несколько рот  вольтижеров, защищавших
пушки. Но  в то же время каре 33-го полка, стрелявши  почти в упор по коням
наших всадников,  устилало около  себя место пронизанными  людьми и конями.
Другие  кони расседланными табунами  носились по  полю, обезумев от  дыма и
курения.  Напротив, кони,  обузданные артиллерийскою  упряжью, представляли
совсем другое зрелище. Обнаруживая разительным образом врожденный инстинкт,
они, казалось,  в полной мере понимали  опасность своего положения. Понурив
голову  и спустя  ее к коленям,  под громом  и стуком сражения,  они стояли
смирно,  почти  неподвижно,  по  временам  вздрагивая  всем  телом  и  едва
передвигая ноги. Человек разведывался  с человеком; они, бессловесные, были
посторонние  в  этой  распре   существ,  имевших  дар  слова;  но  с  каким
самоотвержением  и в  деле для  них чуждом  отдавались они своим  поводам и
следовали за  движением руки,  часто бросавшей их  в самый разгар  гибели и
сечи!

Еще один  налет русских  на 30-пушечную батарею, влево  от большой батареи,
стоил им дорого. Смелые  конники приняты с боку 11-м и 12-м полками егерей,
которых    привел   генерал    Пажоль,    отражены   и    потеряли   много.

Не раз король Неаполитанский пытался под грозою своей артиллерии произвести
общую кавалерийскую  атаку, но  успеха не было!  Трупы, наваленные высокими
грядами,  не  давали разбега  коннице.  Мертвые  и умирающие  останавливали
успехи смерти!  При всяком отражении русские  оттесняли ряды и представляли
живую  толщу,  неправильную  видом,  но крепкую  мужеством,  непроницаемую.
Многие из русских сознавались,  что уже не искали способа отражать наскоков
французской кавалерии, прерывавших на время действия французских батарей. И
кто поверит, что минуты  этих разорительных наскоков были минутами отрады и
отдыха!  Лишь  только отклонялась  конница  неприятеля,  батареи его  опять
начинали бороздить  воздух ядрами,  напускать целые облака  лопающих бомб и
варить варом картечи великодушные  толпы русских. Приросшие к полю, которое
устилали  они своими трупами,  русские умирали  там, где стояли.  Треск был
повсеместный.  Везде брызгами  разлеталось изломанное оружие.  Некоторые из
наших  эскадронов,   баталионов  и   даже  полков,  как   бы  затерянные  в
случайностях  битвы,  жившие одною  только  жизнию  исступления, ничего  не
видали  за дымом, не  слыхали за  шумом и грохотом.  Забытые действительным
миром, они  были заброшены в какой-то особый  мир ужасов, в какой-то вихорь
разрушения,  в царство  смерти  и гибели.  С запекшеюся  кровию в  устах, с
почерневшими  от  пороха  лицами,   позабыв  счет  времени  и  все  внешния
отношения, они  не знали, где находятся; знали  только одно, что им надобно
стоять  и драться, —  и дрались  беспрерывно, дрались отчаянно!  Всадники и
кони убитые,  обрушаясь на  живых, запутывали и подавляли  их всею тяжестию
своего падения! Живые домирали под мертвыми.

