и бранную силу.
     И о другом спрашивал Евпатий рассудительного княжича:
     - Отчего дикие орды, набегая на Русь, одолевают князей и облагают  их
данью? Печенеги ли, половцы или вот ныне татары?
     Ингварь долго ехал молча, положив руку на  луку  низкого  половецкого
седла. Он зорко следил за поспешно идущим впереди  скороходом-проводником,
что дал для верности рязанцам предводитель отряда дубчан.
     Мужик в овчинном тулупе и в липовых лаптях ловко  перепрыгивал  через
корни и завалы лесной дороги, иногда трубил в кулаки,  склонив  голову  на
плечо, прислушивался к короткому эху. Трубный звук служил призывным кличем
у лихих людей, и если не  доносился  ответ,  можно  было  смело  двигаться
дальше. Временами мужик исчезал в зарослях. Тогда Ингварь придерживал коня
и не шевелил поводьев  до  появления  проводника  на  тропе.  Часто  мужик
пускался в рысь, и воины подгоняли за ним коней.
     Дорога пролегала в непроезженной глухомани. Дубы  и  клены  стояли  у
дороги сплошной стеной. Солнечный свет проникал до земли узкими  столбами,
зажигая лапчатые листья папоротников, зеленые  мхи  и  заросли  жимолости.
Лесную тишину нарушали лишь  топот  копыт  да  пофыркивание  настороженных
коней. Воины ехали молча, стараясь не звякать стременами и оружием.
     Когда между деревьями мелькнул просвет, Ингварь обернулся к  Евпатию.
Его конь, рыжий жеребец с ковыльной гривой до самых колен, вдруг оступился
и вскинул голову. Сильной рукой Ингварь  натянул  повод  и  сжал  коленями
высокие бока коня.
     - Русь крепка единством, Коловрат. Только не всегда князья блюдут это
единство. Оттого и одолевают русских поганые орды.
     - Коли ведомо, отчего приходит на Русь  напасть,  почему  не  положат
князья зарок? И забудем  ли  распри  теперь,  перед  лицом  новых  врагов,
княжич?
     - Про то ведает бог.
     - Горько быть на своей, отеческой земле данником чужеземцев! Русь  ли
не крепка мужеством, не высока ли воинской доблестью!
     - Верно, друг Евпатий! Но нас ослабляет гордыня. У нас не  всяк  охоч
склонить голову перед старшими и  послушаться  мудрого.  Оттого  и  трудно
будет дяде князю Юрию отстоять Русскую землю и на этот раз.
     "Не по летам  умен  этот  княжич.  Быть  ему  на  Руси  заботником  и
градостроителем!"  -  подумал  Евпатий  и  опять  заныло  его  сердце  при
воспоминании о Рязани и отеческом доме: приведется  ли  обнять  близких  и
дорогих людей!
     Широкая долина  Рожни  густо  поросла  вековыми  дубами,  встречались
непроходимые заросли орешника и черемухи. На вершинах дубов  во  множестве
висели грачиные гнезда. К  черным  дуплам  деревьев  летели,  золотясь  на
солнце,  дикие  пчелы.  В  гущине  черемуховых  зарослей  зияли  отверстия
барсучьих нор.
     Дубовая грива высоко возносилась над теменью лесов и уходила влево  к
низкому небу, где рождались быстрые и тонкие облака. По низу долины, где в
глинистых осыпях и мочежинах петлила узкая речка, скрывались хижины лесных
добытчиков - смолокуров, звериных ловчих и бортников. Про  добытчиков  тех
шла худая слава по Дону и Ранове и достигла Рязани.
     Сейчас в этих местах было нелюдно, и многие хижины, куда  заглядывали
путники, стояли на запоре.
     - Куда же люд здешний девался? - спрашивал проводника Ингварь.
     Мужик-скороход отводил в сторону хитрый взгляд:
     - Не ведаю.
     - Были ли тут какие-либо люди, когда вы проходили на Пронск?
     - Мы шли, тут поднимались дымы.
     - Куда же девались люди теперь?
     - Спроси у леса, князь.
     Дубок путники увидели на скате погожего, тихого дня.
     Долина Рожни  вдруг  расступилась,  раздалась  вширь,  и  в  просвете
мелькнула узкая коса Дона. За голубой водной  гладью  обозначилась  Долгая
Поляна, уставленная круглыми, как богатырские шлемы, стогами сена. В тихом
воздухе, кружась, летели серебряные нити, и, будто по  этим  нитям  ранней
осени, истекали на землю благостная тишина и тепло низкого солнца.
