ош  тем,  что  после
него не болит голова. Вот --  русский  человек!  --  воскликнул
проводник,  простирая  руки. --  Он  понимает  душу  любого  --
русского,  немца  --  любого!..  Я  не  русский,  сказал  я.  Я
полуполяк, полуиспанец. У  меня мама -- Родригес. Все равно, ты
русский!-- настаивал  проводник.--  Ты  думаешь по-русски, и ты
понимаешь русскую душу.  Разве  что, согласился я. Теория крови
-- это блеф, веско сказал  полицейский.  Партия  разобралась  и
дала  бредням  Розенберга  суровую  оценку.  Бредни  Розенберга
разоблачены, разоблачен и сам Розенберг. Верно,  Зепп, все люди
братья, подхватил проводник, давай на брудершафт! Стали пить на
брудершафт. Полицейский с  проводником, я с Р-147. От таких губ
тоже должно бить  током. Но почему-то не било. Р-147 откинулась
назад и  издала слабый стон  -- будто где-то далеко, в каменной
пустыне, взывает о  помощи  живое разумное существо. Налили еще
по одной, теперь была моя очередь целоваться с проводником. Это
оказалось  не   так   ужасно,   как  представлялось.  Глазки  у
проводника  были  уже как у вареного поросенка. Р-147  целовала
полицейского взасос, правая рука ее скользнула вниз по мундиру,
нашла ширинку -- и замерла в восхищении. За окнами прогрохотали
фермы моста  --  мы  переезжали  Тобол.  Гроза осталась позади,
из-за туч выскользнуло солнце и заплясало  на зеркальном куполе
"Евразии";   из   светящегося   тумана  проступил  похожий   на
перевернутую  букву   "у"   силуэт   "Самсона"  --  знаменитого
курганского  небоскреба.  В прошлом году мы работали  в  нем  и
вокруг  него:  "Дети  Адольфа"  пытались  добраться  до  сейфов
"Сибнефти",  захватили  заложников...  В простоте душевной  они
считали, что снять их со сто  четвертого  этажа  будет  трудно.
Так... пришел мой черед целоваться с полицейским. Он уже ничего
не понимал.  Р-147  заставляла  проводника  слушать,  как у нее
бьется сердце.  Братские  чувства ее просто переполняли. Колеса
снова  застучали  на стрелках, и тут в проводнике  шевельнулись
профессиональные  навыки.  Едем, что  ли?  Ну  да,  едем...  Он
подобрался к  окну.  Поезд  задрожал  и  остановился. Неверными
шагами проводник двинулся  в коридор, но тут же появился вновь,
пятясь, сжимаясь  во  что-то  маленькое  и  незаметное. Вошли и
замерли в  глубокой  растерянности три полицейских офицера. Наш
полицейский  встал,  оправил мундир, нашел фуражку и с  третьей
попытки  надел  ее. Повернулся ко мне, покачал толстым  пальцем
перед носом, сказал строго:  Зепп  Клемм не оккупант! Запомни и
передай  всем  -- Зепп  Клемм  не  оккупант!  На  вот  -- чтобы
помнить...  Он  снял часы и стал  надевать  их мне на руку.  Не
оккупант, повторял он, не оккупант, не оккупант...

        7.06.1991. Около 3 часов ночи. Где-то между Екатеринбургом и Казанью.

     Я так и не уснул.  Лежал,  ворочался,  мчался  раскаянием.
