рищи...  Тени. Ты тень прошлого Индульфа. Голуб тоже тень. Тень и
второй  твой  товарищ,  Алфен,  человек из  племени,  который долго  носил
повязки на  шее и  на  запястьях,  стыдясь неизгладимых шрамов от рабского
ошейника и браслетов цепей.
     У  Тейи  оставалось несколько  десятков  кораблей.  Удалось  выручить
гарнизон Кум и  вывезти казну.  В обозе шло сто телег с золотом.  Никто не
глядел на бесполезные сокровища.  В  пустой Италии не наймешь солдат и  не
купишь хлеба.
     Везувий  мычал.  Из  кратера  выбрасывалась горячая зола,  освещенная
снизу  багровыми лучами подземного огня.  Необычайное,  невозможное -  для
глупцов; у горы голос как у быка величиной с гору.
     Везувий - окно христианского ада. Души людей наполняют тощими птицами
воздух Италии.  Индульф не боялся умерших,  не страшился чужого ада. Пусть
один христианин толкает в пекло другого.
     Два месяца стояли вблизи Везувия италийцы и ромеи.  Их разделяли, как
глубокий  ров,  отвесные стены  берегов  реки  Дракон.  Стрелки,  прячась,
охотились на людей через реку.  Тем, кто не имел опыта Индульфа, казалось,
что подобное может длиться вечно. Пока человек дышит, он надеется.
     Сила была у  Нарзеса.  Он  строил на  своей стороне деревянные башни,
готовясь перебросить мосты через пропасть.
     Командующий италийскими кораблями продался ромеям.  И  без  изменника
флот достался бы Нарзесу, к которому подходили и подходили боевые галеры.
     Потеряв  море,   Тейя  лишился  продовольствия.  Италийцы  отошли  на
Молочную гору.  Узкие ущелья,  крутые под®емы.  Неприступная крепость и  -
ничего, кроме конского мяса.
     Здесь  собрались все,  кто  решил не  сдаваться.  Обреченные.  Бывшие
свободные.  И бывшие несвободные, о которых говорил благородный Тотила: "Я
никогда не  приму мира,  по  которому меня обяжут выдать воинов,  носивших
прежде ошейник раба".
     Последние из живых италийцев, как казалось Индульфу.


     Ночью  с  горы  виднелись  пятна  костров  на  северо-западе:  лагерь
Нарзеса.  С вечера точки живого огня можно было увидеть и в других местах.
В темноте думалось, что Италия еще жива.
     День показывал ромейские корабли на  море,  с  двух сторон опоясавшем
выступ,  и  развалины на суше.  Ночные огни в  округе были только кострами
солдатских шаек,  которые  шакалами бродили  везде.  С  горы  Индульф  мог
насчитать  сразу  пятнадцать  или  шестнадцать городов,  поселков,  убитых
войной; разрушенные виллы не стоило считать.
     Нигде нет  жителей.  Везде дворы и  сады по  нескольку раз перекопаны
солдатами-кладоискателями.   Сломаны  и  стены,  заподозренные  в  укрытии
имущества хозяевами домов, которые никогда не вернутся.
     За сто телег, груженных кумской казной, здесь не купить одной пресной
лепешки, печенной в золе.
     Быки с®едены, пустые телеги пошли в костер.
     Верные из верных,  честные из честных помогли последнему рексу Италии
похоронить последние остатки казны Феодориха Великого.
     Где?  Индульф забыл.  Сухая,  как  песчаник,  жесткая,  будто железо,
дружба мужчин - высшее чувство души.
     Слитки,  монеты,  жезлы,  диадемы утонули.  Было сладко смотреть, как
умирает проклятое золото.  И сделалось горько,  когда тусклая груда желтых
вещей поднялась над водой.  Неужели наполнилась трещина в  земле,  неужели
обманула веревка длиной в  сто локтей,  не доставшая до дна!  И  вдруг все
провалилось. Бездна глотнула. Некто рванул к себе дар людей, отчаявшихся в
силе золота.
