лучше не надо. Поляки ставят пулеметы в ста
шагах.
     И вот на двоих  у  нас  осталась  одна  лошадь.  Она  едва
вынесла  нас  из  Ситанца.  Я сел в седло, а Волков пристроился
сзади.
     Обозы бежали, ревели и тонули в грязи. И утро сочилось  на
нас, как хлороформ сочится на госпитальный стол.
     - Вы женаты, Лютов? - сказал вдруг Волков, сидевший сзади.
     - Меня  бросила  жена, - ответил я и задремал на несколько
мгновений    литературе,    предназначенной    для    массового
распространения?
     Мы   видели,   что   в   общем   и  целом  требования  эти
удовлетворены. Освещены  все  области  естествознания,  имеющие
значение  для  выработки правильного взгляда на мир и понимания
основных законов природы, даны хорошие руководства  для  работы
по  усвоению методики познания природы, затронуто не мало чисто
практических вопросов, не забыто ознакомление широких кругов  с
последними   достижениями  науки.  Все  книжки,  за  единичными
исключениями ("Химия"  Роско),  вполне  научны  и  свободны  от
вульгаризации в ущерб этой научности, большинство из них вполне
доступно  для мало подготовленного читателя. Целое море света и
знания внесут эти книжки во мрак нашего невежества,  неоценимый
материал дают они учителю, лектору, пропагандисту, культурнику,
и  Научно-популярный  Отдел,  -  надо  признать,  - несмотря на
трудные условия, сумел выковать  острое  орудие  для  борьбы  с
нашей исконной русской темнотой.
     Теперь   дело   за  нами.  Печать,  агитпропы,  культурные
учреждения  и  организации,  парткомы,  комсомол,   коммунисты,
культурники,  учителя,  одним  словом все, кому дороги интересы
просвещения масс, должны неустанно стремиться к тому, чтобы эти
книги  дошли  до  масс,  попали  в  каждую  фабрично-заводскую,
сельскую  и  красноармейскую  библиотеку,  были бы под руками у
каждого учителя. Мало еще  сделано  нами  в  этом  направлении,
долго  еще остаются прекрасные книги валяться на полках книжных
магазинов, иной раз непонятно долго ищут они даже эти полки, но
будем  надеяться,  что  мы,  наконец,  расшевелимся  и  издания
Научно-популярного Отдела найдут своего читателя.
     Они стоят того.

     МОЙ ПЕРВЫЙ ГУСЬ.

     [Из книги КОНАРМИЯ]

