Евпатия. Из отлучек он  возвращался  похудевший  и  злой,  говорил  глухим
голосом, изподлобья взглядывая вокруг своими медвежьими глазками.
     - Бегут люди с Подонья на Путивль и Рыльск. Сказывают огнем  и  мечом
проходят татары по рязанским окраинам. Но верного никто не знает. Пора нам
ко дворам путь держать,  свет-Евпатий!  Загостились  мы  тут.  Белая  муха
полетела, и морозом сковала дороги. Как пройдут наши кони по такой голеди?
     Конюшему отвечал Замятня. Был этот воин тверд на слово и  не  скор  в
движениях. Он поднимал на рьяного  Нечая  свои  серые,  навыкате  глаза  и
ворчал:
     - О конях и  говорить  не  след,  коли  у  людей  головы  летят.  Ты,
поползень!
     - Добрый конь дороже худого  воина,  овсяный  ты  куль!  -  огрызался
конюший и снова обращался к Евпатию: - Держит нас тут князь Михаил зря. Не
дождется от него Рязань подмоги!
     - Почему ты так думаешь? - спрашивал Евпатий.
     - То ребенку малому ясно! Пока двинется черниговская рать  на  Проню,
разорят Рязань нехристи. Будет так, попомни мое слово.
     Один раз, когда беседовал Евпатий вот так со своими  дружинниками  на
княжеском  подворье,  в  сенях  раздались  вдруг  многие  шаги.  Стряпуха,
соскользнувшая с жаркого припечка, не  успела  пересечь  избу,  как  дверь
распахнулась и через порог переметнулся толстый посох. Вслед за посохом  в
избу вошли три седобородых старика с сумами.
     Были то слепцы, калики перехожие, и при них поводырь.
     - Здорово живете, добрые хозяева! - сказал один из калик, не поднимая
вверх незрячих глаз, и поклонился в пояс.
     Поклонились и те двое. Распрямивши стан все трое  тряхнули  головами,
поправили разметавшиеся пряди длинных и, как степной ковыль, белых волос.
     - Просим  милости  поесть  с  нами!  -  ответил  Евпатий  и  попросил
освободить для калик переднюю лавку.
     В волоковое оконце проступал серый свет непогожего ноябрьского дня. В
бревенчатые стены избы снаружи бил дробный дождик, и было похоже,  что  за
стеной большое гнездо кур клевало на дощатом настиле мелкое зерно.
     Калики через головы сняли свои  холщовые  сумы  и  распустили  запоны
белых свиток. Молодой, пухлолицый поводырь собрал сумы  и  повесил  их  на
колышек у притолоки. Стряпуха поставила на стол дымящийся горшок  овсяного
толокна.
     Калики выпили по чарке  крепкой  медовухи,  вытерли  позеленевшие  от
времени усы и сказали Евпатию благодарственное слово.
     Потом сели слепцы на лавку  в  красный  угол  в  один  ряд.  Поводырь
понятливо посмотрел на старцев,  бросил  таскать  ложкой  из  мисы  густое
толокно и, обмахнув ладонью губы, пошел к притолоке. Там он развязал  одну
суму и вынул из нее загудевшие струнами гусли.
     С помощью Нечая стряпуха разложила на очаге малый огонь,  и  по  избе
побежали желтые и багряные отсветы. Из дворовых клетей и из соседских  изб
пришли жены с малыми детьми, старики и ратные воины. В княжой сборной избе
сразу стало тесно.
     Самый  древний  из  калик,  широкоплечий  и  согбенный,  с  глубокими
впадинами вместо глаз, пробежал ладонью по бороде и поднял  вверх  голову.
Второй калика, маленький и красноносый, засучил длинный рукав своей свитки
и положил на струны свои чуткие пальцы.
     И тихо заговорил первый старец, а ему, усиляя концы его речи, вторили
его товарищи:
     - Слушайте, люди добрые, бывальщину, старорусское сказание,  разумным
людям на помышленье, храбрым - для услады сердца ретивого, старым людям  -
на утешение!
     Голоса калик  одновременно  замерли,  и  струны  утихли  под  легкими
пальцами гусляра.
     Потом старший  калика  тряхнул  головой  и  обвел  незрячими  глазами
избяные углы.

                  Не ясен сокол, ах, да ни сизой орел... -

     вдруг проговорил он глухим, низким голосом, рокотавшим в его  высокой
груди.
     И струны выговорили под пальцами малого калики:

                         ...не сизой орел...

