в гараж, он выкатил свой "виллис": длинный открытый джип армейского
образца со снятыми задними сиденьями.
   Бодрящая  утренняя  прохлада  приятно  освежала.  Он  распахнул   ворота,
вернулся, надел плотные тяжелые рукавицы и направился  к  женским  телам  на
дорожке.
   Непривлекательное зрелище при дневном свете, - подумал он  и  поволок  их
через лужайку к машине, где был приготовлен брезент. Обе женщины были  цвета
вымоченной рыбы: все было выпито до капли.
   Открыв заднюю дверцу, он погрузил тела в "виллис" и прошелся по  лужайке,
собирая в мешок кирпичи и камни. Погрузив мешок  в  машину,  снял  рукавицы,
прошел в  дом,  тщательно  вымыл  руки  и  приготовил  ланч:  два  сандвича,
несколько пирожков и термос с горячим кофе.
   Когда все было готово, он захватил в спальне мешок колышков и, как колчан
забросив его за спину, пристегнул к кобуре,  в  которой  у  него  находилась
киянка. Запер за собой дверь и направился к машине.
   Искать Бена Кортмана сегодня не стоит: есть  много  других  забот.  Вдруг
вспомнилась вчерашняя мысль о звукоизоляции. Ладно, черт с  ней,  -  подумал
он, - завтра. Или когда погода испортится.
   Он сел за руль и сверился со своим планом.  Там  первым  пунктом  стояло:
"Сайэрс: токарн.". После того, как скинет трупы, разумеется. Он завел мотор,
вырулил задним ходом на Симаррон-стрит и взял курс на  Комптон-бульвар.  Там
он свернул направо  и  направился  на  восток.  Дома  по  обе  стороны  были
безмолвны, и припаркованные у подъездов машины пусты и безжизненны.
   Роберт Нэвилль бросил взгляд на счетчик горючего. Было еще  полбака,  но,
видимо, имело смысл тормознуть на Вестерн-авеню и залить бензина под пробку.
Подзаправляться запасенным в гараже, без особой на то  надобности,  было  бы
неразумно.
   На станции он заглушил мотор, выкатил бочку бензина, подсосал через шланг
и ждал до тех пор, пока светлая текучая жидкость не хлынула через  горловину
на бетонное покрытие.
   Масло, вода, электролит в аккумуляторе, проводка - все  было  в  порядке.
Почти всегда это было  так,  поскольку  машина  была  особым  предметом  его
внимания. Случись так, что она сломается далеко от  дома,  и  он  не  сможет
вернуться до наступления сумерек... Впрочем,  о  том,  что  тогда  случится,
можно было даже и не размышлять. Несомненно одно: это был бы конец.
   Улицы,  пересекающие  Комптон-бульвар,  были  пустынны.  Роберт   Нэвилль
миновал. Комптон, затем буровые вышки. Никого.
   Нэвилль знал, где их надо искать.
   Подъезжая туда, где горело пламя, - "вечный огонь",  с  горькой  усмешкой
подумал он, - он натянул противогаз,  надел  рукавицы  и  сквозь  запотевшие
стеклышки вгляделся в плотную завесу дыма, клубами возносящегося над землей.
Здесь когда-то было огромное поле, целиком  превращенное  затем  в  угольный
раскоп. Это было в июне 1975-го.
   Нэвилль остановил машину и  выскочил,  торопясь  поскорее  справиться  со
своей невеселой работой.
   Сноровистыми быстрыми рывками  он  выволок  через  заднюю  дверцу  машины
первое тело и подтащил его к краю. Там он поставил тело  на  ноги  и  сильно
толкнул.
   Подскакивая на неровной  наклонной  плоскости  карьера,  тело  покатилось
вниз, пока не остановилось на дне, поверх огромной  кучи  тлеющих  останков.
Тяжело хватая ртом воздух, Роберт  Нэвилль  поспешил  обратно  к  "виллису".