     С высокого обрыва Ингварь долго смотрел  на  излучину  широкой  реки.
Рядом с княжичем осадил своего коня Евпатий.
     - Отсюда начинается долгое поле, - задумчиво сказал Ингварь  и  вдруг
схватил Евпатий за локоть: - Смотри, смотри! -  он  указывал  за  реку  и,
казалось, готов был ринуться под откос горы.
     Евпатий взглянул по указке княжича, и у него захолонуло  в  груди:  к
реке мимо стогов легким шагом шел вожак  лосей.  Сохатый  шел,  неся,  как
боевой стяг, разветвление своих  могучих  рогов.  Солнце  темным  пламенем
зажигало струю на спине животного и несло рядом с ним его удлиненную тень.
Следом за сохатым  шло  небольшое  стадо  коров  и  телят.  Молодь  игриво
взбрыкивала, отбегала, играючи, в стороны и сейчас же вновь присоединялась
к старшим.
     В нестерпимом охотничьем  азарте  Ингварь  застонал  и  схватился  за
поясной нож.
     - Эх, вдарить бы!
     - Пусть погуляют княже. Нам теперь не до зверя, - сказал Евпатий.
     Ингварь рванул повод, ударил коня плеткой и выехал на тропу.
     Дубок медленно привставал  из-за  лесов  круглыми  овершиями  угловых
сторожевых башен и светлым куполом храма.
     Широкая полоса леса перед городом была выжжена,  и  дорога  пролегала
среди высоких качающихся трав. По насыпи городского рва брело с  выпаса  с
пестрое стадо.
     Приближенные рязанцев заметили с городских ворот, и на  стенах  вдруг
появилась стража. Махальные на  угловых  башнях  дали  знать  в  городе  о
приближении войска, и раскрытые дотоле ворота наглухо захлопнулись.
     Пока скороход-мужик бегал под городские стены и  переговаривался  там
со стражей, Евпатий с любопытством озирал этот город, заброшенный на самый
край рязанского княжества. За Дубком оканчивался ведомый мир и  начиналась
область  чудесных  сказок  про  заморские  края,  про  горы,   упирающиеся
вершинами в облака.
     Дубок стоял на самой круче горы. Под горой протекал  Дон.  К  дощатым
причалам и  пристаням  Дубка  подходили  суда  и  струги  из  греческих  и
веницейских  стран.  Отсюда  Русь  получала  шелковые  ткани   и   бирюзу,
благовонные масла и чудных  расцветок  персидские  ковры,  ножи  дамасской
стали и арабских тонконогих скакунов. Отсюда вниз по Дону начинался путь в
чужеземные страны, куда в обмен на золото и драгоценное  каменье  уплывали
из Руси ладьи, груженые мехами, воском и ярым зерном пшеницы.
     - Дивен этот город! - сказал Евпатий княжичу, сошедшему с коня.
     - Потому  и  держит  его  дядя-князь  под  своей  рукой,  -  ответил,
покусывая сухую  травинку,  Ингварь,  и  по  его  сдвинутым  бровям  понял
Евпатий, что утаил про себя княжич заветную думу об этом городе и о  своей
княжеской сиротской доле.
     - Богатство течет тут, как донская вода, - сказал Евпатий.
     - Зато и разбойников в этих местах хоть отбавляй.
     - Известно: где пожива, там и лихой люд...
     Тем временем напуганные чужими воинами пастухи захлопали  плетками  и
заиграли в рожки. Стадо скрылось за угловой башней. А в самом городе вдруг
звякнуло церковное било. И неизвестно было рязанцам - сзывали ли то на бой
с ними или приспело дубчанам время для вечерни. Скоро скрипнули  городские
ворота. На встречу рязанцам вышли именитые  люди  города.  Они,  кланяясь,
позвали княжича в воеводскую избу.
     Евпатий отказался от чести, остался с  дружиной,  расположившейся  на
ночлег поблизости от городских ворот. Воины стреножили коней, принесли  из
леса сушняку и развели огонь.
     Ночь выслала на небесную твердь тысячи ярких звезд. Они вздрагивали и
переливались. Изредка то одна, то другая звезда срывалась и, чертя по небу
золотую дорожку, падала в бездну.
     Лежа у раскрытого полога шатра, Евпатий долго не мог  заснуть  и  все
прислушивался к ночным голосам в этом  незнакомом  краю.  Тишина  обнимала
землю. Стреноженные кони позвякивали цепями. За городскими  воротами  тихо
подвывал одинокий пес



                              МОСТ КАЛИНОВЫЙ

     Князь Федор уехал почти тотчас  же  после  крестин  своего  первенца.
