огда мимо
пробегал? А я застыл, словно в параличе, даже не окликнул тебя. Как в тумане
стоял...  Потом чудное  началось, и  чем  дальше, тем  чуднее. Перво-наперво
выяснилось, что Амалия жива. Видно, промазал ты в  темноте. Она так вопила и
на слуг ругалась, что стены дрожали. Приказывает что-то по-английски, холопы
бегают,  суетятся,  по  саду  шныряют.  Я  --  в  кусты и затаился. В голове
полнейший  ералаш. Чувствую себя  этаким  болваном в  преферансе. Все пульку
гоняют,  один  я на сносе сижу. Ну  нет, не  на  того напали,  думаю.  Зуров
отродясь  в  фофанах не хаживал. Там  в  саду  заколоченная сторожка,  с две
собачьих  будки величиной. Я доску  отодрал, сел в секрет, мне не привыкать.
Веду наблюдение, глазенапы навострил, ушки на макушке. Сатир, подстерегающий
Психею. А у них  там такой там-тарарам! Чисто  штаб корпуса перед высочайшим
смотром. Слуги  носятся то из дома, то в дом, Амалия покрикивает, почтальоны
телеграммы  приносят. Я в  толк  не возьму  -- что  же  там  такое мой Эразм
учинил? Вроде благовоспитанный юноша. Ты что с ней сделал, а? Лилию на плече
углядел, что  ли? Нет у нее никакой лилии, ни на плече, ни на прочих местах.
Ну скажи, не томи.
     Эраст Петрович  только  нетерпеливо  махнул -- продолжай,  мол,  не  до
глупостей.
     -- В общем,  разворошил ты муравейник. Этот твой покойник (Зуров кивнул
в сторону реки,  где  нашел  последний приют Порфирий  Мартынович)  два раза
приезжал. Второй раз уже перед самым вечером...
     -- Ты что, всю ночь и весь день там просидел? -- ахнул Фандорин. -- Без
еды,без питья?
     --  Ну,  без еды я долго могу, было бы  питье.  А питье  было. -- Зуров
похлопал по  фляге.  -- Конечно, пришлось  рацион ввести. Два глотка в  час.
Тяжело, но при осаде Махрама вытерпел и не такое, я тебе потом расскажу. Для
моциона пару раз выбирался лошадь проведать. Я  ее в соседнем парке к ограде
привязал. Нарву ей травки,  поговорю  с ней,  чтоб  не  скучала, и назад,  в
сторожку. У  нас бесприютную кобылку в два счета бы увели, а  здешние  народ
квелый,  нерасторопный. Не додумались.  Вечером моя  буланая  мне очень даже
пригодилась.  Как прикатил покойник  (Зуров снова кивнул  в сторону реки) во
второй раз, засобирались твои неприятели в поход. Представь картину. Впереди
сущим Бонапартом Амалия  в  карете, на  козлах два крепких молодца. Следом в
дрожках покойник. Потом в коляске  двое лакеев. А поодаль под мраком ночи  я
на своей буланке, словно Денис Давыдов, -- только четыре полотенца в темноте
туда-сюда ходят. --  Ипполит хохотнул,  мельком взглянул  на  красную полосу
восхода, пролегшую вдоль  реки. -- Заехали в какую-то тьмутаракань, ну чисто
Лиговка: паршивые домишки,  склады, грязь. Покойник залез в карету  к Амалии
-- видно, совет держать. Я лошадку в подворотне привязал, смотрю, что дальше
будет.  Покойник  зашел в  дом  с какой-то вывеской,  пробыл  с полчаса. Тут
климат портиться  стал.  В  небе канонада, дождь поливает.  Мокну, но жду --
интересно.  Снова появился покойник,  шмыг  к Амалии в  карету. Опять у них,
стало быть, консилиум. А мне за шиворот натекло, и фляга пустеет. Хотел я им
уже   устроить  явление  Христа  народу,  разогнать  всю  эту  шатию-братию,
потребовать Амалию к ответу, но вдруг дверца кареты распахнулась, и я увидел
такое, что не приведи Создатель.