После этой  долгой борьбы,  в продолжение которой взят  центральный люнет и
содеялось  много дел в  разных пунктах  линий, многие полки  русские, полки
центра и  левого крыла — обедняли.  Где было две тысячи,  осталось две, три
сотни! И  те сиротами  прижимались к своему знамени  и искалеченными телами
защищали полковую святыню! Только 11 баталионов на правом крыле и 6 батарей
у  Псарева были  еще  не тронуты;  но день  вечерел, надлежало  кончить это
пятнадцатичасовое  сражение.  Огнедышащий  Ней,  как  один  из  губительных
смерчей Антильских [29],  встретив препятствие необоримое,  сокрушившее все
его напоры, наконец истощился... Наполеон не предпринимал уже ничего более.
Тогда  было   шесть  часов   вечера.  Атака,  которой   мы  сделали  очерк,
принадлежала к эпохе вторичного  завоевания люнета и продолжалась, конечно,
два  добрых часа.  С  6-ти часов,  за общим  изнуром  сражающихся, движения
приостановились. Одни только пушки  гремели и громили. Но русские, повторим
это еще  раз, были крепки в  двух важных пунктах, за  оврагом Горецким и на
высотах Семеновских. Между тем  полуосенний день уже вечерел. Часы уходили.
Ночь более и более вступала в права свои. Солнце закатывалось красным шаром
без лучей.  В воздухе распространился какой-то  кисловатый, уксусный запах,
может  быть,  от большого  разложения  селитры  и серы,  может  быть, и  от
испарений  крови!   Дым  огустел  и  повис  над   полем.  И  в  этой  ночи,
полуискусственной,  полуестественной, между рассеянных  французских колонн,
еще  двигавшихся  с  барабанным боем  и  музыкою,  еще развертывавших  свои
красные знамена, вдруг —  и это было уже в последний раз — прозвенела земля
под  копытами несущейся  конницы.  20 000  сабель и  палашей  скрестились в
разных местах  поля. Искры  сыпались, как от  пожара, и угасали,  как жизнь
тысячей,  погибавших  в битве.  Эта  сеча, на  минуту возобновленная,  была
последняя —  последняя вспышка догоравшего пожара,  затушенного кровью. Это
король Неаполитанский бросился с  своею кавалериею на линию русскую. Но дня
уже не  стало, и  сражение затихло. Великий вопрос:  «Кто победил?» остался
неразрешенным.





                     БОРОДИНО ЧЕРЕЗ 52 ДНЯ ПОСЛЕ БИТВЫ



Наполеон оставил Москву. Войска его, разбитые под Малым Ярославцем, спешили
захватить большую Смоленскую дорогу, и некоторые колонны взошли на нее близ
Можайска. Наконец  приблизились они  к полю Бородинскому. Все  было пусто и
уныло около  этого поля, жившего некогда  страшною, огненною жизнью; теперь
мертвого, оледенелого. Окрестные деревни сожжены; леса, обнаженные осенью и
постоями войск, изредели; свинцовое небо висело над холмами полуубеленными.

И  в  этом могильном  запустении  лежали трупы,  валялись трупы,  страшными
холмами  громоздились  трупы!..  Это   было  кладбище  без  гробов!  Тысячи
раскиданы были без погребения.