Зачем устроил жеребятину?  Ну, в самом-то деле -- зачем? Дурака
валял? Воистину  дурака...  Пытался расслабить тело и заставить
мозги  подумать  о  деле  --  тоже  не  получалось.  Тот  мизер
информации, что у нас был, уже давно усвоен, и нового  из этого
ничего не выжмешь.  Надо просто там, на месте, натянуть хорошую
паутину, сесть поудобнее и ждать.  И  все.  Техника  заброшена,
люди все на месте, времени у нас вагон... Р-147 как  прилегла в
Кургане, так и не пошевелилась до сих пор. Я прикрыл  ее пледом
-- она сморщилась  обиженно, и все.  Интересно, какая у  нее  в
этой игре роль?  Если,  конечно,  в этой игре... и  если  я  не
обознался. Я тихонько встал, наклонился  над  ней.  Спит...  но
как-то странно...  не пойму... Я вдруг  понял, что она  на меня
смотрит. Веки не сомкнуты,  только  опущены... и волосы за ухом
как-то не  так лежат... Я  протянул руку, коснулся волос, и тут
они все  легко  скользнули  вверх,  обнажая гладкий зеленоватый
череп,  глаза   страшно   распахнулись,   а   вокруг  моих  ног
захлестнулось и обвилось что-то упругое и сильное, отлетел плед
-- ко мне тянуло руки чешуйчатое хвостатое существо...
     --  Проснитесь!   Проснитесь!--  незнакомый  перехваченный
голос.
     --  Что?--  я  приподнялся.  А...   все   в   порядке,   в
порядке...-- у  меня  тоже  перехваченный  голос.  Купе,  горит
настольная лампа,  сердце  опять  в  третьем  режиме. Р-147 без
косметики, в том же черном свитере и трусиках, и пахнет  от нее
мылом и зубной пастой -- встала, умылась...
     -- Вы  так  кричали,--  сказала  она  жалобно.-- Я думала,
убили кого-то.
     -- Пойду умоюсь,-- сказал я.
     Убили... убили... ну, убили. И что теперь?
     Рожа в зеркале была не моя. Похожая, но не моя. Не родная.
Это тоже гнездится где-то: вот  однажды  посмотрю  в зеркало, а
там  --  крокодил, или  оскаленный  череп,  или  старик...  или
женщина. Что не менее ужасно.
     Умылся. Вернулся.  Посмотрел  на  трофейные  часы.  Тут же
забыл, что там увидел. Р-147 лежала с открытыми глазами. Свитер
ее  очень  небрежно  и  очень заметно валялся на  столике.  Эти
немецкие женщины...
     -- Вам что-то приснилось?-- спросила она.
     -- Может быть,-- сказал я.-- Не запоминаю снов.
     -- Меня долго мучали  кошмары,--  сказала она.-- Пока я не
стала лечиться у Бонгарда.
     -- Извлечением души?
     -- Не смейтесь, это  действительно  так! Это не выдумки, я
же...--  она   замолчала  и  приподнялась  на  локте.--  Хотите
попробовать?-- страшным шепотом спросила она.
     -- Нет,-- сказал я.-- Мне  нельзя.  У  меня  искусственное
сердце.
     -- Неважно! Ведь душа...
     -- Все равно не хочу.
     -- Вы будете жалеть, страшно жалеть...
     -- Гашу свет?
     Я  выключил   лампу,   разделся  и  лег.  Р-147  выглядела
подозрительно   бодрой.    Слопала   какой-нибудь   стимулятор?
Допустим.  Ну  и  что?  Не  везу  я  ни  оружия,  ни  фальшивых
паспортов,  и даже  денег  у меня кот  наплакал.  Залезть же  в
память раухера невозможно.
