стремясь к водопою, Евпатий поднялся на ноги.
     В жидком рассвете проступали могучие красностволые в  бору  сосны.  У
подножия сосен, подобно пуховым подушкам, клубился и  таял  ночной  туман.
Стали видны лица спящих у костра людей.  Кудаш  лежал  навзничь,  разметав
сильные руки. Спал он тихо, как ребенок. Зато старый  мещерин  так  громко
всхрапывал, что дремавшие неподалеку кони сторожко шевелили чуткими ушами.
     - В путь, люди! - громко сказал Евпатий и пошел к реке освежить лицо.
     Собрались скоро. Тихая вода дымилась и казалась теплой.  В  камышовых
зарослях во множестве плавали и с шумом взлетали вверх стаи молодых  уток.
К высоким плотинам из поваленных деревьев плыли, качая толстыми  хвостами,
хозяйственные бобры.
     Евпатий торопился.
     -  Веселей,  веселей,  Кудашик  молодой!  -  покрикивал  он,  работая
кормовым бревном.
     И, будто отвечая ему, тонко голосил старик мещерин, понукая  коней  и
согнувшихся над бечевой своих соплеменников:
     - Ай-яй-яй!
     С восходом солнца  миновали  княжое  поместье  Исады  -  с  кудрявыми
садами,  среди  которых  выступали  цветные  кровли  высоких  хором,  и  с
лодочными причалами на песчаном берегу.
     За поворотом реки, у Куструса, взорам путников открылась Рязань.
     За тридцать лет жизни много дорог исходил рязанский воин и  княжеский
гость Евпатий Коловрат, и не мало городов видел он - и  светлый  на  горах
Киев-град, и Чернигов,  утонувший  в  зелени  боров  над  Десной-рекой,  и
Путивль, и златоверхий Владимир-на-Клязьме, и Муром. Но ни  один  из  этих
городов не был для него краше шумной, домовитой Рязани, застывшей на грани
лесов муромского края и вольных степей Придонья.
     Вот она  выглянула  из-за  крутобережья  -  чудная  своими  рублеными
стенами, вознесенными на самую кручу горы, с затейными  верхами  хором,  с
белым собором. Далеко видно со стен города. Насколько хватает глаз, уходят
в небо до края неба синие леса, ленты  многоводных  рек,  поемные  луга  с
пестрыми стадами и с шалашами табунщиков.
     Тугой верховой ветер гнал  навстречу  ладьям  белогривую  волну.  Над
водным неспокойствием, предвещая непогоду, с тоскливыми  криками  взлетали
серые рыболовы.
     Против города, там где вливалась  задумчивая  Проня  в  широкую  Оку,
ладьи Коловрата пристали к берегу.
     Старый мещерин спрыгнул с мокрого коня и вытер ладонями длинные усы:
     - Вот и твой дом, Евпатя! Наша назад пошла.
     Евпатий шагнул через корму ладьи на берег и взял старика за руку:
     - Хорошо шли! Спасибо. Передай царю своему, что доволен Евпатий тобой
и твоими подручными.
     Старик улыбнулся. В темных грустных глазах вспыхнул ласковый огонек.
     - Худо будет, Евпатя, - в лес кричи. Мы прибежим скоро-скоро.
     Евпатия тронула сердечность старого лесного человека. Он  понял,  что
мещерин слышал все, о чем они  говорили  с  Кудашом,  слышал  и  по-своему
оценил тревожные вести.
     Он еще раз дотронулся до руки мещерина и улыбнулся, как другу.
     Скоро мещеряки исчезли в зарослях опушки, будто их  и  не  было.  Тем
временем Кудаш ввел коней в ладьи и взялся за весло.



                             ДОМ "ОКОЛО ВРАТ"

     Не успел Евпатий отдохнуть и поговорить с близкими,  как  на  высокое
крыльцо дома "около врат" легко сбежал княжий отрок и  звякнул  в  дверное
кольцо.