     Евпатий сидел, опершись рукой на угол стола. Он не сводил глаз с лица
старшего калики.
     Переведя дух, слепец запел под рокот струн,  и  ему  тихо,  грустными
голосами подсобили его други слепцы.
     Они пели о том, как  воротился  князь  Владимир  Красно  Солнышко  из
похода в Хорватскую землю в свой стольный  Киев-град,  а  к  тому  времени
подступили к Русской земле злые печенеги. Встала печенежская орда на  реке
Трубеже.  Пришел  сюда  же  и  Владимир  со  своим  войском.  Притомилось,
поубавилось русское войско в походе на хорват, но все  же  оно  показалось
грозным печенежскому князю. Не решился он напасть на русских, а выехал  на
берег  реки  и  позвал  к  себе  князя   Владимира.   И   сказал   печенег
князю-солнышку: "Выпусти ты своего мужа  сильного  на  моего  печенежского
богатыря, пусть они поборются, померяются  силою.  Одолеет  твой  печенега
моего - я уйду от пределов твоей земли и не буду воевать с тобой три года,
а мой твоего поборет - буду воевать твою землю три года подряд".
     Пропев это, калика опустил голову на грудь,  и  тихо  стало  в  избе.
Только в очаге постреливало еловое полено.
     Тогда вступил третий калика - тонкий и  лысый,  с  узкой  бородой  до
пояса. Он запел слабым, надтреснутым голосом,  и  печаль  затуманила  лица
слушателей, задержавших дыхание.

              ...Послал Владимир бирючей вдоль стана своего.
              Побежали скорые, выкрикивая:
              "Нет ли среди вас мужа сильного и храброго?
              Одолеть печенежина надобно".
              И нигде такого мужа не нахаживалось.
              Оскудела Русь сильными, поубавились в ней храбрые.
              Привели на утро вороги своего богатыря
              И, не видя русского, похвалялися.
              Затужил Владимир Солнце Красное,
              Затужил и опечалился.
              Тут пришел к нему воин стар из дружины его молодецкой.
              "Княже! - он сказал. - Не гони меня, а выслушай.
              Я привел к тебе четырех сынов.
              Добрых воинов, храбрых ратников,
              А в дому остался пятый сын, тот совсем уж молодехонек,
              И никто не знает его силушки.
              Боролись с ним многие, и никто его не побаривал.
              Позови моего пятого на того на печенежина".

     Опять распрямил плечи старший калика и опять вскинул  вверх  незрячие
глаза. Из уст его полился густой напев  торжества  и  неудержимого  гнева,
будто сам певец, непомощный и согбенный годами, вспомнил свою молодость  и
вышел в поле ратовать:

              И явился перед очи княжеские светлые тот вьюноша,
              И поведал ему солнце-князь про свою печаль,
              Горькую обиду на землю Русскую
              Что не родила богатыря сильного и смелого.
              "Ты пойди в поле, встань и побей поганого" -
              "Княже! - молвил тот. - А управлюсь ли?
              Попытать бы надо малосильного.
              Приведите мне быка-буя виторогого.
              Я схвачусь с ним и померяюсь."
              И привели быка-буя сильного, великого.
              Повелел тот молодец разъярить быка до бешенства..
              И прижгли огнем быка буйного.
              Возревел он страшным голосом,
              И на того на вьюношу бык бросился.
              Ухватил тот быка за правый бок,
              Ухватил да не выпустил
              И вырвал быку кожу с мясом до ребер.
              Подивился князь на силу ту и молвил радостно:
              "Можешь побороть печенежина!"

     После минутной тишины опять заговорили калики в один голос все  трое,
и зазвенели гусли-мысли, подговаривая:

              Сиз туман пал по вечеру,
              Ополчилися полки русские,
              А поутру заиграло солнце ярое,
              И выезжал тут печенежин лих, похваляясь своей силою.
              Он противника себе выискивал.
              Когда выступил наш русский вьюноша,
              Печенег его вышучивал:
              Был наш русский богатырь росту среднего,
              Печенежин же велик, как чудище.
              И сошлись они, схватилися.
              Попытался печенежин вырваться,
              Он держал его крепко-накрепко.
              Он держал да и покрякивал и удавил печенега до смерти.
              Удавил и грохнул о землю.
              Содрогнулась сыра земля и покачнулася.
              Побежали печенеги тут в страхе-ужасе
              Перед силой русской немеряной.