Княжича нарекли Иваном, а  звать  его  положили  в  честь  прадеда,  князя
Черниговского, Всеволодом.
     "На зубок" внуку  прислали  князь  Юрий  Игоревич  и  княгиня-бабушка
Агриппина Ростиславовна яхонтовый  крестик,  штуку  шелкового  полотна  на
пеленки, да штуку бархату камчатого рытого к люльке на полог, да  шкатулку
жемчугов мелких в россыпи, перемешанных с камнями самоцветными. Помимо  же
прочего, пожаловал князь Юрий внуку волость под Каширой,  в  которой  было
сорок считанных сел без починков [небольшой новый поселок].
     Князь Федор побывал в Рясском Поле, на половецком торге,  где  выбрал
себе степных коней и выкупил из полона рязанских людей. Оттуда  он  прошел
на Дубок и Кир-Михайлов, облагая данью промысловых людей и  гоня  красного
зверя.
     Только к яблочному спасу,  что  праздновали,  августа,  прибыл  князь
Федор в свой городок после трехмесячного отсутствия.
     Похудевшая  и  ясноликая  встретила  Евпраксия  мужа-князя.  Осиянный
взглядом ее лучистых глаз, Федор попросил:
     - Покажи мне сына, лада.
     По  знаку  Евпраксии  мамка  внесла  ребенка.  Недавно  покормленный,
мальчик пребывал в покое, сосал пухлые пальцы и улыбался.
     Пока Федор целовал сына, Евпраксия следила за  мужем:  она  гордилась
своим детищем и была на страже - а вдруг  да  Федор  не  воздаст  должного
красе и сообразительности своего сына!
     Вечерами уводил Федор Евпраксию на речной откос,  под  угловую  башню
города. Месяц гляделся в тихую реку, обильная роса клонила долу  калиновые
кусты, что густо росли по склону. За рекой пели девушки.  На  речной  луке
рыбаки вынимали невод, с мотни падали тяжелые капли  и  разбивали  круглый
лик месяца.
     По стене ходили стражники. Слышно было, как  они  зевали  и  крякали,
гоня сон. Потом один из стражников над самыми головами притихших Федора  и
Евпраксии унылым  голосом  кричал:  "Слава  князю  нашему-у-у!"  Откуда-то
издалека, с противоположного угла города, доносилось в ответ: "Велик город
Рязань стоит!" и еще, уж совсем глухо: "Славен город Владимир!"
     Однажды, когда Федор с  Евпраксией  сидели  над  рекой,  в  городские
ворота застучал ночной путник.
     Князь с княгиней поспешили в терем. Скоро к Федору вошел Ополоница  и
с ним гонец из Рязани.
     Ополоница был бледен.
     - Говори! - сказал он гонцу, до земли склонившемуся перед князем.
     Побив князю челом, гонец встал  с  колен  и  сказал  усталым,  глухим
голосом:
     - Идут на  Рязань  враги  со  степи.  Числом  видимо-невидимо.  Хотят
воевать Русскую землю. Князь Юрий просил  не  мешкая  снаряжать  войско  и
двигаться на Пронск.
     - Иди! - Ополоница толкнул слегка гонца  в  плечо  и  провел  его  до
двери.
     Потом он вернулся к Федору:
     - Прознал я, великое испытание пришло на Русь, Федор. Мужайся! Заутро
надо собирать ратных людей.
     Узнав о  скором  походе,  содрогнулась  Евпраксия,  но  ничем  своего
волнения не выдала. С раннего детства была она свидетельницей, как матушка
и другие женщины в Чернигове провожали мужей и братьев в далекие похода, и
знала, что стойкость женщин нужна была для победы  на  ратном  поле.  Одна
перед другой крепились женщины, собираючи близких на рать.
     Так поступила и он. Обняв мужа, Евпраксия сказала ему:
     - Раз кличет земля на бой с врагами, пойди, муж мой, и возвратись под
кров родной с победой.
     Федор решил вести войско сам. Стар  стал  пестун  его  Ополоница,  уж
много дней не ходил он с ним в отъезжее поле, часто засиживался в светелке
своей допоздна, читая древние столбцы, которые  брал  у  протопопа  Елисея
Гречина.
     И когда войско начало стекаться в городок, Федор пошел  поговорить  с
Ополоницей.