     Да и залезь туда кто...  Архивная  крыса  Люба, вручая мне
тощенькую папочку с материалами по "Пятому марта", сказала: все
здесь,  Игорек,  нет больше  ничего,  будто и  не  люди это,  а
мороки.  И  Командор   бушевал,  что  идти  на  акцию  с  такой
информацией --  это  просто  подставлять  задницу.  Бушевал он,
впрочем, наедине со мной, в  подвальчике  того  самого, на углу
Авиаторов и Денисюка, хлопнув  предварительно  для расслабления
полбутылки "Кедровой".  В  кабинете  же  Тарантула  он вел себя
лояльно  и  делово и даже изображал повышенное внимание,  когда
Тарантул  с  мужественной  сдержанностью  и  простыми   словами
заливал нам,  насколько  от  успеха  этой  акции зависят судьбы
нашей цивилизации и даже самое  существование  оной.  И здесь в
который раз проявилось замечательное свойство мимики Тарантула:
какую бы святую  истинную  правду не  говорил  он -- вплоть  до
цитирования таблицы умножения -- видно было:  врет. Может быть,
потому, что когда-то зубы с'ел именно  на дезинформации. Взять,
скажем, сибирскую атомную  бомбу: сделали ее в металле только в
семьдесят  втором,  но уже с пятьдесят восьмого  весь  мир  был
убежден, что она существует. Прошла большая серия дез: будто бы
Гринсгаузен передал Сибири документацию по ультрацентрифуге для
разделения урановых изотопов  (он так и  сидел бы до  сих  пор,
если бы не умер от лейкоза),  и будто бы где-то в пустыне Намиб
наши егеря  захватили  трейлер  с  обогащенной  урановой  рудой
(трейлер действительно пропал,  но без нашей помощи -- но очень
кстати), и за немыслимые  деньги  везде, где только можно было,
скупали плутоний, и даже загрузили в глубокую шахту и подорвали
полторы  тысячи  тонн  аммонита  --  и  Тарантул  потом,  очень
довольный  собой,  говорил,  что  атомная  бомба,  существующая
только в головах противников, сдерживает их  не хуже настоящей,
а обходится раз  в сто дешевле...  поэтому, слушая его,  я  все
старался понять, в чем же заключается истиный смысл операции --
но так, конечно, и не понял.
     Не понял до сих пор.
     -- Ах, это  невозможно,-- сказала Р-147,-- я не понимаю --
быть таким бесчувственным... я не понимаю.
     Она села, замерла на минуту  --  будто  внезапно и глубоко
задумалась -- потом быстро шагнула ко мне и забралась под плед.
Это невозможно, шептала она, это невозможно, это... Да, подумал
я,   невозможно...   а  если   невозможно   избежать   насилия,
расслабьтесь и постарайтесь получить удовольствие...

        7.06.1991. 9 часов. Казанский вокзал.

     Оказалось, что мы можем  ехать  одной машиной. Ей на улицу
Гете, семнадцать -- домой  (адрес,  телефон -- все записал, да,
позвоню, конечно),  мне -- на улицу  Гете, двадцать шесть  -- в
консульство. Носильщик  уложил  наши чемоданы в багажник такси,
видавшего виды "блауфогеля", я  расплатился  с ним, сел рядом с
Кристой,  таксфарер  переспросил адрес,  тронулся  --  поехали.
Через центр поедем  или по кольцу?  Как вам удобнее.  Тогда  по
кольцу, в центре сейчас  можно  надолго застрять. И полиции там
--  в  жизни такого не видел. С  послезавтра,  говорят,  вообще
внутри  кольца  только с пропусками можно будет  ездить  --  во
жизнь  начнется  веселая!  Ну,  это ненадолго, сказал  я,  дней
десять, не больше. А сколько бензина  лишнего  сожжешь  эа  это
время, а? Да, это верно...