Пятьдесят  два дня лежали  они добычею  стихий и перемен  воздушных. Редкий
сохранил образ  человека. Червь и тление  не прикасались объятым стужею; но
явились другие неприятели: волки стадами сбежались со всех лесов Смоленской
губернии; хищные  птицы слетелись  со всех окольных полей,  и часто хищники
лесные спорили  с воздушными за право  терзать мертвецов. Птицы выклевывали
глаза,  волки  огладывали  кости.  В  одном месте,  к  стороне  Семеновских
редантов,  20 000  тел  лежали лоском  в виде  мостовой! Остовы  лошадей, с
обнаженными  ребрами, искрошенное  оружие, разбитые барабаны,  каски, сумы,
опрокинутые  фуры без  колес,  колеса без  осей, оледенелые  пятна  крови и
примерзлые  к земле,  разноцветные лохмотья  мундиров разных  войск, разных
народов: вот убранство поля Бородинского! Горецкие и Шевардинские курганы и
большой   центральный  люнет   стояли,   как  запустелые   башни,  ужасными
свидетелями ужасного разрушения. В сумерках вечерних и при бледном мерцании
луны  зрение обманывалось:  казалось, что  на вершинах  оставленных батарей
мелькали  изредка  образы  человеческие.  Это  действительно  были  люди  —
мертвые,  окостенелые!  Захваченные  стужею  и прижатые  грудами  трупов  к
парапетам, они, мертвецы на  страже мертвых, стояли прямо и мутными глазами
глядели в  поле... Ветер шевелил  на них пестрые лохмотья  одежд и придавал
неподвижным вид какой-то мгновенной жизни, обманчивого движения. Но на этом
поле  смерти и уничтожения  среди целого  народа мертвецов был  один живой!
Сотни  подобных  ему  несчастливцев,  отстонав  на  берегах  Стонца,  пошли
сетовать  и умирать  на  берега Сетуни.  Этот остался  верным  Бородинскому
полю[30] . «Кто ты?» — спросили французы,  услышав близ большой дороги свой
родной  язык. — «Я  несчастный  половинный человек, половинный  мертвец! За
восемь недель перед этим ранен я на великом побоище. Картечь раздробила мне
обе ноги. Когда я  пришел в себя, была уже ночь и никого  не было в поле. Я
ползал  по берегам  ручья,  питаясь травою,  кореньями и  сухарями, которые
находил в сумах убитых. На ночь залезал я в остовы лошадей и прикладывал их
свежее мясо  к своим свежим ранам. Этот  пластырь чудесно исцелял мои язвы!
Свыкшись  с  остротою  русского  воздуха, я  окреп  и  почувствовал в  себе
некоторую силу. Кровь не текла более из ран моих. Но я был один, один живой
между  тысячами  мертвых.  По ночам,  правда,  оживало  это поле:  какие-то
странствующие  огоньки  блуждали по  нем  в разных  направлениях. Это  были
баталионы волков,  приходивших кормиться остатками баталионов  наших. Я бил
штыком о кремень, по временам сжигал понемногу пороху и тем отгонял от себя
неприятелей. Да  зачем им и добиваться  меня! У них была  богатая трапеза и
без моих  еще не  остывших костей! Отчужденный  от мира живого,  от людей с
теплою  кровью, от  движения гражданского,  я наконец присмотрелся  к своим
неподвижным товарищам. Для них  уже не существовало время, которое тяготело
надо  мною. С  исходом каждого  дня я  клал по  одному штыку солдатскому  в
приметное место, и вот  уже их 50 с тех пор, как я здесь одиночествую. Если
ночью  пугали меня волки,  то днем  радовало присутствие собак,  из которых
некоторые  удостаивали  меня своими  ласками,  как  будто узнавали  во мне
хозяина  поля  Бородинского.  Эти  стаи  собак  набегали  из  соседственных
селений,  но  людей  нигде  не  видно  было!..  Иногда  в  тишине  длинных,
бесконечных  русских ночей  сдавалось  мне, что  где-то закипало  сражение,
сыпалась дробью  перестрелка; какие-то звуки  неясные, отдаленные, какие-то
голоса  мимолетные,  глухой гул  из  России  народов Европы.  Правительство
озаботилось  освободить  поля русские  от  трупов,  которые, без  сомнения,
удвоили бы заразу, если б их оставили до теплых весенних дней. И вот в одну
ночь,  в одну длинную  морозную ночь  небо над застывшим  полем Бородинским
окатилось  красным заревом.  Жители  Валуева, Ратова,  Беззубова, Рыкачева,
Ельни  и  самого Бородина,  предуведомленные  повесткою  от земского  суда,
выползли из своих соломенных  нор и, с длинными шестами, топорами и вилами,
отправились  на  поле  Бородинское,  где уже  работали  крестьяне  окольных
волостей.

Длинные  ряды  костров из  сухого  хвороста  и смольчатых  дров трещали  на
берегах Стонца,  Огника и Колочи.  Люди с почерневшими от  копоти лицами, в
грязных лохмотьях,  с огромными крючьями, валили  без разбора тела убиенных
на  эти  огромные  костры.  И горели  эти  тела,  и  густые облака  тучного
беловатого дыма носились над полем Бородинским. На тех кострах горели кости
уроженцев счастливых  стран, Лангедока  и Прованса, кости  потомков древних
французских  рыцарей,  старинных князей,  новых  графов  и генералов  новой
империи французской, потомков древних феодалов, сильных баронов германских,
кости  гренадер,   егерей  и   мушкетеров  французских  и   железных  людей
Наполеоновых.  И  горели, прогорали  и  разрушались кости  вооруженных  орд
двадцати народов нашествия! Горели кости людей, которых возврата на родину,
в благовонные  рощи Италии,  на цветущие долины  Андалузии, так нетерпеливо
ожидали отцы  и матери в  великолепных замках и невесты  у брачного алтаря!

