законности, никакого понятия о  дисциплине; только страхи и иллюзии,
не ведающие границ, --  в этом  отношении  крестьянин и ребенок  имеют много
сходства  между  собою.  Спокойствие  их  может  соперничать  только   с  их
нетерпением, и свирепость их равняется их кротости. Это -- свойство  еще  не
вполне образованного темперамента и результат  отсутствия воспитания.  Ничто
их не удивляет, но все приводит в замешательство. Дрожащие, боязливые и в то
же время  бесстрашные и героические, они бросаются в огонь и отступают перед
тенью.
     Им неизвестны следствия и  отношения вещей. Столь  же быстро приходя  в
уныние, как и в состояние возбуждения, склонные к панике, они всегда хватают
или слишком  высоко, или слишком  низко и не придерживаются  никогда должной
меры и степени. Более подвижные, нежели вода, они отражают в себе  все цвета
и  принимают все  формы.  Какую  же основу  для  правительства могли бы  они
составить?".
     К счастью,  необходимы особенные условия, чтобы все эти черты сделались
постоянным  явлением  в парламентских  собраниях.  Эти  собрания  становятся
толпой  лишь  в  известные  моменты.  В  огромном большинстве случаев  люди,
составляющие их,  сохраняют свою  индивидуальность, и  вот  почему  собрания
могут издавать превосходные  технические законы.  Правда, эти  законы раньше
были  выработаны  каким-нибудь  специалистом  в  тиши  кабинета,  поэтому  в
сущности, они представляют собой дело одного индивида, а не целого собрания.
И  такие законы,  конечно,  всегда бывают самыми лучшими и  портятся  только
тогда, когда целый ряд неудачных поправок превращает их в коллективное дело.
Деятельность толпы  всегда и везде бывает  ниже  деятельности изолированного
индивида.  Только   специалисты   спасают  собрания   от   принятия  слишком
беспорядочных и  нецелесообразных  решений,  и в  таких  случаях  специалист
всегда является временным вожаком. Собрание на него не действует, но зато он
сам действует на него.
     Несмотря   на   все   трудности,   сопряженные  с   их   деятельностью,
парламентские собрания все-таки являют  собой лучшее,  что до  сих пор могли
найти народы для самоуправления и, главное -- чтобы оградить себя, насколько
возможно,  от ига личной тирании.  Разумеется,  парламент  является  идеалом
правительства,  по  крайней  мере,  для  философов,  мыслителей,  писателей,
артистов и ученых, словом, тех, кто образует вершину цивилизации. В сущности
же  парламентские  собрания  представляют  серьезную  опасность лишь в  двух
направлениях:  в отношении  насильственной  растраты финансов и  в отношении
прогрессивного ограничения индивидуальной свободы.
     Первая  опасность  является   неизбежным   последствием   требований  и
непредусмотрительности избирательной толпы. Пусть какой-нибудь член собрания
предложит  какуюнибудь  меру,  удовлетворяющую якобы демократическим  идеям,
например, обеспечение  пенсии рабочим, увеличение  жалования железнодорожным
сторожам,  учителям и т.д.; другие члены, чувствуя страх перед избирателями,
не   посмеют  отвергнуть  предложенные  меры,  так   как  побоятся  показать
пренебрежение интересами вышеназванных лиц, хотя и  будут сознавать, что эти
меры  должны  тяжело  отозваться  на  бюджете  и  потребуют  новых  налогов.
Колебания,  таким  образом,  не  возможны. Последствия  увеличения  расходов
отдалены и не касаются  непосредственно  членов  собраний, зато  последствия
отрицательного вотума могут дать себя  знать в тот день,  когда  понадобится
предстать перед избирателем.