     Кто-то назвал имя подземного бога. А Тейя плюнул вниз и отвернулся.


     На  рассвете все италийцы,  кроме тяжелораненых,  построили фалангу у
выхода из ущелья.
     Эти никогда не ломали строя,  не бежали с полей, бросив оружие. В дни
неудач они умели отступить,  отвечая ударом на  удар.  Они не  подставляли
победителю спину, поэтому уцелели до конца. Они не боялись обхода, их, как
руки, прикрывали крутые скаты.
     Самоубийственно коннице нападать на фалангу настоящего войска.  Ромеи
тоже спешились.
     Будто зубья пилы,  из обеих фаланг высовывались копья -  сариссы. Еще
можно было уловить, как в глубине фаланг задирались темные и светлые жала.
Мгновение -  и  тяжелые дротики,  подобно брошенным ветром  острым перьям,
взлетели над рядами.
     Кто  бывает убит  первым же  ударом,  кого  напрасно уносит последний
удар. Нет до них дела живым.
     Двадцать шагов между фалангами.  С  тяжелой сариссой,  которая по его
силе легка,  как кинжал,  Индульф выходит из строя. Шаг. Еще шаг. И еще. В
щит втыкается дротик.  Рука привычно ощущает толчок затупившегося острия в
толстую кожу, которая проложена под щитом между петлями.
     Еще один дротик.  И еще один шаг.  Теперь!  Индульф прыгает. Вместе с
ним прыгают Голуб и  Алфен,  прикрывающие товарища с  боков.  Вместе с ним
прыгают другие  товарищи,  которые закрывают Голуба и  Алфена.  Италийская
фаланга  выплескивает клин  с  быстротой языка  хамелеона.  Клин  касается
ромеев.
     Из-под  щита Индульф выбрасывает сариссу быстрее,  чем хамелеон мечет
свой меткий язык. Отдергивает. Бьет еще. Бьет. Бьет. Бьет.
     Он  спокоен.   Он  холоден.  Годы  войны.  Сколько  лет?  Пятнадцать?
Двадцать?  Ему  все  равно.  Он  мастер боя.  Он  бьет  выдыхая,  успевает
вдохнуть, оттягивая сариссу на себя. Он видит сразу, что справа, что слева
и что впереди. Выдох. Вдох. Выдох. Вдох.
     Эти,  которых  достало острие  сариссы,  были...  Кем?  Византийцы из
недобитого охлоса.  Персы.  Исавры,  братья  длинноногого Зенона,  который
сдался в  плен после смерти Тотилы и  был зарезан вместе с тысячами других
пленных.   Македонцы,   эллины,  эпироты,  славяне.  Киликийцы,  сарацины,
египтяне.  Бессы,  дакийцы,  готы,  гунны, иберы, лазы, герулы. Италийцы -
римляне, сенаторы, разоренные войной. Были, их нет более. Остались другие,
такие же.
     Индульф пятился,  готовый ужалить -  ударить. Пятились Голуб и Алфен.
Пятились все,  кто выплеснул себя в общем клине, уколовшем фалангу ромеев.
Каждый не отрывает глаз от врага, каждый натянут, как тетива.
     В  пробитом строю  ромеев  дыра  затягивается,  как  в  воде.  Павших
вытаскивают,  тела отбрасывают,  чтобы о них не споткнулись живые. Мертвые
сделали свое, пусть уходят.
     Мешают дротики,  которые торчат из щита, как палки. Индульф отступает
за спины своих.  Другой щит.  Запасного оружия, запасных доспехов хватает.
Мертвые дарят живым.
     Мужество, слава, честь, подвиг. Слова, слова... Мальчишка, тешившийся
золочеными доспехами  телохранителя базилевса.  Будь  он  тогда  мужчиной,
спафарии не помешали бы ему проткнуть Юстиниана, как пузырь.