     -- Привидение? -- спросил Фандорин. -- Мерцающее?
     --  Точно.  Бр-р,  мороз по коже. Не  сразу сообразил, что  это Амалия.
Опять интересно стало. Повела она себя странно. Сначала зашла в ту же дверь,
потом исчезла  в  соседней подворотне, потом снова в дверь нырнула. Лакеи за
ней. Короткое время спустя выводят какой-то мешок на  ножках. Это уж я потом
сообразил,  что они тебя сцапали,  а тогда невдомек было. Дальше армия у них
поделилась: Амалия с покойником сели в карету,  дрожки  поехали  за ними,  а
лакеи с мешком, то бишь с тобой, покатили в коляске в другую сторону. Ладно,
думаю, до мешка мне дела нет. Надо Амалию  спасать, в скверную  историю  она
вляпалась. Еду  за каретой и дрожками, копыта тяп-тяп, тяп-тяп.  От®ехали не
так далеко -- стоп. Я спешился, держу буланку  за морду, чтоб не заржала. Из
кареты  вылез  покойник,  говорит  (ночь  тихая,  далеко  слышно):  "Нет уж,
душенька, я лучше  проверю. На сердце что-то неспокойно. Шустер больно отрок
наш.  Ну, а понадоблюсь  -- знаете,  где  меня сыскать". Я сначала  взвился:
какая она тебе "душенька",  стручок поганый. А потом меня осенило. Уж  не об
Эразме   ли  речь?  --   Ипполит  покачал   головой,   явно   гордясь  своей
догадливостью. -- Ну, дальше просто. Кучер с дрожек пересел на козлы кареты.
Я  поехал за покойником. Стоял во-он за тем углом, все хотел понять, чем  ты
ему  насолил.  Да вы тихо  говорили,  ни  черта не  слыхать было.  Не  думал
стрелять, да и  темновато было  для  хорошего выстрела, но  он бы тебя точно
убил  --  я  по  его спине видел. У  меня, брат, на такие штуки глаз верный.
Выстрел-то  каков! Скажи, зря Зуров пятаки дырявит?  С  сорока шагов точно в
темечко, да еще освещение учти.
     -- Положим, не с сорока, -- рассеянно произнес Эраст Петрович, думая  о
другом.
     -- Как  не с  сорока?! -- загорячился Ипполит. --  Да ты посчитай! -- И
даже принялся  было  отмерять  шаги  (пожалуй, несколько  коротковатые),  но
Фандорин его остановил.
     -- Ты теперь куда?
     Зуров удивился:
     -- Как куда? Приведу тебя в человеческий  вид, ты мне об®яснишь толком,
что за хреновина у вас тут происходит, позавтракаем, а потом к Амалии поеду.
Пристрелю  ее, змею,  к чертовой матери.  Или  увезу. Ты  только скажи, мы с
тобой союзники или соперники?
     -- Значит, так, -- поморщился  Эраст Петрович, устало потерев глаза. --
Помогать мне не надо -- это раз. Об®яснять я тебе ничего не буду -- это два.
Амалию  пристрелить --  дело хорошее,  да только как бы тебя  там самого  не
пристрелили --  это три. И никакой я  тебе  не соперник, меня от нее  с души
воротит -- это четыре.
     --  Пожалуй,  лучше все-таки  пристрелить, --  задумчиво сказал  на это
Зуров. -- Прощай, Эразм. Бог даст, свидимся.


        x x x
     После  ночных  потрясений  день   Эраста  Петровича  при   всей   своей
насыщенности  получился  каким-то  дерганым, словно  состоящим из отдельных,
плохо друг с другом связанных фрагментов. Вроде  бы Фандорин и  размышлял, и
принимал  осмысленные решения, и  даже действовал, но  все  это  происходило
будто  само  по  себе, вне  общего сценария. Последний  день июня запомнился
нашему герою как череда ярких картинок, меж которыми пролегла пустота.