     По кольцу свернули  не налево, как  я ждал, а  направо,  к
Самотеке. На  Таганской  асфальт  кладут,  сказал фарер, ночью,
видно, не успели, я только что  оттуда,  с  Павелецкого...  Нет
разницы, сказал я.  Есть  небольшая, возразил фарер, с километр
разница есть, но  так надежнее... вы сами-то откуда? Из Томска,
сказал я. Я  слышу,  выговор, вроде, не наш,  сказал  он. И как
там, в Томске, дела? По-моему, замечательно, сказал я.  А что у
нас-то  творится,  слышали? Да  уж...  И  что  вы  про  это все
думаете? Наверное, правильно все, в общем-то...  Немцы уж очень
обижаются, сказал  он, а  я так думаю, мы же  не звали их сюда,
правильно? А  с другой стороны...  Во, мотнул он головой, аж со
всего  света   слетелись...   На  обочине,  двумя  колесами  на
тротуаре,  стоял, накренившись,  панцерваген  "Мефисто".  Башня
была зачехлена. Вокруг машины слонялись глянцево-черные  зулусы
в  белой  тропической  форме.  Офицер  --  белый  --  скучал на
водительском  месте,  а водитель копался в моторе. Вот,  сказал
наш  таксфарер,  русских  --  туда, черненьких -- сюда,  так  и
живем... На в'езде в туннель  под  Тверской  стояли  пулеметные
гнезда из мешков с песком, там дежурили парни в болотного цвета
комбинезонах  и  каскетках  --  кажется, финны. У  туннеля  под
Геринга пулеметные гнезда еще только ставили.  На плоской крыше
Культурного центра  маячили  часовые.  Все это, конечно, играло
роль забора,  не  более:  настоящие  сторожа  прятались в тени.
Позвони обязательно,  сказала Криста. Непременно, сказал я. Где
ты обычно останавливаешься? Как правило, в "Гамбурге", попробую
и на  этот раз там  же. Место  тихое, и до  фирмы десять  минут
прогулки. И до меня столько же  на  подземке,  сказала  Криста.
Именно. В'езд на мост  охранялся  крепко: по два панцервагена с
каждой  стороны,  на самом мосту рейхсгренадеры, под мостом  на
бочке  десантный  катер. Пожалуй, про тридцать тысяч фон  Вайль
соврал. Как бы не все сто. Это уже не охранные мероприятия, это
уже осадное положение. И --  кстати  -- в Каире тоже ведь  было
осадное положение: пропускной режим, комендантский час,  прочие
прелести  --  и  что?  Генерал-губернатора  с  женой  и  детьми
расстреляли в упор и скрылись  без  следа.  "Пятое марта"... До
Каира генерал-губернатор был комендантом Тифлиса.
     Поворот на Гете был закрыт, регулировщик,  красный, как из
бани, крутил жезлом: проезжайте,  проезжайте,  проезжайте! Чуть
дальше по движению висела схема  об'езда.  Тащились  мы  теперь
еле-еле, пришлось поднять стекла: сплошной бензиновый  перегар.
Так  теперь  вот  и  ездим, сказал таксфарер. Ну,  ладно...  За
памятником  Гете   на  высоких,  метров  по  сорок,  флагштоках
развевались  флаги  четырех  держав:   красно-белый   с  черным
тевтонским крестом в дубовом венке,  белый  с  красным  кругом,
звездно-полосатый и  бело-зеленый. На фасаде  Фройндшафтхаузена
висели  портреты  фон Вайля, Катакири и Джона Кеннеди.  Портрет
Толстого готовились  поднимать  краном.  Толстой  взирал на все
происходящее  недоуменно.  Наконец,  мы   доехали   до  нужного
поворота, проехали  по  узкому коленчатому переулку, свернули в
другой -- и оказались на  Гете,  как  раз напротив консульства.
Человек десять полицейских  с собаками и при автоматах стояли у
забора,  а   на   территории   чернели   береты  наших  морских
пехотинцев. Нечего было и думать останавливаться  здесь. Даже у
дома  семнадцать,  выходя  из  машины,  я  чувствовал  на  себе
нехорошие  целящиеся  взгляды.  Таксфарер   хотел   нести  наши
чемоданы, но я отпустил его. Квартира  Кристы  была  на  втором
этаже. Муж ее постоянно жил в Мюнхене, это я уже знал. Квартиру
они снимают вдвоем с подругой, но  днем  подруга  на  службе...
чашечку кофе? Божественный аравийский кофе, такого больше нигде
нет. Боюсь,  не сейчас -- моего  здешнего шефа нужно  ловить до
обеда. Вечером  позвоню.  Поцелуй -- долгий, чересчур долгий...
так я точно никуда  не  успею. До вечера. Приходи. Обязательно.
Все.