Несмотря на противогаз, он здесь всегда чувствовал, что задыхается.
   Подтащив к краю шахты второе тело, он спихнул и его, швырнул вслед  мешок
с камнями и, добежав до машины, едва коснувшись сиденья, выжал полный газ.
   Отъехав примерно полмили, он сбросил рукавицы,  швырнув  их  назад  через
сиденье, стянул противогаз, отправил его  следом  и  сделал  глубокий  вдох,
наполняя легкие свежим воздухом. Достав из бардачка фляжку, он  как  следует
приложился к  ней,  медленно  смакуя  крепкий,  обжигающий  виски.  Затем  -
сигарета. Закурил, крепко затянулся.
   Время от времени  наступали  периоды,  когда  ему  приходилось  ежедневно
ездить на шахту в течение нескольких недель, и всякий  раз  ему  становилось
дурно.
   Где-то там, внизу, лежала и Кэтти. По дороге  в  Инглвуд  он  остановился
разжиться водой в бутылях.
   В магазине было тихо  и  пустынно,  в  ноздри  бил  запах  гниющей  пищи.
Торопливо толкая металлическую тележку по запыленным  проходам,  он  шел,  с
трудом вдыхая густой от смрада воздух, словно процеживая его через зубы.
   Бутыли с водой нашлись в подсобке, где  за  приоткрытой  дверью  виднелся
лестничный пролет,  уводящий  вверх.  Сгрузив  все  бутыли  на  тележку,  он
поднялся по лестнице. Там мог оказаться хозяин лавки, с него  можно  было  и
начать.
   Их оказалось двое. В гостиной на диване лежала  женщина  лет  тридцати  в
красном домашнем халате. Грудь ее мерно вздымалась и опускалась, глаза  были
закрыты, руки сцеплены на животе,
   Колышек -  в  одной  руке,  киянка  -  в  другой  вдруг  стали  чудовищно
неудобными, руки - словно чужими. Это всегда было  тяжело,  когда  они  были
живы, а особенно - женщины.
   Он вдруг почувствовал, что то бредовое состояние, желание, вновь  оживает
в глубине его тела, стремясь овладеть им. Его мускулы окаменели; он  пытался
заглушить, подавить растекавшееся по телу безумие. Оно  не  имело  права  на
существование.
   Она не издала ни звука,  лишь  оборвавшееся  дыхание  захлебнулось  тихим
внезапным хрипом во вдохе.
   Нэвилль перешел в спальню. Доносившийся из гостиной звук - словно струйка
воды из-под крана - преследовал его, настойчиво проникая в сознание.
   Но что я еще могу сделать? - вопрошал он, в который раз  пытаясь  убедить
себя, что поступает единственно верным образом.
   Стоя в дверях спальни, он уставился на маленькую кроватку у  окна,  кадык
его  задвигался,  дыхание  оборвалось,  застряв  в  гортани,   и,   влекомый
непослушными ногами, он подошел к кроватке и взглянул на нее.
   Но почему же они все так похожи  на  Кэтти?  -  подумал  он,  трясущимися
руками вытаскивая из колчана колышек.
   Подъезжая к Сайэрсу, он решил переключиться и,  слегка  сбавив  скорость,
размышлял о том, почему - деревянные колышки, и только они.
   Ничто не нарушало ход его мыслей - не считая мерного шума мотора,  вокруг
царила тишина. Нэвилль неодобрительно  нахмурился.  Казалось  совершенно  не
правдоподобным, что этот вопрос  пришел  ему  в  голову  лишь  пять  месяцев
спустя.
   Но тогда логично было бы задать и следующий вопрос: как же ему  удавалось
попадать в сердце?  Так  писал  доктор  Буш.  "Непременно  следует  поразить
сердце". Однако Нэвилль абсолютно не знал анатомии.