     Храбрость.  Храбрец Велизарий носил талисман от  железа.  За  пятьсот
фунтов золота египетские маги сделали неуязвимым великого полководца.
     ...За фалангой ромеев стояла Священная Хоругвь с главой Христа. Рядом
с богом Нарзес водрузил те же знамена,  что перед последним боем Тотилы, -
лес  шестов с  побрякушками из  золота -  тела  настоящего божества Теплых
морей.
     Пора. Индульф прошел в первый ряд италийской фаланги. Сариссу вперед,
взгляд в щель между наличником шлема и краем щита.
     Он узнал противника -  герул Филемут! Этому годы нипочем, и он храбр.
Единственный из ромейских начальников, который сегодня решился попробовать
железа.
     - Э-гей! Светлейший! Благородный патрикий! Меч против меча!
     Как  по  приказу,  перестали летать дротики.  На  левом краю  фаланги
наступило перемирие. Никто никуда не торопился. Можно потешиться зрелищем.
Эй, кто ставит на гота? Кто - на ромея?
     ...Завтра будут  не  нужны уловки,  хитрости,  битвы,  осады.  Завтра
всякая  доблесть  уже  опоздает.   Для  италийцев  не  было  прошлого,  им
оставались минуты настоящего с проблеском высшей надежды на непознаваемое.
     Устали и  ромеи.  Могила италийцев была могилой ромеев.  Из  начавших
бесконечную войну выжили одиночки.  Война в  Италии,  как  никакая другая,
вырастила бойцов, безжалостных и к себе. Цель оправдывала все средства, но
средства не  обеспечили достижение цели.  Нельзя было  понять,  для  чего,
зачем еще сражаются.
     Поссорившись с начальником,  ромейские солдаты убивали его и посылали
полномочных к самому базилевсу с угрозой:  коль не будет прощения, коль не
исполнят желания,  солдаты  переходят к  врагу.  Юстиниан отечески прощал,
даровал просимое. Или просто давал: солдаты не считаются со словами.
     ...Филемут не мог отказаться от поединка,  не потеряв лица перед всем
войском.  Хуже -  сегодня презрение к трусу грозило ударом в спину. В этой
битве люди стояли как на  вершине ледяной горы,  откуда нет ничего,  кроме
падения в пропасть.
     Индульф видел кабанью маску герула так же  близко,  как после навечно
забытого  и  недавно  вспомнившегося побоища  на  ипподроме.  Он  крикнул:
"Ипподром, Ника, ипподром!" - чтобы оживить память герула-патрикия.
     Четырежды   Индульф   заказывал  железокузнецам  новые   клинки   для
персидского акинака,  который так обрадовал его в  Неаполе.  Разбивалась и
рукоять. А сколько сменилось шлемов, лат!
     Филемут прикрывался круглым щитом всадника, удобным для единоборства.
Торопишься, Филемут?
     Герул  ловко  принял акинак кованым краем  щита.  Под  черными дырами
ноздрей  разинулась  мохнатая  пасть.  Зубастая  пасть.  Говорили,  что  у
Филемута выросли зубы  в  третий раз.  Герул хохотал.  Конец длинного меча
задел шлем Индульфа.
     Филемут подпрыгивал,  как на арене.  У  него лошадиные сухожилия.  Он
старался повернуться так,  чтобы солнце ударило в глаза Индульфа.  Индульф
отступал.  Филемут подходил,  не  сгибая коленей,  готовый принять тяжесть
любого удара. Но Индульф только отражал. Бил Филемут. Удар. Удар. У ромеев
закричали, как на ипподроме:
     - Получил! Получил!
     Индульф уклонялся,  меч  герула  скользил,  скользил.  Клинок не  мог
зацепиться за шлем, за доспех. Чтобы лишить противника хладнокровия, герул
выкрикивал оскорбления. Индульф не слушал.