     Старый воин находился в это время в полутемной  подклети.  В  светлом
летнике, плотно  облегающем  плечи,  в  мягких  чоботах,  серый  и  слегка
согбенный. Ополоница медленно проходил вдоль глухой стены. На стене висели
потускневшие кольчуги, пыльные щиты, наплечники и перы,  расставленные  по
углам,  отливали  искрами  померкнувших  украшений.  Были  тут  доспехи  -
свидетели первых походов и битв старого русского воина. С  каждым  из  них
было связано одно из тех дорогих воспоминаний, которые  отмечают  лестницу
жизни, то заставляют сердце толкаться и трепетать  забытым  волнением,  то
рождают грусть о невозвратном, о потерях, уже невознаградимых ничем.
     Он снимал с деревянных колышков  пыльные  щиты,  разглядывал  на  них
старые от мечей зазубрены, следы половецких стрел. Все это  были  вестники
смерти, отбитые мужеством, стойкостью сердца  и  силой  руки.  Покрывшиеся
налетом ржавчины мечи словно рассказывали длинные повести о походах на Дон
и Сейм, на Клязьму и Волгу, о битвах и сражениях, когда смерть витала  над
головами и мысль о бранной славе придавала силу  ослабевшему,  израненному
телу...
     Много дорог исхожено старым воином, много битв выиграно  у  врага,  и
тризнам [поминки по умершим] по убитым  товарищам  потерян  счет.  Сколько
соратников сложили головы, кости скольких товарищей вымыты добела степными
дождями! Пора на покой и тебе, Ополоница!
     Звон скрещенных мечей, блеск сабель  и  грозное  движение  склоненных
копий, ржанье коней и воодушевляющий крик победы мнились старому воину,  и
он чувствовал, что настает время  идти  ему  в  последний  бой  за  землю,
которой отдал он все силы своего могучего тела и свою теплоту своей души.
     Федор вошел в подклеть неслышно.  Ополоница  не  обернулся  на  тихий
скрип двери. Он стоял на сером фоне слюдяного верхнего оконца, примеряя на
руке свой длинный меч, и шептал что-то, и седые кудри венцом сияли  вокруг
его головы.
     Федор вспомнил вдруг Ополоницу молодым,  когда  светлые  кудри  воина
падали на прямые и гордые плечи, когда голос воина был звонок, речь ясна и
легка поступь. Вспомнил он его во времена скитаний, теплую заботливость  и
молчаливую преданность пестуна... Вспомнил, и сердце  Федора  дрогнуло  от
любви к этому человеку.
     - Останься, друг Ополоница, в городе, - говорил  Федор  воину,  когда
тот заметил князя и пригласил его сесть. - Древен ты стал, мне твоим рукам
держать бранный меч. Блюди тут мою княгинюшку  и  первенца.  Сосолужи  мне
службу последнюю. А уж на врага пойдем мы, молодые воины.
     Ополоница выслушал речь Федора, потом встал и дотронулся пальцами  до
земляного пола:
     - Спасибо тебе, князь, на добром слове. И тебя я за сына  почитаю,  с
тем и в могилу уйду. Но не пристало  воину  за  печкой  сидеть,  когда  на
родную землю идут злые вороги. Люта будет битва с татарами, Федор Юрьевич,
много крови русской прольется в эту грозную годину, и  мне  ли  бежать  от
своей смерти?
     Федор согласился с ним.
     Наутро Ополоница вместе с князем смотрел воинство. В ратных доспехах,
на гнедом своем старом коне, Ополоница выделялся  своим  ростом  и  станом
среди прочих воинов, и никто не помыслил о старости воина и  непригодности
его для ратных дел.
     Последними проходили мимо князя  и  Ополоницы  воины  боярина  Истомы
Тятева. Именитый путивлянин, гордясь перед рязанскими вотчинниками родом и
богатством, привел три сотни воинов "конно и оружно".
     У Федора от удовольствия заблестели глаза. Он обернулся к Ополонице:
     -  Исполать  [древнее  выражение,   переделанное   с   греческого   и
означающее: "на многие лета"] боярину! Любо посмотреть!
     Ополоница не повел даже бровью.
     Когда воины разошлись для последних приготовлений  к  походу,  старый
воин сказал князю:
     - Рано хвалить Истому. Поглядим, как поведет себя на поле.
     - Боярин храбр, - попытался защитить своего ближнего боярина Федор.
     - Поле и тут правду скажет... А наши рязанцы бедны, да  в  бою  лихи.
Цветные наряды - врагу не устрашенье, князь. А Истому  я  раскусил  давно.
Вот только проглотить не успел, о том и сожалею.
     Федор нахмурил брови. Ему не по душе были такие  речи  об  Истоме,  с
которым у него крепла дружба. И Евпраксия не разделяла его мыслей. Той  он
прощал за женскую слабость. Но Ополоница...