     Тимошенко,   начдив   шесть,  встал,  завидев  меня,  и  я
несказанно удивился красоте гигантского его тела.  Он  встал  и
пурпуром  своих  рейтуз,  малиновой  шапченкой,  сбитой на бок,
орденами, вколоченными в  грудь,  разрезал  губу  пополам,  как
штандарт  разрезает  небо. От него пахло недосягаемыми духами и
приторной прохладой мыла.  Длинные  ноги  его  были  похожи  на
девушек, закованных до плеч в блистающие ботфорты.
     Он  улыбнулся мне, ударил хлыстом по столу и вдруг потянул
к себе приказ, только что отдиктованный начальником штаба.  Это
был  приказ  Ивану Чеснокову выступать с вверенным ему полком в
направлении Чугунов-Добрыводка  и  войдя  в  соприкосновение  с
неприятелем, такового уничтожить.
     ...каковое  уничтожение,  -  стал  писать начдив и измарал
весь лист, - возлагаю  на  ответственность  того  же  Чеснокова
вплоть  до  высшей  меры,  которого и шлепну на месте, в чем вы
товарищ Чесноков, работая со мною на фронтах не  первый  месяц,
не можете сомневаться...
     Начдив  шесть  подписал  приказ  с  завитушкой, бросил его
ординарцам и повернул ко мне серые глаза, в  которых  танцовало
веселье.
     - Сказывай, - крикнул он и рассек воздух хлыстом.
     Потом  он прочитал бумагу о прикомандировании меня к штабу
дивизии.
     - Провести приказом, - сказал начдив, - провести  приказом
и   зачислить   на  всякое  удовольствие  кроме  переднего.  Ты
грамотный?
     - Грамотный, - ответил я, завидуя  железу  и  цветам  этой
юности. - Кандидат прав Петербургского университета.
     - Ты из киндербальзамов - закричал он, смеясь, - и очки на
носу...  Какой  паршивенький...  Шлют  вас не спросясь, - а тут
режут за очки... Поживешь с нами, что-ль?
     - Поживу, - ответил я  и  пошел  с  квартирьером  на  село
искать ночлега.
     Квартирьер  нес  на  плечах мой котелок, деревенская улица
лежала перед нами,  круглая  и  желтая,  как  тыква,  умирающее
солнце испускало на небе свой розовый дух.
     Мы  подошли  к  хате  с  расписанными  венцами, квартирьер
остановился и сказал вдруг с недоумением:
     - Канитель тут у нас с  очками  и  унять  нельзя.  Человек
высшего  отличия  -  из  него  здесь  душа  вон.  А  пограбь вы
мало-мало или испорть даму, самую чистенькую даму, - тогда  вам
от бойцов ласка...
     Он  помялся  с  моим  сундучком  на плечах, подошел ко мне
совсем близко, потом отскочил, полный  отчаяния,  и  побежал  в
первый двор. Казаки сидели там на сене и брили друг друга.
     - Вот  бойцы,  - сказал квартирьер и поставил на землю мой
сундучок - согласно приказания товарища  Тимошенки  обязаны  вы
принять  этого  человека  до  себя в помещение и без глупостев,
потому этот человек, пострадавший по ученой части.
     Квартирьер побагровел и ушел не оборачиваясь.  Я  приложил
руку  к  козырьку  и  отдал  честь  казакам.  Молодой  парень с
льняными висячими  волосами  и  с  прекрасным  рязанским  лицом
подошел  к  моему  сундучку  и выбросил его за ворота. Потом он
повернулся ко мне задом и с особенной сноровкой  стал  издавать
постыдные звуки.
     - Орудия  номер  два  нуля, - крикнул ему казак постарше и
засмеялся, - крой беглым.
     Парень истощил нехитрое свое уменье и отошел. Тогда ползая
по земле, я стал  собирать  рукописи  и  дырявые  мои  обноски,
вывалившиеся  из  чемодана. Я собрал их и отнес на другой конец
двора. У  хаты  на  кирпичиках  стоял  котел,  в  нем  варилась
свинина,  она  дымилась,  как  дымится  издалека  родной  дом в
деревне и путала во мне голод с  одиночеством  без  примера.  Я
покрыл  сеном разбитый мой сундочок, сделал из него изголовье и
лег на землю, чтобы прочесть в Правде  речь  Ленина  на  втором
конгрессе   Коминтерна.  Солнце  падало  на  меня  из  зубчатых
пригорков, казаки ходили по моим ногам, парень  потешался  надо
мной  без  устали  и  излюбленные  строчки шли ко мне тернистой
дорогой и не могли дойти. Тогда я  отложил  газеты  и  пошел  к
хозяйке, сучившей пряжу на крыльце.
     - Хозяйка, - сказал я, - мне жрать надо.
     Старуха  подняла  на  меня расплывшиеся белки полуослепших
глаз и опустила их снова.
     - Товарищ, - сказала она помолчав - от этих  дел  я  желаю
повеситься.
     - Господа  бога душу мать, - пробормотал я тогда с досадой
и толкнул старуху кулаком в грудь - толковать тут с вами...
     И  отвернувшись   я   увидел   чужую   саблю,   валявшуюся
неподалеку.  Строгий  гусь шатался по двору и безмятежно чистил
перья. Я догнал его и пригнул к земле, гусиная головка треснула
под моим сапогом, треснула и потекла. Белая шея была разостлана
в навозе и крылья заходили над убитой птицей.
     - Господа бога душу мать,  -  сказал  я,  копаясь  в  гусе
саблей, - изжарь мне его хозяйка...
     Старуха, блестя слепотой и очками подняла птицу, завернула
ее в передник и потащила к кухне.
     - Товарищ, - сказала она помолчав, - я желаю повеситься, -
и закрыла за собой дверь.
     Казаки  сидели  уже  вокруг  своего  котелка.  Они  сидели
недвижимые, прямые, как жрецы, и не смотрели на гуся.
     - Подходяще, - сказал один из них и зачерпнул ложкой щи. И
они стали ужинать с сдержанным  изяществом  мужиков,  уважающих
друг друга. А я вытер саблю песком и вышел за ворота и вернулся
снова томясь. Луна висела уже над двором как дешевая серьга.
     - Братишка,  -  сказал  мне  вдруг  Суровков,  старший  из
казаков, - садись с нами снедать, покеле твой гусь доспеет.
     Он вынул из сапога запасную  ложку  и  подал  ее  мне.  Мы
похлебали самодельных щей и съели свинину.
     - В  газете-то  што  пишут?  -  спросил  парень  с льняным
волосом и опростал мне место.
     - В газете Ленин пишет, - сказал я, вытаскивая  Правду,  -
Ленин пишет, что во всем у нас недостача.
     И  громко,  как  торжествующий  глухой, я прочитал казакам
ленинскую речь.
     Вечер завернул меня в живительную  влагу  сумрачных  своих
простынь,  вечер  приложил материнские ладони к пылающему моему
лбу. Я читал  и  ликовал  и  подстерегал,  ликуя,  таинственную
кривую ленинской прямой.
     - Правда всякую ноздрю щекочет, - сказал Суровков, когда я
кончил,  -  да  как  ее  из кучи вытащишь? А он бьет сразу, как
курица по зерну.
     Это сказал о Ленине Суровков, взводный штабного  эскадрона
и  потом  мы  пошли  спать  на  сеновале. Мы спали шестеро там,
согреваясь друг от друга с перепутанными  ногами,  под  дырявой
крышей,  пропускавшей  звезды.  Я  видел  сны и женщин во сне и
только сердце мое, обагренное убийством, скрипело и текло.