     Пальцы хилого калики обрели вдруг крепость. Он ударил по  струнам,  и
гусли зарокотали, затрубили славу русскому  витязю,  одному  вставшему  на
защиту родной земли.
     Когда слепцы замолкли, Евпатий поднес им еще по чаре.
     Старший из калик спросил его:
     - Кто ты, хозяин радушный и тароватый? Много раз заходил я в  селение
это, но никогда не слышал твоего голоса.
     Евпатий назвал себя.
     Древний калика помрачнел вдруг и покачал седой головой:
     - Летит воронье на рязанскую сторону, и волки воют там в темные ночи.
Горе обрушилось на Русь, и много сирот не найдут своих родителей.
     - К чему такая речь, старче? - спросил Евпатий. - Или, ходючи по белу
свету, проведали вы что?
     Калика не ответил ему. Он дотронулся пальцами до руки своего длинного
и худого соседа. Тот тронул  малого  старичка,  и  все  трое  одновременно
подняли головы.
     - Пролетала с Тихой Сосны пестрая сорока, - начал старший калика.
     - Стрекотала белобока о том,  что  раным-рано  видела!  -  перехватил
тонкий, худой слепец.
     И третий калика докончил:
     - Билися рязанцы с лихим ворогом и полегли  во  чистом  поле  все  до
единого...
     - Быть того не может! - вскричал Евпатий и стукнул кулаком по  столу.
- Лжу вы сказываете, старые калики!
     Тогда старший калика дотронулся до руки  Евпатия  и  сжал  ее  своими
узловатыми пальцами так, что чуть не вскрикнул молодой воевода.
     - Бивал я молодцев на поле, не прощал обиды и другу милому.  Упреждаю
тебя о том, Евпатий! Мы говорим правду-истину! Билась Рязань  с  татарами,
но не одолела их несметной силы. Славу поют на Руси удальцам-рязанцем.
     Тогда вышел из своего угла Замятня и протянул к столу руку:
     - Пора нам в путь!
     - О том твердил я не один раз, - присоединился к воину конюший.
     Евпатий унял своих дружинников движением руки и прямо глянул  в  лицо
калике:
     - Прости мне, старче, обидное  слово.  Горько  мне  стало.  В  Рязани
возрос я, и там остались мои мать-отец и жена с сыном-первенцем.
     Калика пошарил пальцами по  ребру  столовой  доски  и  приблизился  к
евпатию.
     - Видишь? - спросил он, тыча пальцем в мертвые глазные впадины. -  Не
было у князя на Путивле воина сильнее и надежнее меня, Путяты. Стоял я  на
заставе два десять лет и три года. Но вышла у князей распря, одолели в  ту
пору Русь поганые половцы и лишили меня свету белого. Так будет  со  всеми
нами, если позабудем мы о родном крове и не соблюдем верности земли-матери
отеческой.
     - К чему говоришь ты это? - опять спросил Евпатий. - И без того легла
тьма на мою душу.
     И ответил ему старик:
     - Чую я в тебе силу не малую, и верность твоего сердца звенит  мне  в
твоем голосе. Иди на Рязань, храбрый воин, иди и бейся  с  нечестивыми  до
последнего вздоха. Не смиряйся перед их несметной силой. Рать  может  быть
побита, а родная земля вечно стоять будет. В земле нашей отеческой  -  вся
наша сила. Так бейся за родную землю! Лучше  быть  посеченным  на  бранном
поле, чем скованным ходить по опустошенной и поруганной родной земле.
     В это время  избяная  дверь  распахнулась  настеж,  и  в  избу  вошел
занесенный снегом человек. Сняв перед образом  шапку,  пришелец  шагнул  к
Евпатию и поклонился ему:
     - С вечеру метель взыграла, воевода, потому и опоздал  я,  скачучи  к
тебе из Чернигова с посылом от князя Михаила  Всеволодовича.  Просит  тебя
князь принять под свою руку Черниговский полк и вести его на Рязань. О том
же наказывал и княжич ингварь.