   Морщина избороздила лоб Нэвилля, и под  ложечкой  засосало  от  осознания
того, что он не понимает, что же  и  зачем  он  все-таки  делает,  ежедневно
преодолевая себя, подталкивая себя навстречу этому кошмару. Заниматься  этим
столько времени - и ни разу не спросить себя.
   Встряхнув головой, он подумал: нет, все это не так-то просто  раскрутить;
надо тщательно, кропотливо - скопить все вопросы, требующие ответа, а  затем
докопаться до истины. Все должно быть по науке. Всему свой резон.
   О, это вы, узнаю вас, - подумал он, - тени старого Фрица.
   Так звали его отца. Нэвилль сопротивлялся, пытаясь одолеть унаследованную
от отца склонность к четкой логике событий  и  повсеместной  механистической
ясности. Его отец так и умер, отрицая вампиров как факт до  последней  своей
минуты.
   В Сайэрсе он взял токарный  станок,  погрузил  его  в  "виллис"  и  затем
обыскал магазин.
   В цокольном этаже он отыскал  пятерых,  спрятавшихся  в  разных  укромных
закутках. Одного обнаружил в продуктовом холодильнике, заменяющем  прилавок,
и невольно рассмеялся, так забавно было выбрано это укрытие,  так  прекрасен
этот эмалированный гроб.
   Позднее, задумавшись, что же он нашел здесь  смешного,  он  с  огорчением
рассудил, что в искаженном мире искажается все - в том числе и юмор.
   В два часа он остановился и пообедал.  Все  отдавало  чесноком.  И  снова
задумался о свойстве чеснока: что именно действовало на них? Должно быть, их
гнал запах, но почему?
   И вообще, сведения о вампирах были весьма странными. О них было известно,
что они не выходят днем, боятся  чеснока,  погибают,  пронзенные  деревянным
колышком, боятся крестов и, по-видимому, зеркал.
   Впрочем, что касается последнего, то, согласно легенде, они не отражаются
в зеркалах. Он же достоверно знал, что это ложь. Такая же ложь,  как  и  то,
что они превращаются в  летучих  мышей.  Это  суеверие  легко  опровергалось
наблюдениями и простой логикой. Так же нелепо было бы верить, что они  могут
превращаться  в  волков.  Без  сомнения,  существовали  собаки-вампиры:   он
наблюдал их по ночам и слышал их вой, но они так и оставались собаками.
   Роберт Нэвилль вдруг резко поджал губы. Забудь пока, - сказал он себе.  -
Момент еще не настал. Ты еще не готов. Придет время, и  ты  размотаешь  этот
клубок, виток за витком, но не теперь.
   А пока - пока что проблем хватало. После обеда, переходя от дома к  дому,
он истратил оставшиеся колышки, заготовленные  накануне.  Всего  сорок  семь
штук.
 
3 
 
   "Сила вампира в том, что никто не верит в его существование".
   Спасибо вам, доктор Ван Хельсинг, - подумал он, откладывая свой экземпляр
"Дракулы", и кисло уставился на книжные полки. Не выпуская из  рук  бокал  с
остатками  виски,  с  сигаретой  во  рту,  слушая  музыку.   Играли   Второй
фортепьянный концерт Брамса.
   Это было правдой. Из всей мешанины  предрассудков  и  опереточных  клише,
собранных в этой книге, эта строка была истинно верной:  никто  не  верил  в
них. А как можно противостоять чему-либо, не поверив в него?
   Таково было положение дел.
