же  покинул и познал
тайну смерти,  которая сокрыта от  вас за семью печатями. Я свободен, а  вам
еще жить  и  мучиться  страхами. Однако держу пари, что там, где я  сейчас и
откуда,  как выразился принц Датский, ни один еще доселе путник не вернулся,
нет  ровным  счетом  ничего.  Кто  со  мной  не  согласен --  милости  прошу
проверить. Впрочем, мне до всех  вас нет ни малейшего дела, а записку эту  я
пишу для того, чтобы  вам не взбрело в голову, будто я наложил на  себя руки
из-за какой-нибудь слезливой ерунды. Тошно мне в вашем  мире, и, право, этой
причины вполне  довольно. А что я не законченная скотина, тому свидетельство
кожаный бювар.
     Петр Кокорин"

     Непохоже,  что  от  душевного  волнения  -- вот  первое, что подумалось
Эрасту Петровичу.
     -- Про бювар это в каком смысле? -- спросил он.
     Помощник пристава пожал плечами:
     -- Никакого  бювара при нем не  было.  Да  чего  вы  хотите, не в  себе
человек.  Может, собирался что-то такое сделать,  да передумал или забыл. По
всему  видать, взбалмошный был господин.  Читали, как он  барабан-то крутил?
Кстати, в барабане из шести гнезд всего в одном пуля была. Я, например, того
мнения,  что  он  и  не  собирался  вовсе стреляться,  а  хотел  себе  нервы
пощекотать  --  так  сказать, для большей  остроты  жизненных ощущений. Чтоб
потом слаще елось и пикантней кутилось.
     -- Всего  одна пуля из шести? Надо же, как не повезло, --  огорчился за
покойника Эраст Петрович, которому все не давал покоя кожаный бювар.
     -- Где он живет? То есть, жил...
     -- Квартира из восьми комнат в новом доме на Остоженке, и  прешикарная,
--  охотно  стал  делиться  впечатлениями  Иван  Прокофьевич.  --   От  отца
унаследовал  собственный дом  в  Замоскворечье,  целую  усадьбу со службами,
однако жить там не пожелал, переехал подальше от купечества.
     -- И что, там кожаного бювара тоже не нашлось?
     Помощник пристава удивился:
     -- Что  ж мы, обыск, по-вашему, устроить должны были? Я вам говорю, там
такая квартира, что боязно агентов по  комнатам пускать  -- как бы их бес не
попутал. Да и к чему?  Егор Никифорыч, следователь из окружной  прокуратуры,
дал камердинеру покойника четверть часа вещички собрать -- да под присмотром
городового, чтоб не дай Бог не упер  чего  хозяйского, --  и велел мне дверь
опечатать. До об®явления наследников.
     -- А кто наследники? -- полюбопытствовал Эраст Петрович.
     --  Тут  закавыка.  Камердинер говорит,  что ни братьев,  ни  сестер  у
Кокорина нет.  Есть  какие-то троюродные,  да он  их и на порог не пускал. И
кому такие деньжищи достанутся? -- завистливо  вздохнул Иван Прокофьевич. --
Ведь  это  ж  представить  страшно...   А,  не  наша  печаль.  Адвокат  либо
душеприказчики не сегодня-завтра об®явятся. Еще и суток не прошло. И тело-то
пока у нас в леднике лежит. Может, завтра Егор Никифорыч дело закроет, тогда
и завертится.
     --  И все же это странно, -- наморщив лоб, заметил юный письмоводитель.
--  Если  уж человек в  предсмертном письме  специально про  какой-то  бювар
указал, неспроста это. И про  "законченную  скотину" что-то  непонятно. А ну
как  в том бюваре что-нибудь  важное?  Вы как хотите, а  я  бы непременно  в
квартире  поискал. Сдается мне, что вся записка из-за этого бювара написана.
Тут какая-то тайна, право слово.
     Эраст  Петрович  покраснел,  боясь,  что  про  тайну  у  него   слишком
по-мальчишески  выскочило,  но  помощник  пристава  ничего  странного в  его
соображении не усмотрел.
     -- И то, следовало хоть  в кабинете бумаги просмотреть, -- признал  он.
-- Егор Никифорыч вечно спешат. Семья у него сам-восьмой, так он все норовит
с  осмотра  или дознания побыстрей  домой  улизнуть.  Старый человек, год до
пенсии,  чего  вы  хотите... А  вот  что, господин  Фандорин.  Не  угодно ли
с®ездить самим?  Вместе  и посмотрим. А печать  я потом  новую  навешу, дело
небольшое. Егор  Никифорыч не обессудит. Какое там  -- поблагодарит, что  не
тормошили лишний раз. Скажу ему, что из Сыскного управления запрос был, а?