                          ТАМ, ГДЕ ПАЛИ ХРАБРЫЕ

     О битве на Ранове узнал Евпатий  по  пути  из  Чернигова,  на  ночном
привале  под  Ворголом,  от  тяжко  израненного  ратника,  уцелевшего  при
побоище.
     Уже несколько дней до того встречал полк  Евпатия  беглецов  с  Дона.
Беглецы шли небольшими  кучками;  они  обходили  торные  дороги  стороной,
избегали встречных, и в жилые места их загонял только превеликий холод.
     Шесть дней пробивался полк  Евпатия  сквозь  метели  и  бездорожья  с
Чернигова на елец. Кони на  дорожной  наледи  скользили  и  падали.  Воины
выбивались из сил. Многие из них  просили  отстать,  и  Евпатий,  торопясь
достичь пределов Рязани, отпускал ослабевших и тех, кто потерял  коня.  Он
понимал, что этой силой не помочь Рязани: Вслед ему княжич Ингварь  должен
был повести большое воинство  князя  Черниговского,  которое  стекалось  к
Чернигову из застав и сторожей восточной границы княжества.
     В Ворголе Евпатий дал своим воинам дневной отдых.
     Впервые за шесть суток воины сняли с плеч  мокрые  епанчи  из  белого
войлока и скрипучие кольчуги. Кони  жадно  прильнули  в  тихих  стойлах  к
колодам с подогретым ячменем.
     И вот, сидя в избе,  чуть  освещенной  лучиной,  услышал  Евпатий  от
ратника повесть о гибели рязанских князей и всего их воинства на поле  при
глубокой речке Ранове.
     Ратник был из Пронского полка  князя  Всеволода.  Молодой  с  лица  и
статный, ратник был закутан в грязные тряпицы и с трудом  передвигал  свое
могучее тело. У него была посечена татарской саблей голова и плечо пробито
каленой стрелой. Но не эти раны валили  его  с  ног:  ударил  его  татарин
коротким копьем прямо в грудь. И хоть упал  тот  татарин  разрубленный  на
двое, но и сам ратник не устоял на ногах, грохнулся  на  землю  и  прикрыл
своим  телом  поверженного  врага.  Его  подобрали  и  увели  с  поля  два
воина-муромчанина. Сражаясь, они упали, обессиленные, на того  ратника,  а
когда затихла сеча и в татарских шатрах разложили  очаги,  запах  жаренной
конины вывел воинов из беспамятства, он поднялись и увели с  собою  в  лес
ослабевшего прончанина. Под Дубком два муромских  воина  отошли  в  родную
сторону, а ратник пристал к обозу беглецов.
     При неверном свете лучины Евпатий со своими спутниками долго  ужинал.
Рядом с ним сидел Замятня, а по другую сторону - Нечай.  Два  черниговских
сотника расположились на скамье.
     Из большого горшка валил седой пар. В горшке варилась  соленая  рыба.
Уха была густа, и в ней плавали крупные луковицы.
     Когда уха была съедена и от  жирных  лещей  осталась  против  каждого
едока кучка тонких костей, на стол подали сыченный медом  пирог,  и  перед
каждым стряпуха поставила долбленый корец с пенной брагой.
     Ратник, лежавший на  припечке  под  теплым  кафтаном,  закончил  свой
рассказ и слабеющим голосом сказал:
     - Понапрасну спешишь ты, воевода. И воинов своих зря маешь,  и  коней
оставишь без ног. Не спасти теперь ни Рязани, ни всей Руси...
     Евпатий приказал очистить на скамье место, и Нечай с Замятней помогли
ратнику перейти с припечка к столу.
     Евпатий придвинул к ратнику корец с брагой и краюху сыченого пирога:
     - Освежи уста, добрый молодец, и поешь. Оплошал ты, гляжу я...
     Ратник осушил корец, покрутил укутанной в тряпицы головой и склонился
на скрещенные руки:
     - Не идет мне еда на ум, воевода...
     Евпатий  помолчал,  глядя  на  могучие   плечи   ратника,   обтянутые
пестрядинной рубахой. По виду ратник был ему однолеток,  но  трудные  раны
сделали лицо его темным и потушили свет очей.
     - А на ранове что приключилось, не слыхал ли? Рязанцы мы исконные,  и
по всяк день терзает нас печаль о родном городе. Стоит ли он?
     Ратник поднял голову, отхлебнул из свежего корца добрый глоток:
     - Стоит ли Рязань, мне не ведомо,  а  что  побито  войско  рязанское,
видел я воочию.
     Нечай плотно придвинулся грудью к столу и не спускал с  темного  лица