     Вот  утро, берег Темзы в  районе доков. Тихая, солнечная погода, воздух
свеж  после  грозы.  Эраст  Петрович  сидит  на жестяной  крыше приземистого
пакгауза в одном исподнем. Рядом разложена мокрая одежда и сапоги.  Голенище
одного распорото,  на  солнце  сушатся раскрытый паспорт  и банкноты.  Мысли
вышедшего из вод путаются, сбиваются,  но неизменно  возвращаются  в главное
русло.
     Они  думают, что я мертв, а я жив -- это  раз. Они думают,  что про них
никто больше не знает, а я знаю -- это два. Портфель потерян -- это три. Мне
никто  не  поверит -- это четыре.  Меня  посадят в  сумасшедший  дом  -- это
пять...
     Нет, сначала. Они  не знают, что  я жив -- это раз. Меня больше не ищут
-- это два. Пока  хватятся  Пыжова, пройдет время --  это три. Теперь  можно
наведаться в посольство и послать шифрованную депешу шефу -- это четыре...
     Нет. В посольство нельзя. А что если  там в иудах не один Пыжов? Узнает
Амалия,  и все  начнется  сызнова. В эту  историю  вообще  никого  посвящать
нельзя.  Только шефа.  И телеграмма  тут не  годится. Решит, что Фандорин от
европейских  впечатлений  рассудком тронулся.  Послать в Москву  письмо? Это
можно, да ведь запоздает.
     Как быть? Как быть? Как быть?
     Сегодня по-здешнему последний  день июня. Сегодня Амалия подведет черту
под своей  июньской  бухгалтерией, и  пакет уйдет  в  Петербург  к  Николасу
Кроогу. Первым  погибнет действительный  статский  советник,  заслуженный, с
детьми. Он там же, в Петербурге, до него они в два счета доберутся. Довольно
глупо с их стороны -- писать из Петербурга в  Лондон, чтобы  получить  ответ
снова  в   Петербурге.   Издержки  конспирации.  Очевидно,  филиалам  тайной
организации неизвестно, где находится главный штаб. Или штаб перемещается из
страны в страну? Сейчас он в Петербурге, а  через месяц  еще  где-то. Или не
штаб, а  один человек? Кто, Кроог? Это было бы  слишком просто, но  Кроога с
пакетом надо задержать.
     Как остановить пакет?
     Никак. Это невозможно.
     Стоп. Его нельзя остановить,  но его можно опередить! Сколько дней идет
почта до Петербурга?
     Следующее  действие разыгрывается несколько  часов  спустя,  в кабинете
директора Восточно-центрального почтового  округа  города  Лондона. Директор
польщен -- Фандорин представился русским князем -- и зовет его prince и Your
Highness2,   произнося  титулование  с   нескрываемым  удовольствием.  Эраст
Петрович в элегантной визитке и с тросточкой, без  которой  настоящий prince
немыслим.
     -- Мне  очень  жаль, prince,  но ваше пари  будет  проиграно, --  уже в
третий  раз  об®ясняет  почтовый начальник  бестолковому  русскому.  -- Ваша
страна -- член учрежденного в позапрошлом году  Всемирного почтового  союза,
который об®единяет 22 государства с более чем 350-миллионным населением.  На
этом пространстве действуют единые регламенты и тарифы.  Если письмо послано
из Лондона сегодня,  30 июня, срочным  почтовым отправлением,  то вам его не
опередить  --  ровно  через   шесть  дней,  утром  6  июля,   оно  будет  на
Санкт-Петербургском  почтамте.  Ну, не  шестого, а  какое там  получится  по
вашему календарю?
     -- Отчего же оно будет, а я нет?  -- не может  взять в толк "князь". --
Не по воздуху же оно долетит!
