есть бутылку. Сегодня понедельник.
Разве у вас не работают нынче?
     - У меня отгул, - ответил он. - Где моя бутыль?
     -  Встал,  высоко  откинув  голову,  помаргивая  уставленными в пустоту
воспаленными  глазами,  затем,  дождавшись,  повернулся уходить, на согнутом
среднем  пальце  неся у бедра бутыль, но тут белый внезапно и остро взглянул
ему  в  глаза, словно только сейчас увидев эти полностью уже кровавые белки,
это напряженное с утра, а теперь и незрячее выражение, и сказал:
     -  Стой.  Дай-ка  сюда  бутыль.  Зачем  тебе  целый  галлон? Я тебе дам
бутылку.  Дам.  Только  убирайся  и  не  приходи, пока не... - Он дотянулся,
схватил  бутыль, но негр тотчас вырвал, убрал ее за спину, взмахом свободной
руки отодвинул белого.
     - Осторожней, белый человек, - произнес он. - Она моя. Я заплатил.
     Тот выругался.
     - Нет. Вот твои деньги. Поставь бутыль, черномазый.
     -  Она  моя, - повторил он со спокойствием, даже мягкостью в голосе, со
спокойствием  в  лице,  только  все  помаргивая  красными  глазами. - За нее
заплочено.  -  И  поворотился  спиной  к белому и к ружью его, снова пересек
прогалину, и пес, ждавший у тропинки, побежал за ним по пятам.
     Они быстро двигались меж тесными стенами глухого тростника, сообщавшими
сумраку какую-то белесость, и дышать здесь было почти так же тяжело и нечем,
как  вчера в четырех стенах дома. Но из дома он поспешил тогда прочь, теперь
же  остановился,  поднял  бутыль,  вытащил кочерыжку-пробку (оттуда шибануло
лютым  самогонным  темным  духом) и принялся глотать плотную и холодную, как
вода со льдом, жидкость, лишенную вкуса и жгучести на то время, покуда пил и
не дышал.
     -  Ха,  -  сказал  он,  опуская  бутыль.  -  Порядок.  Теперь  налетай.
Померяемся. Теперь у меня есть тут чем сбить с тебя форс.
     Когда  вырвались  из спертых потемок низины, опять светила луна, косо и
длинно  стлала  тень  от  него  и  от  поднятой  к его губам бутыли; он пил,
переводил  дух,  хватал  горлом серебряный воздух, говорил бутыли у губ: "Ну
же,  налетай! Ты все форсишь, что ты сильнее. Давай. Докажи". Вновь приникал
к  студеной  влаге, не смевшей обжигать и пахнуть, покуда глотал - чувствуя,
как  она,  плотная,  огненно-ледяная  течет  и  снизу  обволакивает  легкие,
работающие  трудно,  сильно, неустанно, - и вот внезапно дышать стало так же
легко,  как  шагать и телом раздвигать сплошную серебристую стену воздуха. И
теперь  было  хорошо,  его  шагающая  и  собачья  бегущая  тени  неслись  по
косогорам,  словно  тени  облаков;  затем  тень человека застыла, очертилась
длинная,  припавшая к бутыли, - он завидел тощую дядину фигуру, взбирающуюся
по склону.
     - На лесопилке мне сказали, ты ушел, - проговорил старик. - Я знал, где
тебя искать. Идем, сынок, домой. Это вот тебе не поможет.
     -  Уже помогло, - ответил он. - Я уже дома. Я теперь змеей ужаленный, и
мне отрава нипочем.
     -  Тогда  зайди  хотя бы. Пусть она хоть взглянет на тебя. Ей бы только
взглянуть...
     Но он шагал уже прочь.
     - Подожди! - кричал старик. - Подожди!