     Эрасту Петровичу показалось, что тощему помощнику пристава просто охота
получше  рассмотреть  "прешикарную"  квартиру, да  и с "навешиванием"  новой
печати, кажется,  тоже получалось  как-то не  очень, но уж  больно велик был
соблазн. Тут и в самом деле пахло тайной.


        x x x
     Убранство  квартиры  покойного Петра  Кокорина  (парадный этаж богатого
доходного дома  возле Пречистенских ворот) на Фандорина большого впечатления
не произвело --  во времена папенькиного скороспелого богатства живал и он в
хоромах не хуже.  Посему в  мраморной прихожей с  трехаршинным  венецианским
зеркалом  и  золоченой  лепниной   на   потолке  коллежский  регистратор  не
задержался, а  прямехонько  прошел в гостиную  -- широкую, в шесть  окон,  в
наимоднейшем русском  стиле:  с  расписными сундуками,  с дубовой резьбой по
стенам и нарядной изразцовой печью.
     --  Бонтонно проживать  изволили,  я  же говорил,  -- почему-то шепотом
выдохнул в затылок провожатый.
     Эраст Петрович  был  сейчас удивительно  похож на  годовалого  сеттера,
впервые  выпущенного в лес  и  ошалевшего  от  остро-манящего запаха близкой
дичи. Повертев головой вправо-влево, он безошибочно определил:
     -- Вон та дверь -- кабинет?
     -- Точно так-с.
     -- Идемте же!
     Кожаный бювар  долго искать не  пришлось -- он лежал посреди массивного
письменного стола,  между  малахитовым чернильным  прибором и  перламутровой
раковиной-пепельницей.  Но прежде чем нетерпеливые руки  Фандорина коснулись
коричневой  скрипучей  кожи, взгляд  его упал  на  фотопортрет  в серебряной
рамке, стоявший здесь же, на столе, на самом  видном месте. Лицо на портрете
было  настолько  примечательным,  что  Эраст  Петрович  и  о  бюваре  забыл:
вполоборота   смотрела   на   него   пышноволосая  Клеопатра   с   огромными
матово-черными  глазами,  гордым изгибом высокой  шеи  и чуть  прорисованной
жесточинкой в своенравной линии  рта. Более  же всего заворожило коллежского
регистратора  выражение спокойной и уверенной  властности, такое неожиданное
на девичьем лице  (почему-то захотелось Фандорину, чтоб это непременно  была
не дама, а девица).
     -- Хороша-с, -- присвистнул оказавшийся рядом Иван Прокофьевич.  -- Кто
же это такая? Позвольте-ка...
     И он без малейшего трепета, кощунственной рукой извлек волшебный лик из
рамки и  перевернул  карточку  обратной  стороной.  Там  косым,  размашистым
почерком было написано:

     Петру К.
     "И Петр вышед вон и плакася горько". Полюбив, не отрекайтесь!
        А.Б.

     --  Это она  его  с  Петром-апостолом  равняет,  а себя, стало быть,  с
Иисусом?  Однако амбиции! -- фыркнул помощник пристава. -- Уж  не из-за этой
ли  особы и руки на себя студент наш наложил, а? Ага, вот и бюварчик, не зря
ехали.
     Раскрыв  кожаную  обложку, Иван  Прокофьевич  извлек  один-единственный
листок, написанный  на уже знакомой  Эрасту Петровичу голубой бумаге, однако
на сей раз с нотариальной печатью и несколькими подписями внизу.
     --  Отлично, --  удовлетворенно  кивнул  полицейский.  -- Отыскалась  и
духовная. Нуте-с, любопытно.
     Документ он пробежал глазами в минуту, но Эрасту Петровичу эта минута с
вечность  показалась,  а  заглядывать  через  плечо он полагал  ниже  своего
достоинства.
     -- Вот  тебе, бабушка, и  Юрьев день!  Хорош  подарочек троюродным!  --
воскликнул Иван Прокофьевич с непонятным злорадством. -- Ай да Кокорин, всем
нос утер. Это по-нашему,  по-русски!  Только  уж непатриотично как-то. Вот и
про "скотину" раз®ясняется.
     Потеряв от нетерпения всякое представление о приличиях и чинопочитании,
Эраст Петрович выхватил у старшего по званию листок и прочел следующее:

     Духовная
     Я, нижеподписавшийся Петр Александрович Кокорин, будучи в полном уме  и
совершенной памяти, при нижеследующих  свидетелях об®являю мое  завещание по
поводу принадлежащего мне имущества.