     Директор с важным видом поясняет:
     --  Видите  ли,  ваше   высочество,   пакеты   со   штемпелем  "срочно"
доставляются без  единой  минуты промедления.  Предположим,  вы  садитесь на
вокзале Ватерлоо в тот же поезд,  которым отправлено срочное письмо. В Дувре
вы  попадаете на тот  же  паром.  В  Париж,  на  Северный  вокзал,  вы  тоже
прибываете одновременно.
     -- Так в чем же дело?
     -- А  в том, -- торжествует директор, -- что нет ничего быстрее срочной
почты!  Вы  прибыли  в Париж, и вам  нужно  пересесть  на  поезд,  идущий до
Берлина. Нужно купить билет -- ведь заранее вы его не заказали.  Нужно найти
извозчика  и  ехать  через весь  центр на другой  вокзал.  Нужно  дожидаться
берлинского поезда,  который отправляется один раз в день. Теперь вернемся к
нашему  срочному письму.  С  Северного вокзала  оно  в специальной  почтовой
дрезине, по  окружной железной дороге,  доставляется  к  первому же  поезду,
движущемуся в восточном направлении. Это может быть  даже не пассажирский, а
товарный поезд с почтовым вагоном.
     -- Но и я могу сделать  то  же  самое! -- возбужденно восклицает  Эраст
Петрович.
     Патриот почтового дела строго на это отвечает:
     --  Возможно, у вас в России такое и допустимо, но только не в  Европе.
Хм, предположим, француза подкупить еще  можно, но при пересадке в Берлине у
вас ничего  не выйдет --  почтовые  и  железнодорожные чиновники в  Германии
славятся своей неподкупностью.
     -- Неужели  все  пропало? --  восклицает по-русски  вконец  отчаявшийся
Фандорин.
     -- Что, простите?
     -- Так вы  считаете,  что пари я проиграл? -- уныло спрашивает "князь",
вновь переходя на английский.
     --  А в котором часу ушло письмо? Впрочем, неважно. Даже если вы  прямо
отсюда броситесь на вокзал, уже поздно.
     Слова  англичанина   производят   на  русского  аристократа  магическое
действие.
     -- В  котором часу? Ну  да, конечно!  Сегодня  еще июнь! Морбид заберет
письма только в десять вечера! Пока она перепишет... А  зашифровать? Ведь не
пошлет же она прямо так, открытым текстом? Непременно зашифрует, а как же! А
это значит, что пакет уйдет только завтра! И придет не  шестого, а седьмого!
По-нашему, двадцать пятого июня! У меня день форы!
     --  Я ничего  не  понимаю,  prince,  --  разводит  руками  директор, но
Фандорина в кабинете уже нет -- за ним только что захлопнулась дверь.
     Вслед несется:
     -- Your Highness, ваша трость!... Ох уж, эти русские boyars.
     И,  наконец, вечер этого многотрудного,  будто  окутанного туманом,  но
очень  важного дня. Воды Ла-Манша. Над морем бесчинствует последний июньский
закат. Паром "Герцог Глостер" держит курс на Дюнкерк. На носу стоит Фандорин
истинным бриттом -- в кепи, клетчатом костюме и шотландской накидке. Смотрит
он только вперед, на французский берег,  приближающийся мучительно медленно.
На меловые скалы Дувра Эраст Петрович ни разу не оглянулся.
     Его губы шепчут:
     --  Только  бы   она   подождала  с  отправкой  до  завтра.  Только  бы
подождала...