   Какой-то  ночной  кошмар  выплеснулся  из  тьмы   средневековья.   Нечто,
превосходящее возможности человеческого  здравого  смысла.  Нечто,  издревле
приписанное к области художественной и литературной мысли.  Некогда  всерьез
будоражившие умы людей, вампиры теперь вышли из моды, изредка возникая вновь
в идиллиях Саммерса или мелодрамах Стокера.  Используемые  лишь  в  качестве
оригинальной  острой  приправы  в  современной   писательской   кухне,   они
практически избежали внимания  Британской  Энциклопедии,  где  им  досталось
всего несколько строк-, и только тонкий ручеек легенды продолжал нести их из
столетия в столетие. Увы, все оказалось правдой.  Отхлебнув  из  бокала,  он
закрыл глаза,  и  холодная  жидкость  обожгла  гортань,  проникая  вглубь  и
согревая его изнутри.
   Правда, которую никто не узнал: не представилось случая, - подумал он.  -
О, да. Они знали, подозревали, что за этим что-то кроется, но только не  это
и только не  так.  Так  могло  быть  только  в  книгах,  в  снах,  рожденных
суевериями, так не могло быть на самом деле.
   И, прежде чем наука занялась  ею,  эта  легенда  поглотила  и  уничтожила
науку, да и все остальное.
   В тот день он не нашел шпонки. Он не  проверил  генератор.  Он  не  убрал
осколки зеркала. Он не стал ужинать, у него пропал аппетит. Невелика  потеря
- он все время пропадал. Заниматься весь день  тем,  чем  занимается  он,  а
потом прийти домой и как следует поесть  -  он  не  мог.  Даже  спустя  пять
месяцев.
   Дети - в тот день их было одиннадцать, нет, двенадцать, - вспомнив, он  в
два глотка прикончил свое виски.
   В глазах слегка потемнело, и комната покачнулась.
   Пьянеешь, папаша, - сказал он себе. - Ну, и что с того? Имею я право?
   Он зашвырнул книгу в дальний угол.
   Бигонь, Ван Хельсинг, и Мина, и Джонатан,  и  красноглазый  Конт,  и  все
остальные! Жалкая клоунада! Догадки  вперемешку  со  слюнтяйской  болтовней,
рассчитанной на пугливого читателя.
   Он поперхнулся  принужденным  смешком:  там,  снаружи,  его  вызывал  Бен
Кортман.
   Жди меня там, - подумал он, - как же, жди. Вот только штаны подтяну.
   Его передернуло, тело напряглось, он стиснул зубы. Жди меня там.  Там.  А
почему бы и нет? Почему бы не выйти? Это же самый верный  способ  избавиться
от них. Стать одним из них.
   Рассмеявшись простоте выхода, он толчком встал,  и,  сутуло  покачиваясь,
подошел к бару.
   А почему нет? - мысли ворочались с трудом. -  Зачем  все  эти  сложности,
когда достаточно только распахнуть дверь, сделать  несколько  шагов,  и  все
кончится?
   Он поежился  и  подлил  себе  в  бокал  виски.  Когда-то  он  пользовался
стопками, но это было давно.
   Чеснок на окнах, сеть над теплицей, кремация трупов, сбор  булыжников,  -
борьба с неисчислимым полчищем, штука за штукой, дюйм за  дюймом,  миллиметр
за миллиметром. Для чего же беречь себя? Он никогда никого уже не найдет.
   Он тяжело опустился на стул. Приехали, малыш.  Так  и  сиди,  как  жук  в
спичечном  коробке.  Устраивайся  поудобнее   -   тебя   охраняет   батальон
кровососов,  которым  ничего  не  надо,  кроме  глотка   твоего   марочного,
стопроцентного гемоглобина.
   Так пейте же, сегодня я угощаю! Лицо  его  исказила  гримаса  неописуемой
ненависти. Недоноски! Я не сдамся, пока  не  перебью  всех  ваших  мужчин  и
младенцев. Его ладонь сомкнулась как стальной капкан, и бокал не выдержал.
   Осколок в руке, осколки стекла на полу. Он тупо глядел на струйку  крови,
перемешанной с виски, стекающей на пол из порезанной руки.
   Они бы одобрили этот коктейль - а? - подумал он.