     Все мое реализуемое имущество,  полный  перечень  коего имеется у моего
поверенного Семена Ефимовича Берензона, я завещаю  г-же баронессе  Маргарете
Эстер, подданной Британии, для использования  всех сих средств по полному ее
усмотрению  на нужды образования  и воспитания сирот. Уверен, что г-жа Эстер
распорядится  этими  средствами  толковее и честнее, чем  наши  генералы  от
благотворительности.
     Это  мое  завещание  является  последним  и  окончательным,  оно  имеет
законную силу и отменяет мое предыдущее завещание.
     Душеприказчиками  я  назначаю  адвоката  Семена  Ефимовича Берензона  и
студента Московского университета Николая Степановича Ахтырцева.
     Настоящая духовная составлена в двух экземплярах, один из коих остается
у  меня,  а  второй  передается  на  хранение  в  адвокатскую  контору  г-на
Берензона.

     Москва, 12 мая 1876 года
     Петр Кокорин


        Глава вторая, в которой нет ничего кроме разговоров

     --  Воля  ваша,  Ксаверий  Феофилактович,  а  только   странно!  --   с
горячностью повторил  Фандорин. --  Тут какая-то тайна, честное слово! --  И
упрямо подчеркнул.  --  Да,  вот  именно,  тайна!  Судите  сами.  Во-первых,
застрелился как-то нелепо, "наудачу", одной пулей из барабана, будто и вовсе
не  собирался  стреляться. Что  за фатальное невезение!  И тон  предсмертной
записки,  согласитесь,  какой-то чудной --  вроде  как наспех,  между  делом
написана, а между тем проблема там затронута важнейшая. Нешуточная проблема!
--  голос Эраста Петровича аж зазвенел от  чувства. -- Но  о проблеме я  еще
потом скажу, а пока про завещание. Разве оно не подозрительно?
     --  Что  же именно  кажется вам  в  нем,  голубчик,  подозрительным? --
промурлыкал Грушин,  скучающе  перелистывая  "Полицейскую  сводку  городских
происшествий"  за истекшие сутки. Это  не лишенное познавательного  интереса
чтение  обыкновенно  поступало  во  второй  половине дня,  ибо  дел  большой
важности в сем документе не содержалось -- в основном всякая мелкая всячина,
полнейшая ерунда, но иногда попадалось и что-нибудь любопытное. Было здесь и
сообщение  о вчерашнем  самоубийстве  в  Александровском  саду,  но,  как  и
предвидел многоопытный Ксаверий Феофилактович, без каких-либо подробностей и
уж конечно без текста предсмертной записки.
     --  А  вот  что!  Стрелялся Кокорин  вроде как  не всерьез,  однако  же
завещание,  несмотря  на  вызывающий  тон,  составлено  по всей  форме --  с
нотариусом, со свидетельскими  подписями, с  указанием  душеприказчиков,  --
загибал  пальцы  Фандорин.  --  И  то  сказать,  состояние-то  громадное.  Я
справлялся  --  две фабрики,  три завода,  дома в  разных городах,  верфи  в
Либаве, одних процентных бумаг в Государственном банке на полмиллиона!
     --  На  полмиллиона? --  ахнул Ксаверий  Феофилактович,  оторвавшись от
бумажек. -- Повезло англичанке, повезло.
     -- И  об®ясните мне кстати, при чем  здесь леди Эстер? Почему именно ей
завещано, а не  кому-то другому?  Какая между ней и Кокориным связь? Вот что
выяснить бы надо!
     --  Так он же написал, что  нашим казнокрадам не верит, а англичанку уж
который месяц во всех газетах превозносят. Нет, милый,  вы мне лучше вот что
скажите. Как  это  получается,  что ваше  поколение жизни такую  мелкую цену
дает? Чуть что  и  пиф-паф, да еще с важностью,  с пафосом, с презрением  ко
всему  миру.  С  каких заслуг презрение-то, с  каких? -- засердился  Грушин,
вспомнив,  как дерзко и  непочтительно говорила с ним вчера вечером  любимая
дочь, шестнадцатилетняя  гимназистка  Сашенька.  Однако  вопрос  был  скорее
риторический, мнение письмоводителя на сей счет мало интересовало почтенного
пристава, и потому он вновь уткнулся в сводку.