     Удар. Удар. Удар. Ромеи опять закричали:
     - Получил, получил, получил!
     Может быть, и своим тоже кажется, что Индульфу приходит конец.
     Солнце жгло.  Индульф чувствовал струйку пота  между лопатками.  Пора
кончать с ромейским наемником.
     Ты  сам  был  наемник.  В  италийской войне  без  конца  продавали  и
предавали,  устраивая собственное счастье.  Безумцы.  Индульф не для своей
выгоды бросил дело империи: единственное утешение для запятнанной чести.
     Получай же,  патрикий империи,  ты  никого  не  предавал,  ты  честно
торговал своей кровью. Пора платить. Индульф повторил вслух:
     - Плати,  патрикий,  пора!  -  И  сам первый раз за долгое состязание
вложил в удар силу и умение. Он бил мечом, как косой: справа налево вверх!
     Выпрямившись,  будто от укуса змеи,  герул упал навзничь,  а  Индульф
отскочил, закрываясь щитом.
     Тишина.  И  вдруг  ромейский строй  залил труп  Филемута и  ударил на
италийцев. Злобная схватка окончилась так же внезапно, как началась.
     И  опять и  те и  другие так же тесно,  так же твердо стояли на своих
местах.  Так же в  тяжелом воздухе мелькали дротики,  выскакивая из фаланг
змеиными языками.  Трупов не  было видно.  Полоса земли между врагами была
орошена кровью.
     Жужжали и жалили мухи.
     Главнокомандующий Запада  смирно  сидел  на  смирной  лошади  в  двух
стадиях от  сражающихся.  Его  лагерь  был  раскинут в  пятнадцати стадиях
дальше к  западу.  Переменись судьба -  италийцы сразу  овладеют лагерем и
сбросят  ромеев  вместе  с  Нарзесом  в  щель  Дракона.  Победа  италийцев
невозможна. Это будет чудо. В душе Нарзес не верил в чудеса вопреки учению
церкви.
     Как в  муравейник и из муравейника беспрерывно движутся его деловитые
хозяева, так притекали солдаты из лагеря к месту боя, так и отходили. Одни
- выбившись из сил,  другие - с ранами, но еще держась на ногах. Умирающих
и мертвых относили и складывали неподалеку.
     Начальники старались поддерживать битву-костер, который сжигал солдат
на месте.  Не удавалось придумать охват, обход. Молочная гора защищала тыл
италийцев лучше крепости.  Не приходилось управлять войском, ибо войска не
было  -  стояла стена.  Нужно  было  питать битву,  как  питают мельничные
жернова, подсыпая зерно.
     Давняя  дружба связывала Нарзеса с  герулами -  с  дней  мятежа Ника.
Когда  перед  пленением Виттигиса Нарзес поссорился с  Велизарием,  герулы
Филемута без  влияния  умного  евнуха  сами  бросили Велизария и  ушли  за
Нарзесом,  отозванным в  Византию.  Нарзес был щедр и заботлив к солдатам,
особенно  же  ласкал  федератов,   своим  практичным  умом  гораздо  лучше
Велизария понимая значение варваров в армии империи.
     Принесли труп Филемута, и Нарзес заплакал, находя в слезах облегчение
томительной тревоги,  рожденной  небывалой неподвижностью битвы.  Сойдя  с
лошади,  Главнокомандующий Запада прикоснулся губами к раздробленной мечом
маске вепря, которую носил вместо лица преданный варвар.
     Главнокомандующий молился вслух,  высоким голосом, громко всхлипывая.
Умный,  сведущий в сердцах людей человек, Нарзес без размышлений, без игры
пользовался гибелью одного,  чтобы завоевать дружбу и почитанье других. Он
не взывал к мести,  чувствуя ненужность призывов. Старый евнух по-отечески
обнял герулов, принесших труп своего вождя, благословил живых и мертвого.