     - Где тебе со мною в уровень, - сказал он в серебряный воздух, двигаясь
сквозь этот раздающийся на обе стороны серебряный и сплошной воздух с той же
почти быстротой, с какой двигалась бы лошадь. Где-то позади оставив в ночной
беспредельности  хрупкий и тщедушный голос, тени человека и пса скользили по
вольным  просторам,  и  мощно,  неустанно  работающей груди дышалось легко и
раздольно, потому что теперь все было хорошо.
     Затем он обнаружил вдруг, что жидкость перестала питься. Глотаемая, она
не  пошла  вниз, а, плотным комом закупорив горло и рот, без позыва и усилия
изверглась  обратно  всем  этим  хранящим форму рта комом, блестя под луной,
дробясь,  уходя  в бессчетные шорохи росных трав. Он опять приложился. Опять
горло  закупорило,  из  углов  губ  поползли  два ледяных ручейка, опять ком
извергся   целиком,   серебрясь,   блестя,  раскалываясь  вдребезги,  а  он,
отдышавшись,  остудив  зев  прохладой  воздуха,  держал  пред собой бутыль и
говорил ей:
     - Ничего. Опять повторим. Покоришься, дашься
     попить - тогда перестану.
     В  третий  раз  наполнил  рот  и  едва успел опустить бутыль, как снова
хлынуло,  сверкая,  и  опять он хватал прохладный воздух, пока не отдышался.
Старательно  заткнул  бутыль  кочерыжкой  и  стоял, отдуваясь, моргая, кидая
длинную  одинокую  тень  на  склон и дальше - на путаность и беспредельность
всей охваченной мраком земли.
     -  Ладно,  -  промолвил  он.  -  Просто  я недопонял. Это знак, что уже
помогло до конца. Теперь порядок. Больше мне не надо ни капли.
     В  окне  горела  лампа;  он  прошел выгоном, миновал серебристо и черно
зияющий песчаный ров, где мальчишкой играл жестянками из-под табака, ржавыми
железками  и  цепками  от упряжки, а случалось, и настоящим колесом, миновал
огород, который мотыжил веснами - под теткиным надзором из кухонного окна, -
пересек  голый,  без  травинки, двор, где барахтался и ползал, когда не умел
еще  ходить. Вошел в дом, в комнату, вступил в свет и стал у порога, незряче
откинув голову и на согнутом пальце неся бутыль.
     - Дядя Алек сказал - вы хотели, чтоб я зашел.
     -  Не просто чтоб зашел, - ответила тетя, - а что бы остался и мы могли
тебе помочь.
     - Мне хорошо. Мне не надо помощи.
     -  Надо,  -  сказала она. Встала со стула, подошла, ухватилась за руку,
как  вчера  у  могилы. И, как вчера, рука под пальцами была как из железа. -
Ох, надо! Когда Алек вернулся и рассказал, как ты среди дня ушел с работы, я
поняла почему, поняла куда. Но оно ж тебе помочь не может.
     - Уже помогло. Теперь мне хорошо.
     - Не лги. Ты всегда говорил мне правду. И сейчас говори.
     И  он  сказал. Голос, собственный его голос, неизумленный, непечальный,
спокойно  прозвучал  из груди, что огромно и тяжко вздымалась и, еще минута,
начала бы задыхаться и в этих стенах. Но минуты он здесь не пробудет.
     - Нет, - сказал он. - Не помогло мне.
     -  И  не  поможет!  Ничего  не  поможет, только он один! Его проси! Ему
расскажи! Он хочет услышать и помочь тебе!
     -  Если  он  Бог,  зачем ему рассказывать. Он и так знает, если он Бог.
Ладно. Вот я - стою здесь. Пусть же сойдет и поможет.
     - На колени! - воскликнула она. - На колени и проси его!
     Но не колен его раздался стук, а шагов. Послышались и ее шаги за спиной
в  коридоре,  и голос ее донесся с крыльца: "Спут! Спут!" - через пестрый от
луны  двор бросая вдогонку имя, которым звали его в детстве и юности, прежде
чем он стал Райдером - балансером на бревнах - для товарищей по работе и для
безымянных  и  безликих  негритянок  и  мулаток, которых походя брал до дня,
когда взглянул на Мэнни и сказал себе: "Хватит валять дурака".