     Зато Эраст Петрович оживился еще больше:
     -- А это и есть проблема, о которой я хотел сказать особо. Взгляните на
такого человека, как Кокорин. Судьба дает ему все -- и богатство, и свободу,
и образованность, и  красоту (про красоту Фандорин  сказал  так, уж  заодно,
хотя не  имел ни малейшего представления о внешности покойника). А он играет
со  смертью  и  в конце концов убивает себя. Вы желаете знать  почему?  Нам,
молодым, в вашем мире тошно -- Кокорин прямо  об  этом  написал,  только  не
развернул.  Ваши  идеалы -- карьера,  деньги,  почести -- для многих из  нас
ничего не стоят. Не  о том нам теперь мечтается. Вы что же думаете,  спроста
пишут  про  эпидемию  самоубийств? Лучшие из  образованной  молодежи уходят,
задохнувшись  от  нехватки  духовного кислорода, а вы, отцы общества, уроков
для себя ничуть не извлекаете!
     Получалось, что весь  обвинительный  пафос  обращен на  самого Ксаверия
Феофилактовича, так  как  иных "отцов общества" поблизости  не  наблюдалось,
однако Грушин нисколько не обиделся  и  даже с видимым удовольствием покивал
головой.
     --  Вот  кстати,  --  насмешливо хмыкнул он, глядя в сводку,  -- насчет
нехватки духовного кислорода. "В  Чихачевском  переулке  по третьему участку
Мещанской  части  в  10  часов утра  обнаружено  мертвое  тело  удавившегося
сапожника Ивана  Еремеева  Булдыгина  27  лет. По показаниям  дворника Петра
Силина, причина самоубийства -- отсутствие  средств на похмеление". Так  все
лучшие-то и уйдут. Одни мы, старые дураки, останемся.
     --  Вы смеетесь, -- горько сказал  Эраст Петрович. -- А  в Петербурге и
Варшаве  что  ни  день  студенты, курсистки, а  то  и  гимназисты  травятся,
стреляются, топятся. Смешно вам...
     "Раскаетесь, Ксаверий  Феофилактович, да поздно будет",  --  мстительно
подумал он, хотя до сей минуты мысль о самоубийстве в голову ему никогда еще
не  приходила  --  слишком  живого  характера  был юноша.  Наступила тишина:
Фандорин представлял скромную могилку, за  церковной оградой и без креста, а
Грушин то водил пальцем по строчкам, то принимался шелестеть листками.
     -- Однако и в самом деле  ерунда какая-то, -- пробурчал он.  -- Что они
все,  с  ума  посходили? Вот-с,  два  донесения,  одно  из третьего  участка
Мясницкой  части,  на странице  восемь, другое  из первого участка Рогожской
части, на  странице  девять. Итак.  "В  12  часов 35  минут в Подколокольный
переулок,  к  дому  "Московского   страхового  от   огня  общества"  вызвали
околоточного  надзирателя Федорука по  требованию калужской помещицы Авдотьи
Филипповны  Спицыной  (временно  проживает  в  гостинице  "Боярская").  Г-жа
Спицына показала, что  возле входа в  книжную лавку, у нее на  глазах, некий
прилично одетый господин на вид лет 25-ти предпринял попытку застрелиться --
поднес к  виску  пистолет,  да  видно  произошла  осечка,  и  несостоявшийся
самоубийца  скрылся.  Г-жа  Спицына  потребовала,  чтобы  полиция  разыскала
молодого человека  и передала его  духовным властям для наложения церковного
покаяния. Розыск не предпринимался по отсутствию события преступления".
     -- Вот видите, а я что говорил! -- возликовал Эраст  Петрович, чувствуя
себя полностью отомщенным.
     --  Погодите, юноша,  это еще  не  все, --  остановил  его  пристав. --
Слушайте  дальше.  Страница девять.  "Докладывает городовой  Семенов (это из
Рогожской). В одиннадцатом часу его вызвал мещанин Николай  Кукин, приказчик
бакалейной  лавки  "Брыкин  и сыновья", что  напротив Малого Яузского моста.
Кукин сообщил,  что за несколько минут до того  на каменную тумбу моста влез
какой-то  студент,  приложил  к  голове  пистолет,   выражая  явное  желание
застрелиться. Кукин  слышал  железный  щелчок,  но  выстрела не  было. После
щелчка студент спрыгнул на мостовую  и быстро ушел  в сторону Яузской улицы.
Других  очевидцев  не обнаружено. Кукин ходатайствует об учреждении на мосту
полицейского поста, так как  в прошлом году там уже утопилась девица легкого
поведения, и от этого торговле убыток".
     -- Ничего  не понимаю, -- развел руками Фандорин. -- Что это за  ритуал
такой? Уж не тайное ли общество самоубийц?