     Письмо.

     <из книги "КОНАРМИЯ">

     Вот письмо на родину, продиктованное мне  Курдюковым.  Оно
не  заслуживает  забвения.  Я переписал его, не приукрашивая, и
передаю дословно, в согласии с истиной.
     - Любезная мама Евдокия Федоровна. В первых  строках  сего
письма спешу вас уведомить, что благодаря господа, я есть жив и
здоров,  чего желаю от вас слыхать то же самое. А также нижающе
вам  кланяюсь  от  бела  лица  до   сырой   земли,..   (следует
перечисление  родственников,  крестных,  кумовьев. Опустим это.
Перейдем ко второму абзацу).
     - Любезная мама, Евдокия Федоровна  Курдюкова.  Спешу  вам
писать,   что  я  нахожусь  в  красной  Конной  армии  товарища
Буденого, а также тут находится ваш кум Никон Васильич, который
есть в настоящее время красный герой. Они взяли меня к себе,  в
экспедицию Политотдела, где мы развозим на позиции литературу и
газеты  -  Московские  Известия Цик, Московская Правда и родную
беспощадную газету Красный Кавалерист, которую всякий  боец  на
передовой   позиции  желает  прочитать  и  опосля  этого  он  с
геройским духом  рубает  подлую  шляхту  и  я  живу  при  Никон
Васильиче очень великолепно.
     - Любезная  мама,  Евдокия Федоровна. Пришлите чего можете
от вашей силы-возможности. Просю вас заколоть рябого  кабанчика
и  сделать мне посылку в Политотдел товарища Буденого, получить
Василию Курдюкову. Кажные сутки я ложуся  отдыхать  не  евши  и
безо всякой одежи, так что дюже холодно. Напишите мне письмо за
моего  Степу, живой он или нет, просю вас досматривайте до него
и напишите мне за него - засекается  он  еще  или  перестал,  а
также  насчет  чесотки в передних ногах, подковали его или нет.
Просю вас,  любезная  мама  Евдокия  Федоровна,  обмывайте  ему
беспременно  передние  ноги  с  мылом,  которое  я  оставил  за
образами, а если папаша мыло истребили так купите в  Краснодаре
и  бог  вас не оставит. Могу вам писать также, что здеся страна
совсем бедная, мужики  со  своими  конями  хоронятся  от  наших
красных  орлов  по  лесам,  пшеницы  видать  мало  и она ужасно
мелкая, мы с нее смеемся. Хозяева сеют рожь и то же самое овес.
На палках здеся растет хмель, так что выходит очень  аккуратно;
из него гонют самогон.
     Во вторых строках сего письма спешу вам описать за папашу,
что они  порубали брата Федора Тимофеича Курдюкова тому назад с
год времени. Наша красная бригада товарища Апанасенки наступала
на город Ростов, когда в наших рядах произошла измена. А папаша
были в тое время у Деникина за командира роты. Которые люди  их
видали,  -  то говорили, что они носили на себе медали, как при
старом режиме. И по случаю той измены всех нас побрали в плен и
брат Федор Тимофеич попались папаше на глаза. И  папаша  начали
Федю  резать, говоря - шкура, красная собака, сукин сын и разно
и резали до темноты, пока брат Федор Тимофеич  не  кончился.  Я
написал  тогда до вас письмо, как ваш Федя лежит без креста. Но
папаша пымали меня с письмом и говорили: вы материны  дети,  вы
ейный   корень,  потаскухин,  я  вашу  матку  брюхатил  и  буду
брюхатить, моя жизнь погибшая, изведу я за правду свое  семя  и
еще  разно.  Я  принимал  от  них страдания, как спаситель Исус
Христос. Только в скорости я от папаши убег и прибился до своей
части товарища Апанасенки. И наша бригада  получила  приказание
итти  в город Воронеж пополняться и мы получили там пополнение,
а также коней, сумки, ноганы и все что до нас принадлежало.  За
Воронеж  могу вам описать, любезная мама Евдокия Федоровна, что
это городок очень великолепный, будет поболе Краснодара, люди в
ем очень красивы, речка способная до купанья. Давали нам  хлеба
по два фунта в день, мяса пол фунта и сахару подходяще, так что
вставши  пили  сладкий  чай,  то  же самое вечеряли и про голод
забыли, а в обед я ходил к брату Семен Тимофеичу за блинами или
гусятиной и опосля этого лягал  отдыхать.  В  тое  время  Семен
Тимофеича за его отчаянность весь полк желал иметь за командира
и от товарища Буденого вышло такое приказание и он получил двух