     И опять с помощью ипаспистов Нарзес едва-едва вскарабкался на подушку
седла,  будто бы нечто случится, коль Главнокомандующий отвлечется от боя.
Отсюда он видел спины своих и - старость дальнозорка - лица италийцев.
     ...Рекс Тейя сражался перед строем италийцев. Племянник героя Тотилы,
один из последних готов на италийской земле,  Тейя следовал старому обычаю
- честь  вождя  обязывала  стоять  в   бою  первым.   Полтора  тысячелетия
сохранялась традиция. Конники двадцатого века еще видели своих командиров,
в  минуту атаки одиноко скачущих далеко перед строем не из пустой лихости,
но на месте, определенном боевым уставом и честью начальника.
     Опаснейший враг империи перс Хосрой сам водил войско,  бывало,  что и
сам  управлял штурмом стен под  стрелами и  камнями осажденных.  Ромейские
базилевсы научились воевать, сидя в Палатии.
     Опытный боец, могучий человек, Тейя бился тяжелой сариссой. Несколько
близких,  из тех,  в  ком текли капли родственной крови,  защищали рекса с
боков.
     Пахло  потом.  Ноги  истолкли сухую землю в  пыль,  как  на  проезжих
дорогах.  Серое облако окутало бойцов.  Когда дневной бриз  относил пыль в
сторону,   показывались  серо-черные  руки  и  лица,   как  у  нумидийцев,
африканских  пленников,   превращенных  в   ромейских  солдат.   Сделались
Одинаковыми белокожие северяне, смуглые персы и сарацины, оливковые мавры.
Потускнели доспехи.  Губы, будто в черной смоле. Оружие скользило в руках,
смазанных смесью пыли, крови и пота.
     Ромеи метили в  Тейю.  К  нему проталкивались самые свирепые и  самые
жадные.  В него целили дротики.  Убить рекса - выиграть бой, прославиться,
быть осыпанным милостями Нарзеса и самого базилевса.
     Тейя не  отступал.  Порой он  делал прыжок,  нанося удар ненавистному
ромею.  Свалив одного,  другого, третьего, рекс завоевывал шаг, второй. За
ним ступали друзья, ступала фаланга.
     Никто не решался вызвать Тейю на единоборство в те всегда случающиеся
перерывы в бою, когда, не сговариваясь, солдаты устраивают паузы.
     Здесь перерывы прекращались ударами Тейи. Здесь густо падали дротики,
и каждый ромей заранее кричал:
     - В Тейю, в Тейю! Получил!
     Рекс опять и опять принимал щитом метко и зло посланный дротик, опять
колол сариссой,  и ромеи подхватывали тела своих,  нетерпеливо отбрасывали
назад,  прочь,  чтобы не мешали живым.  Некогда. Можно опоздать. Здесь сам
Тейя. Кто же один выйдет попробовать силу, ромеи? Никто...
     Щит  Тейи  тяжелел  от  воткнувшихся  дротиков.  И  Тейя  бил  щитом,
ощетиненным,  как  хвост  дикобраза,  бил  ромеев тупыми концами дротиков,
сбивал, убивал.
     Что  же  оставалось рексу Италии,  из®еденной проказой войны,  Италии
выжженной,  вымершей,  с полями,  заросшими лесом,  с одичавшими садами, с
разрушенными городами,  городками,  селениями?  Что  еще  мог сделать рекс
Италии,  с  отупевшими остатками населения,  изнасилованными и опошленными
несчастиями  восемнадцатилетней  войны?   Что,  что  еще  совершить  рексу
воистину нищей духом Италии, воистину бесплотной во имя единства империи и
во славу наместника бога, Юстиниана Великого? Что, что!
     Тейя не хотел сдаться.  Может быть,  в этом была его вина, в гордости
бойца,  не соглашающегося прекратить кровопролитие, прекратить уничтожение
людей?