   Идея настолько понравилась ему, что  он  едва  не  раскрыл  дверь,  чтобы
помахать рукой у них перед носом и послушать их вопли.
   Он неуверенно остановился, покачиваясь, и зажмурился. Дрожь пробежала  по
его телу. Опомнись, приятель, -  сказал  он  себе.  -  Забинтуй  лучше  свою
чертову руку. Он добрался до ванной, аккуратно промыл и  прижег  свою  руку,
словно рыба хватая ртом воздух, когда  в  рассеченную  ткань  попал  йод,  и
неуклюже забинтовал кисть. Порез оказался глубоким  и  болезненным,  дыхание
перехватывало, и на лбу выступил пот. Надо закурить, - сообразил он.
   В гостиной он сменил Брамса на Бернстайна и достал сигарету.
   Что делать,  когда  кончится  курево?  -  подумал  он,  глядя  на  тонкую
голубоватую нитку дыма,  возносящуюся  к  потолку.  Маловероятно.  Он  успел
запасти около тысячи блоков - на стеллаже у Кэтти в ком...
   Он стиснул зубы. В кладовке на стеллаже. В кладовке. В кладовке.
   У Кэтти в комнате.
   Вперив остановившийся взгляд в плакат,  он  слушал  "Age  of  anxietu"  -
"Время  желаний".Отдавшись  пульсирующей  в  ушах  волне  звуков,  он   стал
отыскивать смысл в этом странном названии.
   Ах,  значит,  тобой  овладело  желание,  бедный  Ленни.  Тебе  стоило  бы
встретиться с Бенин. Какая прекрасная пара - Ленни и Бенни -  какая  встреча
великого композитора с беспокойным покойником. "Мамочка, когда я вырасту,  я
хотел бы быть таким же вампиром, как и мой папочка".  -  "О  чем  ты,  милое
дитя, конечно же, ты им будешь".
   Наливая себе виски, он поморщился от боли и  переложил  бутылку  в  левую
руку. Набулькав полный бокал, он снова уселся и отхлебнул.
   Где же она, та неясная грань, за которой он оторвется от  этого  трезвого
мира с его зыбким равновесием, и мир со всей его суетой наконец утратит свой
ясный, но безумный облик.
   Ненавижу их.
   Комната, покачнувшись, поплыла вокруг него, вращаясь и  колыхаясь.  Туман
застил глаза. Он смотрел то  на  бокал,  то  на  проигрыватель,  голова  его
моталась из стороны в сторону, а те, снаружи, рыскали,  кружили,  бормотали,
ждали.
   Бедные вампирчики, - думал он,  -  вы,  негодники,  так  и  бродите  там,
бедолаги, брошенные, и мучает вас жажда...
   Ага! - он помахал перед лицом поднятым указательным пальцем.
   Друзья! Я выйду к вам, чтобы обсудить проблему вампиров как национального
меньшинства  -  если,  конечно,  такие  существуют,  -  а  похоже,  что  они
существуют.
   Вкратце сформулирую основной тезис: против вампиров сложилось  предвзятое
мнение.
   На чем основывается предвзятое отношение к национальным меньшинствам?  Их
дискриминируют, так как их опасаются. А потому...
   Он снова надолго приложился к бокалу с виски.
   Когда-то в средние  века  был  промежуток  времени,  должно  быть,  очень
короткий, когда вампиры были очень могущественны и страх перед  ними  велик.
Они были прокляты  -  они  остались  проклятыми  и  по  сей  день.  Общество
ненавидит и преследует их... Но - без всякой причины!
   Разве их потребности шокируют больше, чем потребности человека или других
животных? Разве их поступки хуже поступков иных родителей, издевающихся  над
своими детьми, доводя их до безумия? При  виде  вампира  у  вас  усиливается
тахикардия и волосы встают дыбом. Но разве он хуже,  чем  те  родители,  что
вырастили ребенка-неврастеника, сделавшегося впоследствии  политиком?  Разве
он хуже фабриканта,  дело  которого  зиждется  на  капитале,  полученном  от
поставок оружия национал-террористам?