     Войдя в горницу, отрок низко поклонился сотнику и в  особицу  отвесил
поклон молодому Евпатию. Был отрок  белокур,  лицом  ясен,  и  долгая,  по
колени, льняная рубаха плотно облегала его мужающие плечи и грудь.
     - Наказал князь явиться на его крыльцо тотчас же.
     Евпатий вопросительно взглянул на сотника и,  уловив  в  глазах  отца
согласие, встал с прилавка.
     - Иду!
     Перед высоким крыльцом  княжеского  терема  стояла  толпа.  Были  тут
воины, конюшие, кравчие [услужившие князю  за  столом]  гости  и  дворовые
люди. Князь - светлобородый, невысокий, но статный в корпусе и с  сильными
ногами - стоял опершись на  перильце.  Он  был  чем-то  недоволен,  хмурил
золотистые брови, отчего глаза его становились совсем темными. Люди вокруг
молчали, потупившись: всем было ведомо, что во гневе князь  Юрий  пылок  и
неудержим.
     За плечами Юрия стоял его брат Олег Красный с племянником Ингварем.
     Олег не походил на своего старшего брата ни цветом, ни ростом. Голова
его и борода были  темны  подобно  меху  летнего  куня,  и  кольца  волос,
спадавшие на широкие плечи, отливали чернью. Лицо Олега было бело и  сухо,
нос тонок и крылат, глаза  же  серые  и  выпуклые,  подобно  очам  сокола,
молнией обдавали всякого, кто стоял против него. За этот соколиный взгляд,
за белозубую улыбку и за богатырскую осанку и  прозвали  рязанцы  молодого
Олега Красным.
     Ингварь тоже был высок ростом, но тонок в кости, гибок подобно вешней
лозе и упруг, как  половецкий  лук.  Его  продолговатое  темноглазое  лицо
только начало пушиться легкой порослью бороды и усов. Ингварь считался еще
княжичем и ждал от дядьев своих, Юрия и Олега, удела.
     Князь Юрий издали заметил фигуру известного на Рязани и по  всей  Оке
воина Евпатия  и  чуть  заметно  кивнул  ему  головой,  увенчанной  легкой
шапочкой,  отороченной  молодым  соболем.   Перед   Евпатием   почтительно
расступались именитые люди, и он встал на нижнюю ступеньку крыльца.
     - Прибыл? - спросил Юрий.
     - Утром пришли водою, княже. Дары тебе мещерского царя сложил в  твои
кладовые.
     - Знаю. Видел. Спасибо за верность, Евпатий. О напасти слышал?
     - Осведомлен кратко.
     - Черное облако нависло над Доном и Проней. Идут чужеземцы. Они хотят
посечь Русь и покорить ее. Биться будем. Тебе же даю я высокое поручение.
     Обернувшись назад,  князь  поманил  взглядом  молодого  Ингваря.  Тот
выступил вперед и положил обе руки на рукоять меча.
     -  Пойдешь,  Евпатий  с  княжичем  на   Чернигов   просить   рати   у
свойственника моего и свата - князя Михаила Всеволодовича. Всю Русь против
врагов поднять надо. Гибель грозит нам, и  остановить  беду  можно  только
сообща. Подойди ко мне! - обратился князь к Ингварю и положил ему на плечо
маленькую, крепкую руку. - Великую заповедь даю тебе, отрок, и ты ее свято
выполни. Не для себя прошу - за Русь умоляю и  за  Рязань,  где  погребены
твои предки. Помни Чернигов  и  приведи  к  нам  на  подмогу  полки  князя
Михаила. Скажи ему: сгинет от чужеземцев Рязань, не  стоять  и  Чернигову!