     В  часу  первом  ночи  он  подходил к лесопилке. Собака исчезла. Куда и
когда,  он  не  помнил.  Ему  мерещилось,  будто  он запустил в нее порожней
бутылью.  Но  бутыль  и  сейчас была в руке, и не порожняя, хотя всякий раз,
когда  прикладывался,  две ледяные струйки лились на рубаху и комбинезон, он
так  и  шел,  окутанный  яростным  холодом  влаги,  что  и  после  того, как
переставал  глотать,  не  обретала уже вкуса, крепости и запаха. "И потом, -
подумал  он  вслух,  -  швыряться  в  него я не стану. Пинка дать могу, если
заработал и не отскочил вовремя. Но швыряться, калечить пса - нет".
     По-прежнему  с  бутылью  в руке, он вышел на поляну, постоял среди немо
высящихся  лунно-белесых  штабелей.  Прямо под ногами лежала, ровно стлалась
тень,  как  прошлой  ночью;  покачиваясь,  помаргивая,  он  обозрел штабеля,
бревноспуск,  груду  приготовленных  на  завтра  бревен,  котельную - тихую,
выбеленную  луной. Порядок. Он опять шагает. Впрочем, нет, не шагает, а пьет
холодную,  быструю,  безвкусную  жидкость,  которую  не требуется глотать, и
неясно,  куда  она  льется.  Но  это  неважно.  А теперь он шагает, и бутыль
исчезла из рук, а куда и когда - опять не помнит. Он пересек поляну и прошел
под  навесом  котельной - не остановившись, перешагнув возвращающую во вчера
незримую  петлю  тенет  времени,  -  к  дверям  кладовой, где в щелях огонек
фонаря,  взлетают  и  падают живые тени, где бормоток голосов, глухой щелк и
россыпь игральных костей; гремит его кулак о запертую дверь, гремит и голос:
"Откройте. Это я. Я змеей ужаленный - насмерть".      Отворили, вошел. Кружком на корточках все те же - трое с подачи бревен,
трое-четверо  пильщиков,  ночной  сторож-белый, на полу перед сторожем кучка
монет  и замусленных бумажек, в заднем кармане у сторожа тяжелый пистолет, а
тот,  кого  зовут  Райдером, кто Райдер и есть, встал над ними, покачиваясь,
помаргивая,  в  неживую  улыбку  сведя  лицевые  мышцы  под упорным взглядом
белого.
     -  Потеснись,  игроки,  потеснись.  Я  змеей  ужаленный,  и  мне отрава
нипочем.
     -  Ты  пьян,  -  сказал  белый.  -  Убирайся вон. Ну-ка, нигеры, открой
кто-нибудь дверь и покажи ему дорогу.
     -  Порядок,  босс.  -  Голос  звучит  ровно,  моргают красные глаза над
застывшей  улыбочкой. - Я не пьяный. Это меня доллары качают, к земле гнут -
вон их
     сколько.
     Подсел,  помаргивая,  продолжая  улыбаться  в  лицо  сидящему  напротив
сторожу,  положил  на  пол перед собой остальные шесть долларов от субботней
получки и, продолжая улыбаться, смотрел, как кости переходят по кругу из рук
в руки, как сторож кроет ставки и кучка грязных, захватанных денег перед ним
растет  медленно  и верно, как сторож мечет, как всегда успешно, беря подряд
две  удвоенные  ставки,  а  третью, пустяковую, отдав; а вот и до него дошел
черед,  и  кости  укромно постукивают, гнездясь у него в кулаке. Он выбросил
монету на середину.
     -  Ставлю  доллар! - Метнул и глядел, как сторож подбирает оба кубика и
затем  шлет  ему  обратно.  -  Пускай  двойная.  Я  змеей ужаленный. Мне все
нипочем.  - Метнул, и в этот раз один из негров возвратил ему кости щелчком.