коней,  справную  одежу,  телегу  для  барахла отдельно и орден
Красного Знамени, и я при ем считался  братом.  Таперича  какой
сосед  вас начнет забижать - то Семен Тимофеич может его вполне
зарезать. Потом мы начали гнать генерала Деникина, порезали  их
тыщи  и  загнали в Черное море, но только папаши нигде не был о
видать и Семен Тимофеич их разыскивали по всех позициях, потому
что они очень скучали за  братом  Федей.  Но  только,  любезная
мама,  как  вы знаете, за папашу и за его упорный характер, так
он что сделал -  нахально  покрасил  себе  бороду  с  рыжей  на
вороную  и  находился  в городе Майкоп в вольной одеже, так что
никто из жителей не знал, что он есть  самый  что  ни  на  есть
стражник при старом режиме. Но только правда - она себя окажет,
кум  ваш  Никон  Васильич  случаем увидал его в хате у жителя и
написал до Семен Тимофеича  письмо.  Мы  посидали  на  коней  и
пробегли  двести  верст  -  я, брат Сенька и желающие ребята из
станицы.
     И что же мы увидали в городе Майкопе? Мы увидали, что  тыл
никак  не  сочувствует  фронту  и  в  ем повсюду измена и полно
жидов, как при старом режиме. И Семен Тимофеич в городе Майкопе
с жидами здорово спорился, которые не выпущали от себя папашу и
засадили его  в  тюрьму  под  замок,  говоря  -  пришел  приказ
товарища  Троцкого  не рубать пленых, мы сами его будем судить,
не серчайте, он свое получит. Но  только  Семен  Тимофеич  свое
взял  и  доказал, то он есть командир полка и имеет от товарища
Буденого все ордена Красного Знамени и грозился всех  порубать,
которые  спорятся  за папашину личность и не выдают ее, и также
грозились ребята со станицы. Но только  Семен  Тимофеич  папашу
получили  и  они стали папашу плетить и выстроили во дворе всех
бойцев, как принадлежит  к  военому  порядку.  И  тогда  Сенька
плеснул  папаше  Тимофей  Родионычу  воды  на бороду и с бороды
потекла краска. И Сенька спросил Тимофей Родионыча:
     - Хорошо вам, папаша, в моих руках?
     - Нет, сказали папаша, - худо мне.
     Тогда Сенька спросил:
     - А Феде, когда вы его резали, хорошо было в ваших руках?
     - Нет, сказали папаша, - худо было Феде.
     Тогда Сенька спросил:
     - А думали вы, папаша, что и вам худо будет?
     - Нет, сказали папаша, - не думал я, что мне худо будет.
     Тогда Сенька поворотился к народу и сказал:
     - А я так думаю, что если попадусь я к вашим, то не  будет
мне пощады. А теперь, папаша, мы будем вас кончать.
     И Тимофей Родионыч зачал нахально ругать Сеньку по матушке
и в Богородицу  и  бить Сеньку по морде и Семен Тимофеич услали
меня со двора. Так  что  я  не  могу,  любезная  мама,  Евдокия
Федоровна, описать вам за то, как кончали, папашу, потому я был
усланый со двора.
     Опосля    этого   мы   получили   стоянку   в   городе   в
Новороссийском. За этот город  можно  рассказать,  что  за  ним
никакой  суши  больше  нет,  а одна вода, Черное море, и мы там
оставалися до самого мая, когда выступили на польский  фронт  и
треплем шляхту почем зря...
     Остаюсь ваш любезный сын Василий Тимофеич Курдюков. Мамка,
доглядайте до Степки и бог вас не оставит.
     Вот  письмо  Курдюкова,  ни  в  одном слове не измененное.
Когда я кончил - он взял исписанный листок  и  спрятал  его  за
пазуху, на голое тело.
     - Курдюков, - спросил я мальчика, - злой у тебя был отец?
     - Отец у меня был кобель, - ответил он угрюмо.
     - А мать лучше?
     - Мать подходящая. Если желаешь вот наша фамилия...
     Он протянул мне сломанную фотографию. На ней был изображен
Тимофей  Курдюков,  плечистый  стражник в форменном картузе и с
расчесанной  бородой,  недвижимый,  скуластый,   с   сверкающим
взглядом  бесцветных  и  бессмысленных  глаз.  Рядом  с  ним, в
бамбуковом креслице мерцала крохотная крестьянка  в  выпущенной
кофте  с  чахлыми,  светлыми  и  застенчивыми чертами лица. А у
стены, у этого жалкого провинциального фотографического фона  с
цветами  и  голубями  высились  два парня - чудовищно огромные,
тупые, широколицые, лупоглазые, застывшие, как на  ученьи,  два
брата Курдюковых - Федор и Семен.