Пусть памятуют Калку и беду князя Игоря  Новгород-Северского.  Полки  веди
сам, опираясь на воина и  воеводу  нашего,  молодого  Коловрата.  Он  твой
советчик и твоя правая рука. Ты же, Евпатий, не оставь княжича, помоги ему
склонить на братскую помощь черниговцев и заедино собери княжеский побор в
наших волостях отеческих - елецких и амченских. В эту грозную годину нужна
Рязани каждая лепта.
     Евпатий склонил перед князем голову. Рядом с ним встал Ингварь.
     Юрий обнял племянника и поцеловал в лоб. Евпатия  же  перекрестил  и,
заглянув в глаза, слегка потряс за плечи:
     - Ты надежда моя Евпатий. Иди и помни: за тобой Рязань и  Русь.  Отец
твой, сотник, остается в городе, воеводой большой осады...
     Юрий говорил торопливо и не давал Евпатию  возможности  сказать  свое
слово. Горько тому было уходить в черниговские  края  от  бранной  дружины
князя, с которой ходил он на  Цну  и  Мокшу  покорять  мордву,  бился  под
Кадомом с мерей и достигал берегов Волги-реки.
     - Знаю все, - словно прочитав мысли Евпатия,  сказал  князь  Юрий.  -
Хочешь ты занять место в моем полку. Знаю, Евпатий, и сам скорблю, что  не
буду в час испытаний видеть тебя по правую свою руку. Ты нужен для другого
дела. Иди!
     И еще раз перекрестил его князь, и  при  этом  скорбь  искривила  его
золотистые брови, в уголках рта дрогнула искренняя печаль.
     Евпатий низко поклонился князю, коснувшись пальцами пола, и  сошел  с
крыльца. Плечом он почувствовал при этом сухое и крепкое  плечо  сошедшего
вместе с ним Ингваря.
     Выезд был назначен на следующее утро.
     С вечера выбрал себе Евпатий коня из табуна, пригнанного  из-за  Оки.
Это был серый, в яблоках, с аспидной гривой четырехлеток, которого он  сам
по весне объезжал на Княжом Лугу. Потом пригнал коня  на  спину  легкое  с
алым потником седло.
     Из конюшни, передав коня Нечаю, Евпатий прошел вслед  за  сотником  в
низкую дверь кладовой, где складывались конская упряжь, оружие.
     Здесь Евпатий долго выбирал себе, взвешивая на руке, меч и секиру.
     Старый сотник снял со стены круглый половецкий щит, кованный по кругу
серебром и чернью, и оглянулся  на  сына.  В  его  глазах,  вдруг  ставших
большими и светлыми, возник тот облик снисходительной ласки,  который  был
памятен Евпатию с детства: так смотрел на него отец, гордясь и опасаясь за
его жизнь.
     - Иди и блюди Русь, сын мой, - сказал он опуская глаза. -  Пусть  меч
твой будет крепок и крепка душа. Жену твою и отрока-сына сохраню я.
     Он передал Евпатию свой щит.
     ...В низкой подклети, куда в  крохотное  отверстие  проникал  голубой
звездный свет, Евпатий долго сидел на краю  своей  постели.  К  его  плечу
льнул Михалко. Мальчик трогал быстрыми пальцами бороду отца, усы  и  дышал
при этом в самое ухо Евпатия. Воин чувствовал нежное тепло  сына,  слышал,
как билось у его груди маленькое сердце.
     Белыми руками  тянулась  к  мальчику  мать.  Евпатий  не  различал  в
сумерках лица жены, ему видны были только  золотые  искорки  в  ее  широко
раскрытых глазах.
     - Уронишь мальчонку, Евпатий, - шептала Татьяница. - Дай его мне! Ну,
отдай же!
     Взявши мальчика на руки, она сказала:
     - Не хочется мне отпускать тебя в дальнюю  сторону,  Евпатий.  Сердце
щемит и сулит долгую разлуку. Как мы без тебя тут будем  в  такую  трудную
годину?
     - Ворочусь я скоро, лада. В доме родительском никто вас не тронет.