        7.06.1991. 18 час. Турбаза "Тушино-Центр".

     --  Не  знаю, не знаю,-- пробурчал Командор.-- Я  все-таки
подбросил бы ей "клопа".
     Я молча  пожал  плечами.  Подбрасывать "клопа" имело смысл
только тем,  кто его заведомо  не станет искать. Если же Криста
наведена на меня, то "клопа" моего она найдет в пять минут -- и
тут  же начнет  давать  нам "дезу". Конечно,  если  мы хотим  с
самого начала запутаться в собственных яйцах...
     -- Вон место свободное,-- вместо всего этого сказал я.
     За  красно-синим чудовищным  грузовиком  возник,  наконец,
просвет, Командор свернул туда, но  какой-то  нахал  на  драной
"Онеге", дав задний ход, постарался  зарулить  в  этот  просвет
раньше  нас,  не рассчитал  и  глубоко  пробороздил  нам  левое
переднее  крыло.  Командор  вышел,  посвистывая,  обошел   нашу
машину,  обошел  "Онегу",  встал  перед  нахалом  --  маленький
чернявый   Командор   перед   мальчиком  сто  девяносто   дробь
девяносто, белокурой бестией российского  разлива,--  и гнусным
голосом потребовал:
     -- Сто -- и проваливай.
     У мальчика отвалилась челюсть.
     -- Ты, люммель,-- только и смог сказать он.
     Командор лениво  поднял  ножку, описал ботинком круг перед
курносым лицом белокурой бестии, потом  так  же  лениво  лягнул
"Онегу".   Левая   дверь  вдавилась   внутрь   салона,   стекло
разлетелось, как осколки гранаты.
     -- Триста,-- сказал Командор еще более гнусно.
     Такой букет  выражений  одновременно  на  одном  лице  мне
видеть не приходилось.  От ярости до искренней детской обиды --
даже слезы заблестели  в  светлых глазах. Он, белокурая бестия,
просто  по  определению  должен  был  задать  перцу  вот  этому
черненькому сморчку,  а  тут  вдруг  сморчок  намекает, что все
будет едва ли не наоборот, и даже портит игрушку... и деньги...
     -- Пятьсот,-- не дождавшись адекватной реакции,  продолжал
крутить счетчик Командор.
     Тут до  бестии  дошел,  наконец,  весь  ужас положения. Он
побелел и полез в карман за бумажником. Руки его дрожали.
     -- Тут  четыреста  двадцать,--  сказал Командор, подсчитав
сиреневые бумажки.-- Восемьдесят, пожалуйста.
     -- Больше... все.
     Ударом кулака Командор выбил еще одно боковое стекло.
     -- Проваливай. И чтоб я тебя никогда больше...
     Тот  газанул,   от'ехал  метров  на  сорок,  тормознул  со
скрежетом, высунулся и проорал -- не слишком разборчиво, правда
-- какое-то оскорбление. Командор махнул  рукой  --  и в центре
заднего  стекла  образовалась  дыра  с  ладонь.  "Онега"  опять
рванула вперед и больше не останавливалась.
     -- И зачем этот цирк?-- спросил я.
     -- Надо же поддерживать реноме,-- усмехнулся Командор.
     -- Но шариком -- это ты все равно зря.
     -- Шариком -- зря,-- согласился Командор.
     Полудюмовым шариком от  подшипника  -- их Командор носил в
специальном патронташике на правом запястье  --  он  убивал  на
лету ворон. Как всяким секретным  оружием,  этим  следовало  бы
пользоваться в самых крайних случаях.
     Командор подхватил  пляжную  сумку,  запер  машину,  и  мы
двинулись к  пляжу. Я не ожидал,  что здесь будет  такая толпа.
Тысячи одетых легко, одетых символически и неодетых вовсе людей
лизали мороженое, пили соки, вина и пиво, пиво, пиво --  пиво в
самых разных  тарах, от баночек  до канистр, пиво всех цветов и
оттенков.  Команда  А  пила  светлое  пиво  -- стаканами --  из
двадцатилитрового    термоса-бочонка.    Стаканы    запотевали.