     Смерть Долгушова.

     <из книги "КОНАРМИЯ">

     Завесы  боя придвигались к городу. В полдень пролетел мимо
нас Корочаев в черной бурке - опальный начдив 4, сражающийся  в
одиночку и ищущий смерти. Он крикнул мне на бегу:
     - Коммуникации наши порваны, Радзивилов и Броды в огне.
     И  ускакал  -  развевающийся,  весь  черный,  с  угольными
зрачками.
     На равнине, гладкой, как доска,  перестраивались  бригады.
Солнце  катилось в багровой пыли. Раненые закусывали в канавах.
Сестры милосердия лежали на траве и вполголоса пели.  Афонькины
разведчики    рыскали    по   полю,   выискивая   мертвецов   и
обмундирование. Афонька проехал в двух шагах от меня и  сказал,
не поворачивая головы:
     - Набили  нам  ряжку.  Дважды  два. Есть думка за начдива,
смещают. Сомневаются бойцы...
     Поляки подошли к лесу, верстах в трех от нас  и  поставили
пулеметы  где-то  близко.  Пули скулят и взвизгивают. Жалоба их
наростает невыносимо. Пули подстреливают землю и роются в  ней,
дрожа от нетерпения. Вытягайченко, командир полка, храпевший на
солнцепеке,  закричал  во  сне  и  проснулся.  Он сел на коня и
поехал к головному эскадрону. Лицо его было  мятое,  в  красных
полосах от неудобного сна, а карманы полны слив.
     - Сукиного  сына,  -  сказал он сердито и выплюнул изо рта
косточки, - вот гадкая канитель. Тимошка, выкидай флаг.
     - Пойдем, что-ль, - спросил  Тимошка,  вынимая  древко  из
стремян  и  размотал знамя, на котором была нарисована звезда и
написано про III Интернационал.
     - Там видать будет, - сказал Вытягайченко и вдруг закричал
дико: - Девки, сидай на коников. Скликай людей, эскадронные...
     Трубачи  проиграли  тревогу.   Эскадроны   построились   в
колонну. Из канавы вылез раненый и, прикрываясь ладонью, сказал
Вытягайченке:
     - Тарас  Григорьевич,  я  есть делегат, видать вроде того,
что останемся мы...
     - Отобьетесь... - пробормотал Вытягайченко и  поднял  коня
на дыбы.
     - Есть  такая  надея  у  нас,  Тарас  Григорьевич,  что не
отобьемся, - сказал раненый ему вслед.
     - Не канючь - обернулся Вытягайченко, - небось не  оставлю
- и скомандовал повод.
     И  тотчас же зазвенел плачущий и бабий голос Афоньки Биды,
моего друга:
     - Не переводи ты с места на рыся,  Тарас  Григорьевич,  до
его  пять  верст  бежать, как будешь рубать, когда у нас лошади
замореные...  Хапать  нечего  -  поспеешь  к  богородице  груши
околачивать...
     - Шагом, - скомандовал Вытягайченко, не поднимая глаз.
     Полк ушел.
     - Если  думка  за  начдива  правильная,  прошептал Афонька
задерживаясь, -  если  смещают,  тогда  мыли  холку  и  выбивай
подпорки. Точка.
     Слезы  потекли  у  него  из глаз. Я уставился на Афоньку в
несказанном изумлении.  Он  закрутился  волчком,  схватился  за
шапку, захрипел, гикнул и умчался.
     Грищук  со своей глупой тачанкой да я - мы остались одни и
до вечера мотались между огненных  стен.  Штаб  дивизии  исчез.
Чужие  части  не  принимали  нас.  Поляки