     Нет.  Обращаясь к жителям Рима, дядя Тейи и его предшественник Тотила
напоминал:  ромеи  успели устроить своим италийским подданным такую жизнь,
что ныне им ничто не страшно.
     Тейя мог  бы  сдаться.  Мог  бы,  подобно Виттигису я  многим другим,
получить из белых, как у женщины, рук базилевса почетное звание, земельное
владение с  рабами  и  освобожденное от  налогов,  иметь  деньги,  ласкать
женщин, жить...
     Дальновидно укрепляя престол  и  престолы,  Юстиниан считал  излишним
показывать  подданным   соблазнительные  зрелища   казни   владык,   пусть
враждебных,  пусть лишенных власти.  Это дурной пример.  Однажды венчанные
головы да будут неприкосновенны.
     Но не всем подходит клетка, даже золотая.


     Щит  тяжелел  от  ромейских  дротиков,  рука  Тейи  уставала.  Выбрав
мгновение, щитоносец закрыл вождя новым щитом и подхватывал старый.
     Тейя не  покидал строя,  чтобы отдохнуть,  как делали другие по праву
пахаря битвы.  Сражались с  рассвета.  Близился полудень.  Рекс взял жизни
десятков ромеев.  Сколько раз менял он  щит?  Никто не  помнил,  никому не
нужно было помнить.
     Увязнув в жестком дереве,  дротики раскачивались перед щитом, мешали.
Левая рука немела. Тейя звал щитоносцев.
     Он  мог  попятиться,  мог скрыться за  спинами своих,  как за  лучшей
стеной из всех, которые остались в Италии. Рекс врос в землю, будто бы это
он  один защищал всех.  Убивая правой рукой,  Тейя отбивался тяжелым,  как
свинец, щитом.
     Вот и  оруженосец с  двумя щитами.  Одним он  прикроет рекса и  себя,
другой поможет Тейе надеть на руку.
     Двадцать дротиков торчало в щите рекса Италии.  Из-за их тяжести рука
не так быстро выскользнула из поручней.
     На  миг,  краткий,  как удар меча,  Тейя открылся.  И  чей-то дротик,
случайно,  вне воли вслепую метнувшего его из задних рядов ромея, ударил в
грудь Тейи  чуть  ниже  горла,  в  место,  всегда плохо защищенное латами,
ударил в  ложбинку,  которую целуют влюбленные,  ибо в ней живет дыхание -
душа человека.
     Непобедимый и  непобежденный рекс умер мгновенно.  И так же мгновенно
ромеи  захватили место  смерти Тейи.  Италийцы отбросили врага,  выровняли
фалангу, но не сохранили тело рекса.
     Византийцы,  которые  упорно  именовались римлянами,  дабы  возвысить
себя,  и христианами,  так как молились троичному богу, кое-как откромсали
голову трупа и воткнули в обрубок острие длинной пики.
     Высоко над битвой вознесся мертвый Тейя,  чтобы придать своей смертью
храбрости воинам империи, как рассказали современники. И, как говорили они
же,  чтоб  привести в  отчаяние италийцев,  дабы  они  наконец "прекратили
войну".
     Может  быть,  ромейские  солдаты  действительно  осмелели.  Вероятно,
Главнокомандующий  Запада  утешился  в  смерти  преданного  ему  Филемута.
Священное писание христиан назначило воздавать зуб за  зуб,  око за  око и
смерть   за   смерть,   а   голова  рекса   Италии  стоила  дороже  головы
герула-патрикия.
     Но  ромеи,  таскавшие на  пике  кусок  мяса,  думая,  что  это  Тейя,
ошибались.  По-прежнему  стояла  италийская армия,  только  удары  фаланги
сделались еще злее,  только многие италийцы,  как готы, так и бывшие ромеи
всех народов,  имевших несчастие входить в  состав великой