Подкопченные спины и задницы лоснились.  Мы  прошли  мимо  них,
бросили  сумку  на свободный пятачок песка, разделись догола  и
полезли в воду. Вода была парная.
     -- Как в июле,-- сказал Командор, и мы поплыли.
     В прошлом году в Гвоздево  мы  с  Командором, дуря, уплыли
километров  за  десять  от  берега  --  два  с  половиной  часа
умеренного темпа, -- и нас  вылавливал  пограничный  катер.  Мы
ныряли и не давались. Доктор Морита  говорил  потом,  что  этот
заплыв и  стал  последней  каплей,  переполнившей чашу терпения
моего  миокарда.  Может быть, может быть. Сегодня мы  поплавали
совсем немного, и Командор поволок меня на берег.
     -- Где "бэшники"?-- спросил я в воде.
     -- Снимают груз.
     -- Сегодня?
     -- Рейс задержали на сутки, что-то со шлюзами.
     -- А то можно было бы уже начать.
     -- Лишние сутки проживем,-- Командор хихикнул.
     -- И то верно...
     Груз: приборы, оружие, взрывчатка -- находился в секретном
отсеке круизного лайнера "Дон" ("Из Ливерпульской гавани всегда
по четвергам...");  о  существовании  отсека не подозревал даже
капитан;  попасть  в  него  можно  было  только  снаружи,  имея
специальный ключ. Значит, контейнер снимут сегодня... контейнер
самоходный, но  скорость его невелика. Значит, что-то серьезное
можно начать делать только завтра днем. Ладно.
     Стряхивая воду на самых красивых девушек, попадавшихся нам
на  нашем  пути,   мы  подошли  к  команде  А  и  непринужденно
расположились  среди   них.   Преимущество   встреч  на  пляже:
невероятно трудно  выследить  тебя.  Все  голые, все плюс-минус
одинаковые. Недостаток: не менее трудно  засечь  слежку.  Но  с
этим пока придется  мириться...  Команду А набирал Командор, но
всех этих ребят  я знал, и  неплохо: Крупицын Дима  и  Крупицын
Сережа -- не  братья,  просто из  одного  детдома, там им  дали
фамилию воспитателя;  Яша  Штоль;  Гера  Москвич; Сережа Панин;
Сережа Кучеренко --  черт побери, одни Сережи, других имен нет,
что  ли?   И   девочки,  наша  лейб-гвардия:  Валечка  Иванчук,
маленькая,  курносая,   завяжи   ей   бантик   --   сойдет   за
семиклассницу; и  Саша  Полякова, роскошная блондинка с фигурой
Венеры, вся бронзового  цвета,  окружающие парни так и пялятся.
Наши знают, что пялиться бесполезно, Сашенька холодна, как лед,
была у нее в детстве психотравма. Мы с Командором проглотили по
стакану пива и растянулись на полотенцах. Гера крутил настройку
приемника.  На  самом  деле  это  был  не приемник, а  детектор
микрофонов.  Направленным,  издали,  нас  тут  не  взять:  пляж
плоский, шумный.  Не  обнаружив  ничего, Гера поставил звуковую
защиту -- так, на всякий случай.
     -- Ну вот, ребята,-- сказал Командор,-- Пан прибыл, теперь
дело пойдет.
     -- Да  уж,-- сказал Панин, щурясь  на меня. После  акции в
"Самсоне" ему не за что меня любить.-- Теперь пойдет...
     -- Все откладывается на сутки,-- сказал  я.-- К сожалению.
Но заготовками  давайте  займемся  сейчас.  Девочки, вы пойдете
погуляете  по  окрестностям  и  снимете двух, а в  идеале  трех
грузин. Лучше молодых. Обязательно грузин -- не промахнитесь. И
постарайтесь,  чтобы  это была полная компания, чтобы ник