     - А ворог придет к Рязани, кто защитит нас без тебя, Евпатий?
     - Не пустит ворога к городу князь наш. Дружина его  храбрая  заступит
чужеземцам дорогу.
     - Примечали старые люди приметы и говорили на посаде: быть  Рязани  в
разоренье. А что, если приметы те сбудутся?
     - Лгут старые люди,  голубка.  Без  примет  строилась  Рязань,  и  не
приметам повалить ее.
     - Не брани старых людей, Евпатий.
     - Если подойдет ворог к стенам Рязани, то еще не затупился меч у отца
моего. Разве дрогнет в руках его бранная палица?
     - Чернигов - путь не близкий! Прогляжу я свои очи, на дорогу глядючи!
     - Поспешать я стану. О тебе думать буду. С птицей быстрою пришлю тебе
весточку...
     Когда под застрехой прокричал старый петух и  ему  дружно  отозвались
петухи в других концах города, Евпатий услышал, что старик сотник вышел на
дворовое крыльцо и сказал глухим спросонья голосом:
     - Коней седлать!
     Евпатий вышел из подклети на серый от росы двор. В  стойке  фыркал  и
бил нетерпеливым копытом в долбленую колоду конь.  Конюший  Нечай  ворчал,
уговаривая коня:
     - Не блажи! Кому говорят! Угомонись же ты, волчья сыть!  Вот  погоди,
дальняя дорога жир-то с тебя спустит...
     Когда на площади перед царским теремом проиграл рог  собора,  Евпатий
выехал за ворота родительского дома. Следом за ним  выехал  конюший  Нечай
Проходец  и  воин  Замятня  -  серый  медведеобразный  муромчанин,  ратный
сподвижник старого сотника.
     Перед крыльцом Евпатий сошел с седла и, придерживая левой рукой  меч,
правой снял с головы тяжелый шлем.
     На верхней ступеньке крыльца стоял  сотник.  За  ним  в  почтительном
отдалении стояла мать Евпатия - старая Дарьица, женщина сырого сложения  и
бесконечной доброты.
     Евпатий склонил колено перед сошедшим на последнюю ступеньку отцом.
     Сотник положил на голову сына тяжелую руку. И в эту  короткую  минуту
расставанья пробежала перед Евпатием вся его жизнь; вспомнились и  обожгли
горечью невозвратимости отрочество,  первая  охота  с  отцом  на  красного
зверя, рыбные ловы в затонах Оки, юность с ратными походами,  первая  рана
от вражеского копья и затмевающий свет очей пыл боя...
     Евпатий припал щекой к рукаву отца и проговорил срывающимся шепотом:
     - Прости мне, батюшка, все мои вины и обиды...
     Вслед за сотником приблизилась к Евпатию мать. Евпатий обнял старуху,
в слезах прильнувшую  к  его  груди.  И  тотчас  же  по  дубовому  настилу
городового проезда застучали копыта  многих  коней  и  из-за  угла  выехал
княжич Ингварь.
     Сотник оторвал от сына старую Дарьицу и  молодуху-жену,  заслонил  их
плечами и вскинул вперед правую руку:
     - Добрый путь, княжич! Пусть лежит на твоей дороге счастье-удача!
     Евпатий занял свое место рядом с княжичем, в последний раз  оглянулся
на отчий дом и выехал за кованые городские ворота.
     На посаде и в слободах начинался трудовой день.