     Кроме этой первой причины, вызывающей увеличение  расходов,  существует
другая, не менее повелительная --  обязанность соглашаться  на все  расходы,
представляющие чисто местный интерес.  Депутат  не  может противиться этому,
так как эти расходы служат  опять-таки выражением требований избирателей,  и
притом он лишь в том  случае может рассчитывать на удовлетворение требований
своего округа, если сам  уступит подобным же  требованиям  своих  коллег.  В
номере "Economiste"  от 6 апреля  1895 года напечатан любопытный обзор того,
во что могут обходиться в течение одного  года расходы, представляющие чисто
избирательный интерес и касающиеся постройки железных дорог. Чтобы соединить
Лангей  (город  с  3000  жителей),  находящийся на  горе,  с  Пюи вотирована
постройка  железной дороги, которая обойдется в 15 миллионов; для соединения
Бомона  (3500  жителей)  с Кастель-Саррацином вотировано  7  миллионов;  для
соединения деревни Усть (523 жителей) с Сенкс (1200 жителей) -- 7 миллионов;
для соединения Прад  с деревней Олетт (747 жителей)  -- 6  миллионов, и т.д.
Только на один 1895 год вотировано 90 миллионов на постройку железных дорог,
лишенных  всякого  общего  интереса.  Другие расходы, вотированные  также  в
избирательных интересах, не  менее  значительны. Закон о пенсиях для рабочих
обойдется  в  год  минимум в  165 миллионов,  согласно  вычислениям министра
финансов;  по словам же академика  Леруа-Болье, -- 800  миллионов. Ясно, что
постоянное  прогрессирование  таких  расходов  должно  неминуемо привести  к
банкротству.  Многие из европейских стран  -- Португалия,  Греция,  Испания,
Турция --уже дошли до этого; другие  же, Италия,  например, скоро очутятся в
таком  положении.  Но слишком тревожится  по этому  поводу  нечего,  так как
публика  без особенно  сильных  протестов согласилась  на  понижение на  4/5
платежей  по  купонам  в  этих  государствах.  Такие остроумные  банкротства
дозволяют  мгновенно  остановить  нарушенное  равновесие   бюджетов.  Войны,
социализм  и  экономическая  борьба  подготавливают  нам  еще  и   не  такие
катастрофы,  и  в эпоху всеобщего  распадения,  в которую мы вступили,  надо
покориться  необходимости  жить изо дня в день и не  заботиться  о  будущем,
которое от нас ускользает.
     Вторая из  этих  опасностей, представляемых парламентскими  собраниями,
вынужденное ограничение индивидуальной свободы, хотя  и не  так  бросается в
глаза,  но  тем   не  менее,  вполне  реальна.   Она  является   результатом
бесчисленных  и всегда  ограничительных  законов,  вотируемых  парламентами,
считающими себя обязанными так поступать и  не замечающими последствий этого
из-за своей односторонности.
     Очевидно, эта  опасность  действительно  неизбежна, если  даже  Англия,
представляющая,  конечно,  самый  совершенный  тип   парламентского   режима
(такого, в  котором представитель более  независим от своего избирателя, чем
где бы то ни было), не могла избавиться от этой опасности. Герберт Спенсер в
одном  из  своих  прежних  трудов  указал, что увеличение  кажущейся свободы
должно  сопровождаться уменьшением  истинной  свободы. Возвращаясь к этому в
своей  новой  книге  "Индивид и  государство", Спенсер  выражается следующим
образом об английском парламенте:
     "С этого времени законодательство пошло по тому пути, который я указал.
Диктаторские меры,  быстро  увеличиваясь, постоянно стремились к тому, чтобы
ограничить  личную  свободу,  и притом двумя способами: ежегодно  издавалось
множество  постановлений,  налагающих  стеснения  на  граждан  там,  где  их
действия  прежде были совершенно  свободны, и вынуждающих их совершать такие
действия, которые они могли прежде совершать или не совершать по желанию.  В
то же  время  общественные  повинности, все более  и более тяжелые, особенно
имеющие местный характер, ограничили еще более свободу  граждан, сократив ту
часть их прибыли, которую они могут тратить по своему усмотрению, и увеличив
ту часть, которая от них отнимается, для нужд общественных деятелей".