     - Хорошо, - сказал он. - Поле будет  скоро.  Тут  увидишь  как  будет
биться Истома.
     Наутро засеял мелкий дождь.
     После молебна и крестного целованья воины встали в боевые  порядки  и
потекли за городские ворота.
     Княгиня Евпраксия проводила Федора до калинового мостика через Осетр.
Здесь князь Федор в последний раз заглянул в ее синие глаза, крепко прижал
голову Евпраксии к груди, потом поспешно, боясь  показать  свою  слабость,
вскочил на коня, ударил его плетью и ускакал.
     Подломились у Евпраксии ноги, темная  пелена  слез  и  беспредельного
горя готова была застлать перед ней весь белый свет. Но она удержалась  на
ногах, только оперлась на шаткое мостовое перильце.
     Она стояла впереди пестрой толпы женщин. В горести  позабыты  были  и
родовитость и достатке: пышная боярыня в тяжелом парчовом летнике  [летняя
женская одежда в древней Руси] стояла рядом с женой  простого  воина;  они
плакали, склонившись одна к другой, и все вскидывали руки  в  ту  сторону,
где скрылся последний воин.
     - Княгиня, матушка, - вдруг обратилась к Евпраксии молодая миловидная
женщина в темном платке, наброшенным  сверх  набойчатой  кики  [в  старину
праздничный головной убор женщины], - одна ты для нас теперь заступница!
     Женщина припала лицом к  рукаву  Евпраксии.  Еще  юная,  гибкая,  как
молодая рябинка, она всхлипывала по-девичьи глубоко и протяжно.
     Княгиня почувствовала всю печаль этой женщины, впервые расставшейся с
мужем. Она обняла узкие  плечи  женщины  и  распрямилась:  ей  не  надобно
обнажать свое горе перед теми, кто взирает на нее с надеждой.
     Еще раз она  бросила  короткий  взгляд  на  дорогу.  Даль  затягивала
дождевая пелена. Со стороны лесов пролетала многочисленная  стая  галок  и
ворон. Птицы летели молча, и ветер сбивал их с намеченного пути.
     Княгиня приказала мамкам и служилым  женкам  идти  в  город.  Ближние
боярыни,  вытирая  мокрые,   раскрасневшиеся   лица   длинными   рукавами,
потянулись за Евпраксией. Она шла в город -  прямая,  тихая,  чувствуя  на
себе взгляды осиротевших женщин.



                         НАВСТРЕЧУ ТАТАРСКОЙ ОРДЕ

     Над  Пронском  соединились  войска  князя  Юрия   Рязанского,   Глеба
Муромского,  Давида  Коломенского,  полки  переяславльские   князя   Олега
Красного и Всеволода Пронского.
     Федора князь Юрий поставил в свой большой полк.
     Всего было насчитано сорок тысяч воинов. В обозах с  продовольствием,
с запасным оружием, с походной рухлядью и  с  запасными  конями  рязанские
счетчики записали тысячу двести телег.
     Вся эта лавина войск, повозок и пешеходов двинулась от  стен  Пронска
на южную сторону, к Рясскому полю.
     По утрам серебрилась трава морозным налетом. Днями солнце разогревало
землю, но была в чистом воздухе  та  особенная,  стеклянная  прозрачность,
которая напоминает о близких холодах, заставляет  человека  утеплять  свое
жилье.
     Воины провожали глазами высоко летевших журавлей, вспоминали о домах,
и долго над рядами двигавшихся всадников висело молчание.
     Лесные поляны, топкие болотца и покрытые ряской  воды  мелких  речек,
вдоль  которых  пролегала  ненаезженная  дорога,  кишмя  кишели  выводками
тетеревов, куропаток, всех пород  и  видов  уток.  Потревоженные  в  своей
первобытной тишине звери - медведи,  рыси,  лисицы  и  барсуки  -  убегали
вглубь лесов и, припираемые речками и озерами, ломали камыши, бросались  в
воду, фыркая и сопя. Шумно летела, треща, быстрые стаи сорок.
     На двенадцатый день пути, когда перед войском раскинулось Дикое Поле,
к князю Юрию прискакали двое дозорных воинов и отчаянно крикнули:
     - Вон они, Татарове, князь!
     Войско  остановилось.  Княжеские  слуги  и  посыльные  отроки  начали
раскладывать белый шатер. Бирючи и махальные дали знать всему войску,  что
приказано стать станом.
     Князь Юрий подозвал к