        Глава тринадцатая, в которой описаны события, случившиеся 25 июня

     Сочное летнее солнце разрисовало пол в операционном зале петербургского
Главного почтамта золочеными квадратами. К вечеру один из них, превратившись
в   длинный   прямоугольник,   добрался   до   окошка  "Корреспонденция   до
востребования"  и   моментально   нагрел  стойку.  Стало   душно  и   сонно,
умиротворяюще жужжала  муха,  и  сидевшего в окошке  служителя разморило  --
благо поток посетителей потихоньку иссякал. Еще полчасика, и  двери почтамта
закроются,  а  там  только  сдать  учетную книгу,  и можно  домой. Служитель
(впрочем, назовем его по  имени -- Кондратий Кондратьевич Штукин, семнадцать
лет  службы по  почтовому ведомству,  славный путь  от простого почтальона к
классному  чину)  выдал  бандероль  из  Ревеля пожилой  чухонке  со  смешной
фамилией Пырву и посмотрел, сидит ли еще англичанин.
     Сидел  англичанин, никуда  не  делся. Вот ведь нация  упорная. Появился
англичанин  с  самого  утра, едва открылся почтамт, и как  уселся  с газетой
возле  стенки, так  весь день и  просидел,  не  пил, не ел, даже, пардон, по
нужному делу ни разу не отлучился.  Чистый истукан.  Видно, назначил ему тут
кто-то  встречу,  да  не пришел --  у  нас  это сколько  угодно, а  британцу
невдомек, народ дисциплинированный, пунктуальный. Когда кто-нибудь, особенно
если иностранного вида,  подходил к окошку, так англичанин весь подбирался и
даже синие очки на самый кончик  носа сдвигал. Но все не те оказывались. Наш
давно  бы уже возмутился, руками  замахал, стал бы всем вокруг жаловаться, а
этот уткнулся в свою "Таймс" и сидит.
     Или, может, податься человеку некуда. Приехал прямо  с вокзала -- вон у
него и костюм  дорожный клетчатый, и саквояж -- думал, встретят, ан нет. Что
ж ему остается делать?  Вернувшись  с обеда, Кондратий Кондратьевич сжалился
над сыном Альбиона, подослал к нему швейцара Трифона спросить -- не нужно ли
чего,  но  клетчатый  только раздраженно  помотал  головой  и  сунул Трифону
двугривенный: отстань, мол. Ну, как хочешь.
     У окошка возник мужичонка, по виду из кучеров, сунул мятый паспорт:
     -- Глянь-ка, мил человек, нет ли чего для Круга Николы Митрофаныча?
     --  Откуда ожидаешь?  --  строго спросил  Кондратий  Кондратьевич, беря
паспорт.
     Ответ был неожиданным:
     -- С Англии, с города Лондону.
     Самое удивительное, что письмо из  Лондона нашлось -- только не на "К",
а  на  латинское "С". Ишь ты, "Mr. Nickolas М. Croog" выискался! Чего только
не насмотришься на выдаче до востребования.
     -- Да это точно  ты? -- не столько из сомнения, сколько  из любопытства
спросил Штукин.
     -- Не сумлевайся,  я,  -- довольно грубо ответил кучер, залез в  окошко
своей лапищей и цапнул желтый пакет со срочным штампом.
     Кондратий Кондратьевич сунул ему учетную книгу.
     -- Расписываться умеешь?
     --  Не  хужей других.  -- И хам  поставил в  графе "получено"  какую-то
раскоряку.
     Проводив неприятного посетителя  рассерженным взглядом, Штукин привычно
покосился на англичанина, но тот исчез. Должно быть, отчаялся дождаться.
     Эраст Петрович с замиранием сердца поджидал кучера на улице. Вот тебе и
Николас  Кроог! Чем  дальше,  тем непонятней.  Но  главное  --  шестидневный
марш-бросок через всю Европу был не напрасен! Опередил, догнал,  перехватил!
Теперь будет что шефу пред®явить. Только бы не упустить этого Круга.
     У  тумбы дремал  нанятый  на весь  день извозчик.  Он  совсем осовел от
вынужденного безделья и очень страдал, что запросил  с  чудного барина всего
пять рублей --  за  такую муку мученическую можно было и шесть взять. Увидев
наконец-то появившегося  седока, извозчик приосанился и  подобрал вожжи,  но
Эраст Петрович и не взглянул в его сторону.