     Это прогрессивное  ограничение  свободы  выражается  во  всех странах в
следующей особой форме, на которую,  однако, Герберт Спенсер  не  указывает.
Введение   целой  серии   бесчисленных   мероприятий,   имеющих  обыкновенно
ограничительный  характер,  необходимым  образом  ведет  к увеличению  числа
чиновников, обязанных  приводить их  в  исполнение, и  усилению их власти  и
влияния;  эти чиновники, следовательно, прогрессивно стремятся к тому, чтобы
сделаться  настоящими властелинами в  цивилизованных странах.  Власть их тем
более  велика, что постоянные перемены  правления нисколько не влияют  на их
положение> так как административная каста -- единственная,  ускользающая  от
этих    перемен   и   обладающая   безответственностью,    безличностью    и
беспрерывностью.  Из  всех  же  видов  деспотизма самый тяжелый  именно тот,
который представляется в такой троякой форме.
     Постоянное  изобретение таких ограничительных законов и  постановлений,
окружающих  самыми  византийскими  формальностями все  малейшие  акты жизни,
роковым образом  ведет к сужению все в  большей и большей степени  сферы,  в
которой граждане  могут  двигаться свободно. Жертвы иллюзии, заставляющей их
думать, что умножая законы, они лучше обеспечат равенство и  свободу, народы
ежедневно налагают на себя самые тяжелые оковы.
     Но  это  не  проходит  для них даром. Привыкнув переносить всякое  иго,
народы сами ищут его и доходят до потери всякой самостоятельности и энергии.
Они становятся  тогда  пустой  тенью,  пассивными автоматами, без  воли, без
сопротивляемости  и  без силы. Тогда-то человек  бывает  вынужден искать  на
стороне  те  пружины,  которых  ему  не  хватает.   Благодаря   возрастающей
индифферентности и бессилию граждан, роль правительств непременно должна еще
больше увеличиться. Правительства должны поневоле обладать духом инициативы,
предприимчивости  и  руководительства, так как все это отсутствует у частных
лиц;   они   должны    все    предпринимать,    всем    руководить,    всему
покровительствовать.  Государство  в  конце   концов  становится  всемогущим
провидением. Опыт учит, однако, что власть таких богов  никогда не бывает ни
слишком прочной, ни слишком сильной.
     Такое прогрессивное  ограничение всякой свободы у некоторых народов, --
несмотря   на  внешние  вольности,  порождающие  лишь  иллюзию   свободы  --
по-видимому,  является  последствием  не только какого-нибудь режима,  но  и
старости  этих  народов; оно представляет  один из симптомов, предшествующих
фазе упадка, которую не могла избежать до сих пор еще ни одна цивилизация.
     Если  судить по наставлениям прошлого  и симптомам, являющимся со  всех
сторон, то большинство наших современных цивилизаций уже  достигло этой фазы
крайней старости, которая предшествует упадку. По-видимому, такие фазы имеют
одинаково  роковое  значение  для  всех  народов,  так  как  в  истории  они
повторяются часто.
     Все эти фазы  общей эволюции цивилизации не трудно изложить  вкратце, и
мы закончим  наш труд таким изложением. Быть может, этот беглый обзор бросит
все-таки некоторый свет на причины нынешнего могущества толпы.
     Если мы проследим в общих чертах генезис величия и упадка  цивилизаций,
предшествовавших нашей цивилизации, то что же нам представится прежде всего?
     На  заре   этих  цивилизаций  мы  видим  горсть   людей  разнообразного
происхождения,   соединившихся  вместе   благодаря  случайностям   миграций,
нашествий и побед. Общую связь  между всеми этими людьми, отличавшимися друг
от  друга  своим  языком и  религией, в жилах которых  текла  разная  кровь,
составляла полупризнаваемая  власть одного вождя. В таких смешанных скопищах
людей  в  высшей  степени  развиты  психологические черты  толпы:  временное
сцепление  частиц,  героизм,  слабости,  импульсивность  и  бурные  чувства.
