительно ли она дала
согласие стать женой Ваники.
     - Негодяй! Лгун! - гневно вскричала она. - Да я и  словом  с  ним  не
обмолвилась! Не нужен мне такой огрызок!
     - Ну, положим, он далеко не огрызок! - рассмеялся я, и вслед за  мной
рассмеялись все остальные.
     Дело ясное,  в  адрес  незадачливого  поклонника  отпускалось  немало
разных шуточек, а Мендука, как старший отряда варраулов, устроил ему целую
головомойку.
     На этом, к сожалению, история не  закончилась.  Обуреваемый  страстью
Ваника совсем потерял голову.  Смертельно разобидевшись на всю  шхуну,  он
схватил свой лук, стрелы, нож и вместе со своим приятелем  Аборе  сошел  с
корабля  на  берег.  Правда,  ушли  они  недалеко.  Наша   шхуна    стояла
пришвартованной у самого конца деревянного причала, почти уже за  городом,
всего в каких-нибудь двухстах шагах от опушки джунглей.  Вот  здесь-то,  у
первых деревьев леса,  юные  бунтари  в  знак  протеста  и  основали  свой
собственный бивак - соорудили из ветвей небольшой шалаш  и  развели  подле
него костер.
     Так прошел день, зашло солнце, сумерки тут же сменились ночью, и, как
обычно во всех жарких краях, тьма сразу же наполнилась голосами  множества
разных ночных  существ:  цикад,  сверчков,  всяческих  жаб,  ночных  птиц;
плескалась рыба, порой у самого борта  раздавался  такой  мощный  всплеск,
словно какая-то огромная арапаима  бросалась  из  водных  глубин  на  свою
жертву.
     Индейцам был хорошо знаком и  близок  весь  этот  мир  ночных  шумов,
трелей, щебета, воплей.  Они отлично разбирались, кто там, во мраке, воет,
шипит, свистит, кто квакает или крякает, кто стонет или  рычит  -  всякий,
даже едва различимый звук был им понятен, а потому и не страшен.
     Но из непролазных  дебрей  доносились  порой  и  звуки  иные,  прежде
неслыханные и таинственные, а значит, враждебные и наводящие ужас.  Горе -
услышать  стон  демона  Юрапуры;  горе,  когда  до  ушей  твоих    долетят
убийственные голоса дьяволиц Яры  и  Майданы  или  кровожадного  Ореху  из
темного омута...  Даже храбрая Симара, когда ее ушей касался  таинственный
ночной звук, похожий на едва слышный свист, - а то мог быть  свист  демона
мести Канаимы, - даже она, не знавшая страха, терялась и судорожно хватала
через гамак мою руку, как бы ища защиты.
     Около полуночи все на шхуне внезапно проснулись: с берега, со стороны
шалаша,  в  котором  расположились  два  наших  юных  варраула,    донесся
пронзительный, короткий крик, такой душераздирающий и отчаянный, какой мог
издать, пожалуй, только смертельно раненный человек.
     Ночь была не очень темной - светила луна, и ярко горели звезды.  Там,
под деревьями, метнулись какие-то тени.
     - Взять пистолеты и палицы! - скомандовал я, выскакивая из гамака.
     В мгновение ока с борта шхуны на берег были переброшены мостки, и  мы
бросились к лесу.
     Вот и  шалаш...  Ужасающая  картина:  оба  варраула  лежали,  истекая
кровью, головы их были  разбиты  палицами.  Аборе  уже  не  дышал,  Ваника
умирал. Он хотел что-то сказать, но из его горла лишь вырывались невнятные
звуки:
     - Кар... кар... - последнее, что нам удалось разобрать.
     Кто-то из наших хотел было броситься  в  погоню  за  убийцами,  но  я
удержал их: в пылу преследования  в  темноте  они  сами  могли  попасть  в
засаду.  Тела погибших  товарищей  мы  перенесли  на  шхуну,  а  на  месте
преступления оставили двоих караульных.  Утром, едва рассвело, я  с  тремя
нашими лучшими следопытами поспешил к  месту  трагедии.  Да,  сомнений  не
оставалось - нападение совершили не голландцы, а индейцы, более того -  не
акавои, а карибы.  Неподалеку от шалаша в траве мы обнаружили пучки белого
пуха, коим карибы украшают голову.
     - Карибы хотят с нами войны! - объявил я, ступив на палубу  шхуны.  -
Ну что ж,  они  получат  ее!  Мы  вынуждены  защищаться!  Вы  согласны?  -
обратился я к обступившим меня воинам.
     Со мной согласились все.  Не возразил  ни  один.  Гнев,  решимость  и
готовность драться читались на лицах воинов.


                              ТРЮК И ЗАСАДА

     В тот же день, надев капитанский мундир, я  отправился  в  резиденцию
генерального директора, на этот раз в сопровождении солидного  эскорта  из
десяти до зубов вооруженных воинов, и попросил встречи с секретарем. Ждать
пришлось недолго, меня впустили.
     - I am sorry',  -  приветливо  встретил  меня  секретарь,  -  но  его
превосходительство генеральный директор  ван  Хусес  не  вернулся  еще  из
поездки по колонии, и неизвестно, когда прибудет...
     [' Я сожалею (англ.).]
     - Сколько это может продлиться: неделю, две, три? - спросил я.
     - К сожалению, может быть, и две, и три недели...
     - В таком случае, я думаю, будет лучше, если мы сегодня  же  отплывем
отсюда  обратно  на  Ориноко  в  свое  селение,  а  через  месяц,  скажем,
вернемся...
     - Прекрасно, так действительно будет лучше...
     - Если вы, сударь, не возражаете, я оставлю в дирекции.  копию  моего
рекомендательного письма от венесуэльских властей голландским властям...
     - Конечно же, пожалуйста!
     Когда я собрался уходить,  на  румяном  лице  секретаря  промелькнула
вдруг загадочная усмешка,  не  то  сочувственная,  не  то  ироническая,  а
мертвые его глаза за стеклами очков как бы вспыхнули на миг искрой  смеха.
Похоже,  он  хотел  что-то  мне  сказать  и,    действительно,    состроив
сочувственную мину, проговорил:
     - Мне стало известно о несчастном случае, происшедшем  сегодня  ночью
на берегу реки. Примите мои сердечные соболезнования...
     -  Благодарю!  -  ответил  я.  -  Не  скрою,  убийство  двух    наших
индейцев-варраулов повлияло на мое решение, не откладывая,  покинуть  ваши
не слишком гостеприимные берега - очень уж у вас здесь  неуютно  и  далеко
небезопасно...
     - Понимаю, понимаю! Нам  тоже  негры  доставляют  марсу  беспокойств.
Многие бежавшие с плантаций становятся убийцами.
     - Разве это они убили