-  Пускай  двойная.  -  Метнул,  нагнулся  вперед одновременно со сторожем и
схватил  за  руку  прежде,  чем  тот  дотянулся  до костей, и оба застыли на
корточках,  лицом  к  лицу,  над кубиками и монетами, лицо негра окаменело в
мертвой улыбке, левая рука сдавила сторожево запястье, голос ровный, чуть ли
не  почтительный:  -  Мне и мошенство нипочем. Но другим ребятам... - Пальцы
сторожа  судорожно  разжались,  вторая  пара кубиков стукнулась о пол, легла
рядом с первой, сторож вырвался, вскочил, завел руку назад - за пистолетом.
     Бритва  висела между лопаток на шнурке, идущем под рубашкой вокруг шеи.
Рука  вынесла  ее из-за плеча, раскрывая, освобождая от шнурка, переламывая,
пока  клинок  не  уперся  тыльной  стороной  в костяшки сжавшихся на рукояти
пальцев, и - все в ту же секунду пред тем, как грохнул наполовину вытащенный
пистолет,  -  не  лезвием только, а всем кулаком наотмашь ударила сторожа по
горлу и прошла вкось, не замаравшись и первым брызгом крови.



II


     Дело  уже  прекратили  -  времени  оно  отняло  немного, на другой день
арестованного нашли в негритянской школе в двух милях от лесопилки, он висел
под  колоколом, следователю понадобилось пять минут, чтобы дать заключение о
смерти  от  руки  неизвестного  лица или группы лиц и распорядиться о выдаче
тела ближайшим родственникам, - и помощник шерифа, в чьем ведении находилось
дело,  сидел  теперь на кухне у себя и рассказывал жене. Жена готовила ужин.
Помощник  шерифа  был  поднят с постели вчера в двенадцатом часу ночи, когда
негра  увезли  из тюрьмы, и с той поры помощнику пришлось покрыть порядочное
расстояние,  не  смыкая  глаз  и  наспех  в  пути  перехватывая  когда и что
придется,  и  он  вымотался и, сидя на стуле у плиты, говорил с истерической
ноткой в голосе:
     -  Проклятые  негры.  Это еще чудо, ей-богу, что с ними хлопот не в сто
раз  больше.  Потому  что  они  же  не люди. С виду вроде человек, и на двух
ногах,  и разговаривает, и понимаешь его, и он тебя вроде понимает - иногда,
по   крайней   мере.  Но  как  дойдет  до  нормальных  чувств  и  проявлений
человеческих,  так  перед тобой проклятое стадо диких буйволов. Возьмем хоть
этого сегодня...
     - Как же, взяли вы его сегодня! - оборвала жена жестко. Это дородная, в
прошлом  недурная  собой,  а теперь седеющая женщина, нимало не издерганная,
даже  самодовольно-спокойная,  но только холерического темперамента и с явно
коротковатой  шеей.  Притом  днем  в  клубе  ей  достался было главный приз,
полдоллара,  но  другая  дама  настояла  на  пересчете  очков,  а затем и на
переигрыше партии. - Не желаю о нем и слушать. Знаю я вас, шерифов. По целым
дням  сидите  в  холодочке  у  суда  и  языки чешете. Что ж удивляться, если
двое-трое  человек  увозят у вас арестантов из-под носа. Они б и столы у вас
увезли, и стулья, и подоконники, да поди оторви от ваших задниц.
     - Положим, их не двое было и не трое. Бердсонги - это ни более ни менее
как  сорок  два  голоса.  Мы  с  Мейдью  взяли  как-то  список избирателей и
подсчитали.  Но  ты слушай... - Жена повернулась от плиты, понесла тарелку в
столовую,  надвигаясь прямо на него, и помощник спешно убрал ноги с прохода.