ратника своих горячих глаз. Замятня запустил пятерню в непролазную  бороду
да так и не ослабил пальцев. В глазах его, больших и  круглых,  отражались
желтые языки лучинного огня.
     Ратник опять склонился на скрещенные руки:
     - Погибли и наш князь Всеволод,  и  муромский  Давид,  и  коломенский
Глеб. Всех порубили неверные  в  неравном  бою.  Дорого  заплатили  мы  за
поражение и не спасли Руси...
     Он смолк, и темная влага проступила на серой тряпице, покрывавшей его
голову.
     Переглянувшись с Евпатием, Нечай бережно положил ратника вдоль скамьи
и начал разматывать жесткие тряпицы на голове его и на груди.
     Евпатий приказал хозяину избы истопить баню. Нечай и замятня от несли
в горячую баню впавшего в беспамятство ратника  и  наложили  на  его  рана
травы и наговорные коренья, что возил с собой в дорожной суме конюший  для
пользования больных коней.
     Утром полк поспешил своим путем-дорогою, и рязанцы так и  не  узнали,
оправился ли от ран пронский тот ратник.
     На виду Дубка - было то под вечер, и  синие  тучи  висели  над  белой
землей,  теряя  редкие  и  легкие  хлопья  снега  -  наехали  на   Евпатия
черниговские сотники, и старший сказал  ему,  опустив  глаза  к  седельной
луке:
     - Притомились наши воины, воевода. Многие вовсе  выбились  из  сил  и
потерялись в пути. Что мы сделаем для Рязани  этой  малой  силой?  И  тебе
поможем ли? Отпусти ты нас в обратный путь, пожалей животы наши...
     Посмотрел  Евпатий  на  хмурые  лица  своих  ближних,  окинул  глазом
воинство, что сбилось в тесный круг и  ждало  ответное  его  слова.  Чужая
сторона, нехоженные дороги и недобрые вести повергли черниговцев в уныние.
Уныние же - плохая украса воину.
     И грустно стало Евпатию.
     - Понимаю, что тяжко вам, -  сказал  он  сотникам.  -  Думайте  сами,
русские люди. Решите - в обратный путь, я не поперечу вам, со мной пойдете
- поклонюсь вам от лица всей рязанской земли. Надобен  там  теперь  всякий
человек на коне и с мечом в руках. Не  смирилась  и  никогда  не  смирится
перед пришельцами наша земля.
     И отъехал Евпатий к небольшой кучке рязанцев, ставших вокруг Замятни.
     Над Дубком,  поднимавшимся  своими  крышами  выше  черты  заснеженных
лесов, как и три  месяца  назад,  во  множестве  летали  галочьи  стаи.  В
придорожных кустах и на всхолмках, предвещая  близость  жилья,  стрекотали
чернохвостые сороки.  Из  лесной  овражины  донесло  вдруг  зловещий  крик
филина.
     Черниговский сотник вновь подъехал к Евпатию и медленно слез с  коня.
Держа в одной руке повод, он другой прикоснулся к стремени Евпатия:
     - Воины наши бьют челом тебе, воевода. Счастливой дороги, и дай  тебе
бог увидеть порог родного дома. А нас ты прости. Ответ  мы  будем  держать
перед князем нашим Михаилом Всеволодовичем.
     Сотник отступил на два шага и вытер руковицей обиндевелые губы своего
коня.
     Понял Евпатий, что стыдно старому воину взглянуть  ему  в  глаза.  Он
коротким движением руки вздыбил коня и направил его в сторону  Дубка.  Все
рязанцы поскакали за ним вслед.
     Дон переходили по льду. Молодой лед был чистый,  он  трещал  и  зыбко
прогибался под конями, потому всадники вели коней в поводу.
     В Дубке Евпатий дал воинам срок попоить коней  да  засыпать  в  торбы
овса и ячменя. Еду для себя воины взяли за пазуху  и  в  переметные  сумы:
Евпатий дорожил каждой минутой.
     На второй день к вечеру отряд рязанцев достиг Рановы.
     Будучи мальчиком, видел Евпатий разорение земли  княжеской  усобицей;
возмужав, сам ходил воевать мещеру, мордву и мерю, видел пожары  в  лесных
стойбищах, черные пепелища на месте сел. Но того,  что  нашел  на  берегах
Рановы, не видел он от роду.
     Подобно прожорливой саранче прошла  орда  по  селам  и  деревням.  Ни
одного дыма не поднималось к небу,  и  сколь  ни  принюхивались  всадники,
ниоткуда не доносило до них запаха жилья. На месте  селений,  домовитых  и
крепких строением своих кондовых домов