     Появился  об®ект.  Спустился по  ступенькам,  натянул  синюю  фуражку и
направился к стоявшей неподалеку карете. Фандорин не  спеша двинулся следом.
У кареты об®ект остановился, снова сдернул фуражку и, поклонившись, протянул
желтый пакет. Из окна высунулась мужская рука в белой перчатке, взяла пакет.
     Фандорин заспешил, чтобы успеть рассмотреть лицо неизвестного. И успел.
     В  карете,  рассматривая  на  свет  сургучные печати, сидел рыжеволосый
господин  с пронзительными  зелеными глазами  и россыпью веснушек на бледном
лице. Эраст Петрович сразу  его признал -- как же, мистер Джеральд Каннингем
собственной  персоной,  блестящий  педагог,  друг сирот и  правая рука  леди
Эстер.
     Получалось, что извозчик протомился зря,  --  адрес  мистера Каннингема
узнать нетрудно. Пока же было дело более срочное.
     Кондратия  Кондратьевича ждал сюрприз:  англичанин вернулся.  Теперь он
ужасно спешил.  Подбежал к пункту приема телеграмм, просунул голову в  самое
окошко  и  стал диктовать  Михал  Николаичу что-то  очень  спешное.  И Михал
Николаич тоже как-то  засуетился,  заторопился, что  вообще-то было  на него
мало похоже.
     Штукину стало любопытно. Он поднялся (благо, посетителей не было) и как
бы прогуливаясь, отправился на другую сторону зала, к телеграфному аппарату.
Остановился  возле   сосредоточенно   работающего  ключом  Михал  Николаича,
немножко изогнулся и прочел наскоро накорябанное:
     "В Сыскное  управление  Московской полиции.  Крайне срочное.  Статскому
советнику  господину Бриллингу. Вернулся. Прошу  немедля  со мной связаться.
Жду ответа у аппарата. Фандорин".
     Вон   оно  что,  теперь  понятно.  Штукин  взглянул  на   "англичанина"
по-новому. Сыскной, значит. Разбойников ловим. Ну-ну.
     Агент пометался  по залу  минут десять, не  больше,  а  Михал Николаич,
оставшийся ждать  у  аппарата,  уж подал  ему  знак  рукой  и потянул  ленту
ответной телеграммы.
     Кондратий Кондратьевич тут как тут -- прямо с ленты прочел:
     "Г-ну Фандорину. Господин Бриллинг находится в СПб. Адрес: Катенинская,
дом Сиверса. Дежурный чиновник Ломейко".
     Это сообщение почему-то  несказанно  обрадовало  клетчатого. Он даже  в
ладоши хлопнул и спросил у заинтересованно наблюдавшего Штукина:
     -- Катенинская улица это где? Далеко?
     -- Никак нет-с, -- учтиво ответил  Кондратий Кондратьевич. -- Тут очень
удобно.  Садитесь  на  маршрутную  карету,  выходите   на  углу  Невского  и
Литейного, а далее...
     -- Ничего,  у  меня  извозчик,  --  не  дослушал  агент  и,  размахивая
саквояжем, побежал к выходу.
     Катенинская улица  Эрасту Петровичу  очень  понравилась.  Она выглядела
точь-в-точь  так  же,  как  самые респектабельные улицы  Берлина  или  Вены:
асфальт, новенькие элетрические фонари,  солидные дома  в  несколько этажей.
Одним словом, Европа.
     Дом  Сиверса  с  каменными  рыцарями на фронтоне  и  с ярко освещенным,
несмотря на светлый еще вечер, под®ездом был особенно хорош. Да где еще жить
такому человеку, как  Иван  Францевич  Бриллинг? Совершенно невозможно  было
представить его обитателем какого-нибудь ветхого особнячка с пыльным  двором
и яблоневым садом.
     Услужливый швейцар  успокоил Эраста