Заговорил  громче,  сообразуясь  с  возросшим  расстоянием: - У него умирает
жена.  Ладно. Думаешь, он горюет? На кладбище он самый активный и рьяный. Не
успели, рассказывают, опустить гроб в могилу, он хвать лопату и ну орудовать
-  бульдозера не надо. Да это ладно... - Женщина двинулась обратно. Он опять
отдернул  ноги  и  продолжал потише, опять-таки сообразуясь с расстоянием. -
Видно,  так  он  ее  любил.  Никому  не  запрещается засыпать гроб с женой в
ускоренном порядке, запрещается только вгонять жену в этот гроб в ускоренном
порядке.  Однако  назавтра он на лесопилку является раньше всех, еще кочегар
паров  не  развел, огня не разжег даже; приди он еще на пять минут раньше, и
вдвоем  с  кочегаром будил бы Бердсонга, чтоб тот шел домой додрыхивать, или
даже кончил бы Бердсонга тут же, и меньше возни было б всем.
     Так вот, значит, является на работу первым, хотя Макэндрюс и все прочие
думали,  что  он  не  выйдет,  потому что - даже негру - какого еще предлога
нужно,  если  он  жену  похоронил?  Белый  бы не вышел на работу из простого
приличия,  если уж не с горя, ребенку малому достало бы ума прогулять денек,
раз все равно оплатят. Ребенку, только не ему. Работягой заделался: гудок не
успел  догу  деть,  он  давай  скакать  по  платформам, десятифутовые бревна
кипарисовые  в  одиночку  хватает,  кидает,  как  спички.  А  когда  все уже
успокоились  на  том,  что ладно, желаешь вкалывать - вкалывай, он вдруг, не
спросясь  у  Макэндрюса,  вообще  не говоря ни слова никому, уходит с работы
среди  дня,  выхлестывает  галлон  смертоубийственной сивухи, возвращается и
садится  играть с Бердсонгом, пятнадцать лет обжуливающим в кости черномазых
на  лесопилке.  С  Бердсонгом, которому он тихо и мирно проигрывал в среднем
девяносто девять процентов получки с того самого времени, как начал петрить,
сколько  будет  шесть  и  шесть на этих безвыигрышных костях, - и через пять
минут Бердсонг лежит уже с перехваченным до позвонка горлом.
     Жена  опять, едва не задев, прошла в столовую. Опять он подобрал ноги и
возвысил голос:
     -  Ну,  поехали мы с Мейдью туда. Не то чтоб ожидая толку, потому что к
рассвету он мог уже быть в соседнем штате, где-нибудь за Джексоном; и притом
простейший  способ  его  разыскать  -  это  держись  поблизости  от  родичей
Бердсонга,  и точка. Конечно, они б нам оставили рожки да ножки, но на том и
дело  можно бы прекратить. Так что мы лишь по чистой случайности завернули к
нему  домой,  уж  не помню, мимо проезжали, что ли; а он - вот он, голубчик.
Забаррикадировался,  думаешь,  на  колене  бритва раскрытая, на другом ружье
заряженное?  Ничуть  не  бывало.  Спит  себе.  На  плите кастрюлища вареного
гороха,  выжранная  дочиста,  а  сам во дворе за домом разлегся, на виду, на
солнышке,  голову  только  в  тень  пристроил к заднему крыльцу, а с крыльца
лает-разрывается псина, помесь медведя с комолым бугаем. Разбудили, садится.
"Что ж, белые люди. Было дело. Только оставьте меня на воздухе". Мейдью ему:
"Родственники Бердсонга как раз и хотят тебя на воздух. Попадешь им в руки -
они  тебя  обеспечат  свежим  воздухом".  А  он  свое - дело было, только не
сажайте  его под замок, - советует, указывает, как шерифу поступить; примите
его   сожаления,  но  в  данный  момент  ему  всего  дороже  свежий  воздух.