Прочного в таком скопище нет ничего, это -- варвары.
     Затем время  совершает  свое  дело.  Тождественность  среды, повторение
скрещиваний,   потребности   общей  жизни  медленно  действуют,   и  скопище
разнородных  единиц начинает сливаться  и образовывает  расу,  т.е. агрегат,
обладающий общими чертами и чувствами, которые все более и более фиксируются
наследственностью. Толпа становится народом, и этот народ уже может выйти из
состояния  варварства.  Однако  он выйдет  из него лишь  тогда, когда, после
долгих  усилий, постоянной  борьбы  и бесчисленных  начинаний он приобретает
идеал. Природа этого идеала имеет мало значения; он может представлять собой
культ Рима,  Афин или поклонения  Аллаху, все равно, но  этого  идеала будет
достаточно, чтобы создать единство чувств  и мыслей  у всех индивидов  расы,
находящейся на пути своего образования.
     Тогда-то  и   может  народиться  новая   цивилизация  со  всеми  своими
учреждениями,  верованиями  и  искусствами.  Увлекаемая  своей  мечтой, раса
последовательно приобретет все, что дает  блеск,  силу и  величие. Она,  без
сомнения,  будет  толпою  в  известные  часы,  но  тогда  за  изменчивыми  и
подвижными  чертами,  свойственными  всякой толпе, всегда  будет  находиться
прочный субстрат --  душа расы, узко ограничивающая размахи колебаний народа
и управляющая случаем.
     Совершив  свое созидательное  дело,  время неизбежно  переходит к  делу
разрушения, которого  не избегают  ни  боги, ни  люди.  Достигнув  известной
степени могущества и сложности,  цивилизация перестает расти и осуждается на
упадок. Скоро должен пробить для нее час старости. Наступление его неизбежно
отмечается ослаблением идеала, поддерживающего душу расы. По мере того,  как
бледнеет  идеал,  начинают  колебаться  здания  политических,  социальных  и
религиозных учреждений, опирающиеся на этот идеал.
     По  мере прогрессивного  исчезновения  идеала  раса  все  более и более
теряет то,  что составляло  ее силу,  единство  и связность. Личность  и  ум
индивида могут,  однако, развиваться, но в то  же время  коллективный эгоизм
расы    заменяется    чрезмерным    развитием    индивидуального    эгоизма,
сопровождающимся  ослаблением силы  характера  и  уменьшением  способности к
действию. То, что составляло прежде народ,  известную  единицу, общую массу,
превращается в простую  агломерацию  индивидов  без всякой  связности,  лишь
временно  и  искусственно удерживаемых  вместе  традициями  и  учреждениями.
Тогда-то  и  наступает  момент,  когда  люди, разъединяемые  своими  личными
интересами  и  стремлениями,  и  не  умея  собою управлять,  требуют,  чтобы
руководили малейшими  их действиями, и  государство начинает оказывать  свое
поглощающее влияние.
     С окончательной потерей идеала раса окончательно  теряет свою душу; она
превращается в горсть изолированных индивидов и  становится тем,  чем была в
самом начале,  -- толпой.  Тогда  снова в  ней  появляются  все  характерные
изменчивые черты, свойственные толпе, не имеющие ни  стойкости, ни будущего.
Цивилизация теряет свою прочность и оказывается во власти всех случайностей.
Властвует  чернь  и  выступают  варвары.  Цивилизация  еще   может  казаться
блестящей, потому  что  сохранился еще внешний  фасад  ее  здания, созданный
долгим прошлым, но в действительности здание уже  подточено,  его  ничто  не
поддерживает, и оно рушится с первой же грозой.
     Переход  от  варварства  к цивилизации  в  погоне за  мечтой,  затем --
постепенное  ослабление  и умирание,  как только мечта эта будет потеряна --
вот в чем заключается цикл жизни каждого народа.