     Зеленым  прогоном,  отдуваясь,  прошли  угрюмые  коровы,   понукаемые
плеткой пастуха и его голосистым рожком. Из  прокуренных  древесным  дымом
кузниц уже пробивался дробный перестук молотков. Ныне ковали  работали  от
зари до зари, выполняя княжеский заказ: отваривали мечи, ковали  секиры  и
дротики, слаживали латы и  тянули  стальную  кольчужную  нить.  По  локоть
измазанные  рыжей  глиной  гончары  работали  у  кругов,  подвязав  лычком
спадающие  на  глаза  волосы.  Выведенные  ими  горшки,  крынки   и   мисы
подхватывались их подручными обжигальщиками  и  устанавливались  в  печах,
дышавших синеватым жаром. Чуть дальше путников обдало домовитым и хмельным
духом  квасоварни.  Там  хлебница-стряпуха  выносила  на  крыльцо  студить
огромные, как мельничные  жернова,  горячие  хлебы.  Со  стороны  прудика,
замлевшего в тени лозин глубокого тумана, слышался ранний перестук вальков
портомоек...
     И на каждом шагу - около домов, на задворках  и  широких  прогонах  -
виднелись в кучку и в одиночку воины. Одни из них проводили коней,  другие
точили на точильных камнях зазубренные мечи, рассыпая  пучки  разноцветных
искр, там несколько воинов замеряли по  торбам  овес,  а  тут,  сойдясь  в
тесный круг, пили из  липового  жбана  хмельную  брагу  и  уже  затягивали
песни...
     Город был наводнен ратными людьми, оттого он и казался шумным в  этот
ранний час.
     Пологим съездом дорога спускалась к реке. С каждым шагом коней город,
казалось, встал все выше и выше. Вот первый луч солнца скользнул  и  зажег
крест храма, потом красноватым бликом лег  на  овершие  и  скат  городской
башни, разом вспыхнул во многих слюдяных окнах княжеского терема...
     И вдруг с высоты  полился  густой  и  тягучий  звон  чугунного  била,
созывавшего люд к ранней утрене.  Звон  проплыл  по  широкой  глади  реки,
перекатился в березовые рощи и певучим отзвуком исчез в  небесной  лазури.
Словно вызванные звоном, на битой лесной дороге, что вела на Коломну и  на
Москву,  появились  многие  всадники.  То  подходили   к   Рязани   войска
Коломенского князя.
     Над  передней  группой  воинов  развернулся  и  вспыхнул  на   солнце
малиновый стяг.
     Кони потянулись к воде.
     Шишаки [металлический шлем с острием, на конце которого  обычно  была
небольшая шишка] и латы воинов отразили золотой свет солнца.



                                ДИКОЕ ПОЛЕ

     В добром Соте небольшой отряд княжича Ингваря перешел вброд  Проню  и
вступил в темень лесов Чернораменья.
     Поспешая, Ингварь, по  доброму  совету  Евпатия,  свернул  с  большой
пронской дороги прямо на Дубок. Здесь пролегал  глухой  путь  на  елец,  к
Тихой Сосне, за которой начинались земли черниговского  князя  и  волости,
отошедшие по отеческому праву к рязанским князьям. Пути до них было восемь
суток.
     На Ранове, быстрой реке с омутами и заводями, в которых ловцы  руками
брали усатых сомов и сердитых налимов, поселения  рязанцев  были  часты  и
людны.  Тут  жили  вятичи,  исконное  приокское  племя,  уступившее  место
пришедшим из Киевской Руси рязанцам.
     Вятичи были умелыми землепашцами. На полях и по лесным полянам вокруг
селений здесь вызревали грузные хлеба.  Вечерними  зорями  путников  долго
провожало призывное и грустное тюрлюканье перепелов, кормившихся в овсяных
копнах. На травянистые опушки,  заросшие  волчьей  ягодой  и  крушинником,
выходили непуганые выводки тетеревов и куропаток.  Высоко  в  небе  реяли,
распластав крылья, коршуны и ястребы. Иногда с высоты спадал торжественный
и грозный клекот орла. Тогда  сразу  замолкала  лесная  тварь,  и  молодые
ягнята забивались под брюхо овцам.
     В селениях, за высокими коньками изб и домовин-сараев, рдели  зрелыми
плодами осенние сады. Через ореховые плетни  видны  были  накрытые  лубьем
ульи пасек. Отсюда густо пахло воском и свежим медом.