     -- Какое  там общество,  -- медленно произнес Ксаверий Феофилактович, а
потом заговорил все быстрее и быстрее,  постепенно  оживляясь. -- Никакое не
общество, сударь мой, а все гораздо проще. Теперь и с  барабаном  понятно, а
раньше-то было и невдомек! Это все один и тот же, наш с вами студент Кокорин
куролесил. Смотрите-ка сюда. --  Он встал и проворно подошел к карте Москвы,
что висела на стене подле двери. -- Вот Малый Яузский  мост. Отсюда он пошел
Яузской улицей, где-то с час поболтался и оказался в  Подколокольном,  возле
страхового общества. Напугал помещицу Спицыну и двинулся дальше,  в  сторону
Кремля. А в третьем часу дошел до Александровского сада, где его путешествие
и закончилось известным нам образом.
     --  Но зачем? И что все  это  значит?  --  всматривался в  карту  Эраст
Петрович.
     --  Что  значит --  не мне судить.  А  как дело было,  догадываюсь. Наш
студент-белоподкладочник,  золотая  молодежь,  решил  сделать всем  адье. Но
перед  смертью  пожелал  еще нервы  себе  пощекотать. Я  читал  где-то,  это
"американской   рулеткой"  называется.  В   Америке  придумали,  на  золотых
приисках. Заряжаешь в барабан один патрон, крутишь и ба-бах! Коли повезло --
срываешь банк, ну а не повезло -- прости-прощай. И отправился  наш студент в
вояж по  Москве,  судьбу  испытывать. Вполне  возможно, что  он не три  раза
стрелялся,  а больше, просто  не  всякий  очевидец полицию-то  позовет.  Это
помещица-душеспасительница   да   Кукин   со   своим   приватным   интересом
бдительность  проявили,  а  сколько Кокорин всего попыток  предпринял -- Бог
весть. Или уговор  у  него  с  собой  был --  мол, столько-то раз со смертью
сыграю, и  баста. Уцелею -- так тому и быть. Впрочем, это уже мои  фантазии.
Никакого фатального невезения в Александровском не было, просто  к  третьему
часу студент уже всю свою фортуну израсходовал.
     --  Ксаверий  Феофилактович, вы -- настоящий  аналитический  талант, --
искренне восхитился Фандорин. -- Я так и вижу перед собой, как все это было.
     Заслуженная похвала, хоть и от молокососа, была Грушину приятна.
     --  То-то. Есть  чему и у  старых  дураков  поучиться, --  назидательно
произнес  он.  -- Вы бы  послужили по следственному  делу  с  мое,  да  не в
нынешние высококультурные времена, а при государе Николае  Павловиче.  Тогда
не  разбирали,  сыскное  не сыскное,  да  не было  еше  в  Москве ни  нашего
управления, ни  даже следственного отдела. Сегодня  убийц  ищешь,  завтра на
ярмарке стоишь, народу острастку даешь, послезавтра по кабакам беспашпортных
гоняешь. Зато  приобретаешь  наблюдательность,  знание  людей,  ну  и шкурой
дубленой обрастаешь, без этого в нашем полицейском деле никак невозможно, --
с намеком  закончил  пристав и  вдруг  заметил,  что письмоводитель  его  не
очень-то и слушает, а хмурится какой-то  своей мысли,  по  всему  видать  не
очень удобной.
     -- Ну, что там у вас еще, выкладывайте.
     -- Да вот, в толк не возьму... -- Фандорин нервно  пошевелил красивыми,
в два полумесяца бровями. -- Кукин этот говорит, что на мосту студент был...
     -- Конечно, студент, а кто же?
     -- Но откуда  Кукину знать,  что  Кокорин студент?  Был он в сюртуке  и
шляпе, его  и  в Александровском  саду никто из  свидетелей  за  студента не
признал...  Там  в  протоколах  все  "молодой  человек"  да  "тот господин".
Загадка!
     -- Все у вас одни загадки на уме, -- махнул рукой Грушин.  -- Дурак ваш
Кукин, да и  дело с  концом.  Видит,  барин  молоденький,  в статском, ну  и
вообразил, что студент. А может,  глаз  у приказчика  наметанный,  распознал
студента -- ведь с утра до вечера с покупателями дело имеет.
     --  Кукин в своей лавчонке такого покупателя, как Кокорин, и в глаза не
видывал, -- резонно возразил Эраст Петрович.
     -- Так что с того?
     -- А  то, что неплохо бы  помещицу Спицыну и приказчика Кукина  получше
расспросить.  Вам,  Ксаверий  Феофилактович,  конечно,  не  к  лицу   такими
пустяками заниматься, но, если позволите, я бы сам... -- Эра