Вековечные титулы, отличия, порода, знатность — все горело! И ужели не было
существа,  которое   бы  уронило   слезу  любви  на  эти   кости  врагов  и
соплеменников?

Но  вот, под заревом  пожара небывалого,  при блеске костров,  являются два
лица  на поле  Бородинском. То  была женщина,  стройная, величавая, то  был
отшельник, облаченный в схиму. Оба в черных траурных одеждах. У нее блестит
на груди  крест, на нем везде  видны символы смерти —  изображения черепа и
костей адамовых.  Между костров огненных, по  берегам молчащего Огника идут
они, молчаливые,  ночью, под бурею. Она  с запасом своих слез;  он с фиалом
святой воды и  кропильницею. И плачет и молится жена, и молится и окропляет
водою жизни смиренный отшельник, живой мертвец, тех мертвецов безжизненных.
И  вот чьи  слезы, чьи  благословения, под  ризою черной осенней  ночи, под
бурею,  раздувающею  костры, напутствуют  в  дальний,  безвестный путь  тех
потомков древних  рыцарей, тех  генералов и герцогов,  тех великанов нашего
времени,   которые,   по  какому-то   непонятному,  обаятельному   действию
исполинской  воли чародея,  пришли с  своими войсками, с  своими колоннами,
чтоб положить  кости на русской земле  и предать те кости  на пищу русскому
огню, и  отдать пепел  тех костей на  рассеяние ветрам подмосковным.  И тот
отшельник, схимник  соседственного монастыря, и та  женщина, вдова генерала
Тучкова,  среди исполнителей  обязанности  общественной были  единственными
представителями любви, высокой христианской любви!

На  одной из  батарей Семеновских  (на среднем реданте)  Маргарита Тучкова,
отказавшись от  всех прав  (а их так  было много!) и  притязаний на счастье
мирское,  сняв светлые  одежды мирянки  и надев черные  монахини, построила
храм  Христу  Спасителю  и  устроила  общину,  в которой  живут  и  молятся
смиренные инокини. Под сводом этого храма, на левой стороне, стоит памятник
Александру Тучкову, и в  нем сохраняется икона Божией Матери. С этою иконою
был  он  во всех  походах  до  Бородинского  сражения,  и  во всех  походах
сопровождала его  супруга, до смерти верная и  по смерти с ним неразлучная!

И горели  кости князей и герцогов  и остатки эскадронов и  обломки оружия с
зари вечерней до утренней,  и солнце застало поле Бородинское поседевшим от
пепла костей человеческих.

Прошла зима.  Теплые весенние дожди напоили  окрестности Можайска, и высоко
росли  травы и  прозябения  на местах  великого побоища.  Поселяне говорили
между собою:  «Земля наша стала сыта!»  А чиновники местной полиции, сверяя
донесения сотских,  сельских старост и волостных  писарей, выводили валовый
итог:

«1812-го  года,  декабря  3-го,  всех  человеческих  и  конских  трупов  на
Бородинском поле сожжено: девяносто три тысячи девятьсот девяносто девять».



                                   Конец


Комментарии
------------------------------------------------------------------------

[1] Здесь: во главе. (Прим. ред.)

[2] Основных сил французской армии.

[3] Выражение  Вальтера Скотта. (Здесь и далее  прим. Ф. Глинки. Прим. ред.
указаны.)

[4] Они поехали, они поехали: они уж там! (фр.)

[5] Вследствие  которого гораздо позднее он  предпринял и совершил огромное
путешествие по  Востоку: видел Иерусалим, проехал  в Сирию и обозрел многие
земли Оттоманской империи. Его сопровождали ученые и художники — для пользы
наук и просвещения.

[6]  На большой (новой)  Смоленской дороге  построили две батареи:  одну на
самом  кургане Горецком,  другую в  200 саженях  впереди, на  скате правого
берега    Колочи:   эту    —   солдаты   называли    батареек)   Дохтурова.