     Нелюдимо и настороженно жили в этих  селениях  люди.  По  вечерам  не
раздавались у околиц девичьи песни, не слышно  было  и  церковного  звона.
Дубовые ворота во всех  дворах  рано  запирались  на  тяжелые  засовы.  На
привалах слушали рязанцы немногословные рассказы о лесных разбойниках и  о
разгульной вольнице, что на узких челнах гуляла по глухим рекам.
     На волоке  на  Рановы  и  Рожню,  которая  впадала  в  Дон,  рязанцам
повстречался небольшой, сотни в три всадников и  пеших  воинов,  отряд  из
Дубка.
     Дубчане  -  лесные  люди  с  неласковым   взглядом,   крутоплечие   и
неразговорчивые - все поголовно были сыромятной коже плащах и в  таких  же
наплечниках. На  ногах  у  них  были  легкие  кожаные  поршни  с  ремнями,
закрученными по голени до самого колена. Мечи  имели  только  десятские  и
сотники, прочие же воины были вооружены топорами за  поясом  и  дротиками,
которыми они били на ловах в угон быстроногих косуль.
     Предводитель отряда сказал княжичу о том, что  в  окраинах  к  Дикому
Полю селениях  жители  встревожены  вестями  о  татарской  орде  и  начали
переходить в людные города и острожки. Тот же предводитель  сказывал,  что
княжеские бирючи наказывали стекаться войску к Пронску,  куда  в  скорости
должен прибыть сам рязанский князь со своими полками.
     Близ Дубка по пажитям бродили несчитанные стада коров и овец. Конские
табуны  гуляли  на  лесных  полянах,  около  сенных  стогов.  Кони-вожаки,
сторожко поводя ушами и вздыбив трубами  хвосты,  принюхивались  к  ветру,
потом, задев путников, фыркали, и по их знаку весь табун бросался в чащу и
через мгновение исчезал из глаз.
     На ночевках и в  пути  Евпатий  держался  княжича  и  заводил  с  ним
неспешные разговоры о  том,  что  в  равной  степени  тревожило  обоих:  о
бедствии, нагрянувшем на Русскую землю,  о  любезной  сердцу  Рязани  и  о
судьбах близких людей.
     Сирота-княжич был тих нравом,  не  любил  ратных  забав,  хотя  и  не
отставал от братьев своих в отваге и мужестве. Юный Ингварь  проводил  дни
на  княжеском  дворе,  среди  стременных  и  конюших,  заводил  дружбу   с
княжескими подельцами, ловчими, огородниками и медогонами, умел плотничать
и плести сети-силки. Но больше всего тянуло княжича  к  строению  городов.
Знал  он  толк  в  разбивке  башенных   клетей   по   навыку   суздальских
деревяников-строителей и все помышлял  перенять  у  псковичей  -  мастеров
каменного строения - их дивное мастерство.
     Спрашивал Евпатий княжича:
     - Почто князь Юрий не даст тебе удела? Хотя бы Ожеск или Ольгов?
     Ингварь плотнее сжимал девичьи пухлые губы и чуть поводил  в  сторону
Евпатия выпуклым карим глазом:
     - Князь-дядя знает о том лучше  нас.  Устроение  удела  разума  много
требует. - И, поглаживая гриву коня, Ингварь вскидывал на Евпатия чистый и
немного грустный взгляд: - Русь надо  строить  с  умом,  Евпатий.  Видишь,
кругом дремучие леса. Мало люду на нашей земле, нечасты  поселения.  Дикий
половец и татарин убивают и полоняют русских людей  и  сжигают  их  жилье.
Надо на всех водных путях  и  перепутьях  воздвигать  острожки  и  города,
торжки в них заводить. Тогда будет велика у князя казна,  а  у  людей  его
заведется достаток. Богатство укрепит