   Или он хуже того подонка,  который  перегоняет  этот  пшеничный  напиток,
чтобы окончательно разгладить мозги у бедняг, и так не способных о  чем-либо
как следует мыслить? (Э-э, здесь я, извиняюсь, кажется, куснул руку, которая
меня кормит.) Или, может быть, он хуже издателя, который  заполняет  витрины
апологией убийства и насилия? Спроси свою совесть,  дружище,  разве  так  уж
плохи вампиры?
   Они всего-навсего пьют кровь.
   Но  откуда  тогда  такая  несправедливость,  предвзятость,  недоверие   и
предрассудки? Почему бы не жить вампиру там, где  ему  нравится?  Почему  он
должен прятаться и скрываться? Зачем уничтожать его?
   Взгляните,  это  несчастное  существо   подобно   загнанной   лани.   Оно
беззащитно. У него нет права на образование и права голоса на  выборах.  Так
не удивительно, что они вынуждены скрываться и вести ночной образ жизни.
   Роберт Нэвилль угрюмо хмыкнул. Конечно, конечно, - подумал он, - а что бы
ты сказал, если бы твоя сестра взяла  такого  себе  в  мужья?  Он  поежился.
Достал ты меня, малец.  Достал.  Пластинка  кончилась,  и  игла,  отскакивая
назад, скоблила последние дорожки. Озноб  сковал  ноги,  и  он  не  мог  уже
подняться. Вот в чем беда неумеренного  пьянства:  вырабатывался  иммунитет.
Озарение и просветление больше не наступало. Опьянение не приносило счастья.
Алкоголь  больше  не  уводил  в  мир  грез:  коллапс  наступал  раньше,  чем
освобождение.
   Комната уже  разгладилась  и  остановилась,  до  слуха  вновь  доносились
выкрики с улицы:
   - Выходи, Нэвилль!
   Кадык его задвигался, дыхание стало прерывистым.  Выйти!  Там  его  ждали
женщины, их платья были распахнуты, их тела ждали его прикосновения, их губы
жаждали...
   - Крови! Моей крови!
   Словно чужая, его рука медленно поднялась, костяшки  побелели,  и  кулак,
словно сгусток ненависти, тяжело опустился  на  колено.  Явно  не  рассчитав
удара, он резко вдохнул затхлый воздух комнаты и ощутил отвратительно резкий
чесночный запах. Чеснок. Повсюду залах чеснока. В одежде, в белье, в  еде  и
даже в виски. Будьте добры, мне -  чеснок  с  содовой,  -  шутка  была  явно
неудачной.
   Он встал и прошелся по комнате. Что я собирался делать? Все то же, что  и
обычно? Не стоит труда: книга виски звукоизоляция - женщины. Да! Эти женщины
- переполненные вожделением, жаждой крови, выставляющие  перед  ним  напоказ
свои обнаженные, пылающие тела.
   Э, нет, приятель: холодные. Прерывистый стон  отчаяния  вырвался  из  его
груди.
   Будьте вы трижды прокляты, чего же вы ждете? Неужели вы  думаете,  что  я
выйду и отдамся вам, сам?
   Может быть, может быть. Он понял, что снимает с двери засов.
   Сюда, девочки. Я иду к вам. Омочите же губы свои...
   Снаружи услышали движение засова, и ночную тьму рассек вопль нетерпения.
   Крутанувшись на  месте,  он  выбросил  вперед  кулаки,  один  за  другим.
Посыпалась штукатурка,  и  на  костяшках  выступила  кровь.  Дрожь  бессилия
колотила его, зубы стучали.
   Подождав, пока это пройдет, он снова заложил засов, вернулся в спальню  и
со стоном упал на кровать. Левая рука его непроизвольно подергивалась.
   -