[7] Может  быть, эта атака принадлежит не  именно к этому периоду сражения;
может  быть,  справедливее приурочить  ее  к тому  часу, когда  вице-король
собирался (во 2-й раз) штурмовать большой люнет.

[8] Смотри статью «Рекогносцировка».

[9] См. кн. «Рассказ артиллериста о Бородинском деле».

[10] В истории войны, соч. Михайловского-Данилевского, наша потеря показана
57 000 выбывших из строя.

[11]  И  тем  кончилось  сражение  Бородинское,  данное  с  целию  великого
кровопускания,  чтоб ослабить  французскую  армию. И  эта цель  достигнута.

[12]   Во   время  сражения   под   Смоленском  на   вопрос:  «Где   король
Неаполитанский?»  все  пленные  отвечали:  «Il est  a  la  tete  de 40  000
chevaux!» [«Он во главе 40 000 всадников!» — фр.]

[13] По иностранному стилю 7-го сентября.

[14] Канонада  на левом фланге (против Бородина)  начнется в ту минуту, как
услышится  канонада  (против Семеновского)  на   правом фланге.  (Слова  из
диспозиции Наполеона.)

[15] Первое взятие реданта.

[16] Второй бой за редант.

[17] Третье взятие реданта.

[18] Четвертое взятие реданта.

[19] Пятое взятие реданта.

[20] Шестое взятие реданта.

[21] Это  выражение принадлежит нашему храброму  ветерану и военнонародному
писателю генералу Скобелеву.

[22] Я  представил это обстоятельство в  таком виде, как об  нем говорили в
армии люди того времени.

[23] Здесь: великолепным. (Прим. ред.)

[24] Я  не могу  удержаться, чтоб не  привести здесь подлинных  слов одного
старого солдата.  «Под Бородиным (говорит он)  мы сошлись и стали колоться.
Колемся час,  колемся два... устали, руки опустились!  и мы и французы друг
друга не  трогаем, ходим  как бараны! Которая-нибудь сторона  отдохнет и ну
опять  колоться. Колемся,  колемся,  колемся! Часа,  почитай, три  на одном
месте кололись!»

[25]  В  этом  сражении  убиты  в  Измайловском  полку:  поручик  Саврасов,
подпоручик  Самсонов, и  рядовых  убито и  ранено до  900  человек. Ранены:
полковник  Храповицкий,  Козлянинов,  Мусин-Пушкин; обер-офицеры:  Мартынов
(бывший комендант С.-П.-бурга), Круглов, Моглевицкий, Бахметьев, Быков 1-й,
Аргамаков, Евреннов, Васьков, Кавелин,  состоящий теперь при особе государя
цесаревича, и много других.

[26] Победитель непобедимого (лат.), (Прим. ред.)

[27] Здесь,  разумеется, говорится  только о начальниках  высших чинов. Эти
Михаилы были:  Кутузов (Михаила Ларионович),  Барклай (Михаила Богданович),
Милорадович  (Михаила  Андреевич), Воронцов  (Михаила Семенович),  Бороздин
(Михаила Михайлович) и Михаил Ней.

[28] Отчего  в Бородине  дрались так храбро?  — «Оттого, сударь,  что тогда
никто не ссылался и  не надеялся на других, а всякий сам себе говорил: хоть
все беги,  я буду стоять! хоть все сдайся, я умру,  а не сдамся! Оттого все
стояли и умирали!» (Слова рядового 1812 года.).

[29] После Бородинского сражения много было толков о храбрости и намерениях
Нея в  Бородинском сражении. Он был один из  главных делателей на этом поле
смерти.

[30] Многие  раненые французы отправились с  берегов Стонца, с Бородинского
поля, чтоб  умереть под  Москвою, где речка  Сетунь впадает в  реку Москву.
Вникая  в события  1812 года,  нельзя не заметить  какого-то символического
значения  в  самых  именах  мест и  урочищ,  бывших  на  виду  в то  время.

------------------------------------------------------------------------
Издается в рамках авторского проекта О. Полякова "1812 год"