Препроводили  в  машину, глядим - по дороге пыхтит, поспешает собачьей рысью
старуха,   матушка  или  там  тетушка  ему,  тоже  хочет  ехать.  Мейдью  ей
разъяснять,  какая вещь с ней может приключиться, если Бердсонгова родня нас
перехватит  по  дороге  в  тюрьму,  но она ни в какую, - ну, Мейдью подумал,
может, при ней Бердсонги постесняются, в конце концов закон и для них писан,
даром что это их голосами Мейдью прошел там на участке прошлым летом.
     Взяли,  значит,  и  ее  с  собой, доставили его благополучно в город, в
тюрьму, сдали Кетчему, и Кетчем повел его наверх, а старуха тоже идет, прямо
в  камеру,  и  на  ходу  объясняет  Кетчему:  "Я  его  в  правилах старалась
воспитать.  Он был хороший мальчик. Никогда в жизни не имел дела с полицией.
Он примет кару за то, что совершил. Но не выдавайте его тем людям". А Кетчем
в ответ: "Раньше надо было думать и тебе и ему, - раньше, чем он начал белых
брить  без  мыла".  Запер  их  обоих в одиночку за общей камерой - тоже, как
Мейдью,  сообразил,  что  в случае чего при ней Бердсонги, возможно, поведут
себя  приличнее,  а  ему  ж  тоже их голоса пригодятся, когда срок шерифства
Мейдью  истечет.  Сошел  он  вниз,  вскоре  и  черномазая кандальная команда
вернулась  с  работ,  протопала  в  общую  камеру;  теперь,  думает  Кетчем,
передышка.  Когда  вдруг  слышит  крик наверху - не вой, не плач, а крик без
слов;  он  схватил  пистолет,  взбежал  туда и видит через решетчатые двери:
старуха  забилась  в  угол,  а  тот негр вырвал приболченную к полу железную
койку,  встал  посередке  и вопит, держа койку над головой, как колыбелечку;
потом  старухе:  "Я  вас  не  трону",  -  грохнул  койку об стену и к двери,
схватился  за  стальные  прутья,  вырвал  дверь  из кирпичной стены со всеми
потрохами,  поднял  над собой, несет в общую камеру, как сеточку от комаров,
кричит: "Не бойтесь. Не бойтесь. Я не убегу".
     Конечно, Кетчем мог бы застрелить его на месте, но, как он выразился, -
если  уж  не  по  закону,  тогда  Бердсонги  имеют  слово  первые. И не стал
стрелять.  Вскочил  вместо  того  в общую к заключенным, они пятятся от этой
стальной  двери,  Кетчем орет им: "Хватай его! Вали его на пол!" - а они все
жмутся,  тогда  Кетчем  кого пинком, кого рукояткой пистолета послал вперед.
Они кидаются, а этот негр хватает их и, как тряпичные куклы, швыряет от себя
через  всю  камеру:  "Я  ж  не убегаю. Я УК не убегаю" - и так целую минуту.
Наконец  свалили  его, кипит на полу мала-куча из черных голов, рук и ног, а
из  нее,  рассказывает  Кетчем,  по-прежнему  вылетает  то  один,  то другой
черномазый и планирует через камеру, растопырясь, как белка-летяга, и фарами
выпуча  глаза.  Все-таки прижали, Кетчем подошел, стал счищать черномазых по
одному  и  видит:  он  лежит подо всеми и смеется, по лицу мимо ушей катятся
слезищи,  с  виноградину  каждая,  шлепаются  на  пол, точно кто птичьи яйца
роняет,  а  он  смеется  и смеется и говорит: "Видно, не перестану я думать.
Видно, не перестану". Ну, что ты на это скажешь?
     -  А  то  скажу,  что если хочешь сегодня ужинать, то поторапливайся, -
отозвалась  жена из столовой. - Через пять минут я убираю со стола и ухожу в



   Уильям Фолкнер
   Старики


                          Перевод О. Сороки

--------------------------------------------------------------------------
Уильям Фолкнер. Собрание сочинений в 9 томах. М:Терра,2001, том 6.
Электронная в