щи.  Везде нынче,
положим,  не  особенно сладко живется,  везде дичь еще порядочная,  но такой
дикой, такой заскорузлой страны, как Сибирь, я не видал.
     - Однако вы  уж чересчур мрачными красками разрисовали сибирскую жизнь,
- возразил я, когда мой сведущий человек в достаточной степени напугал меня.
     - Мрачными?..  А  вот сами увидите,  какова эта жизнь для человека,  не
способного с  утра и  до вечера душить водку.  Главное,  -  продолжал он,  -
запасайтесь-ка терпением и персидским порошком;  это необходимейшие вещи и в
дороге и на месте... Да не забудьте купить здесь самые высокие калоши, какие
только найдете,  а то, еще лучше, закажите, чтобы в сибирских городах ходить
по  улицам...  Грязь  везде  такая,  что  потонуть  можно!  -  заключил свои
неутешительные  напутствия  этот   бывалый  скиталец  по   разным   окраинам
необъятного отечества.
     Несколько сбитый с  толку такими противоречивыми отзывами,  я,  однако,
последовал совету "сведущего" человека пессимистического характера,  запасся
персидским порошком и  высокими калошами,  и  в  начале лета мы тронулись из
Петербурга в дальние края.
     Терпением запасаться не  приходилось.  Этим похвальным качеством всякий
русский  человек  наделен,  слава  богу,  в  достаточной  мере,  -  в  такой
достаточной,  что мог бы,  не погрешая против истины,  повторить чичиковские
слова  генералу Бетрищеву:  "Терпением,  можно  сказать,  повит и  спеленат,
будучи,     так    сказать,     одно    олицетворенное    терпение,     ваше
превосходительство!"{247}


II

     По России,  как известно,  редко путешествуют,  а чаще ездят, сожалея о
пароходах на  железной дороге и  о  железных дорогах на  пароходе.  Нечего и
говорить, что эти длинные переезды особенно затруднительны, когда приходится
ехать с детьми,  не рассчитывая на отдельные купе в первом классе. Я этим не
хочу чернить ни  наших железных дорог,  ни  пароходов.  Кто путешествовал по
Европе,  хорошо  знает,  что  наши  вагоны  гораздо  просторнее  и  удобнее,
например,  французских,  австрийских и  итальянских,  в  которых  буржуазное
скаредство отводит  пассажиру как  раз  столько  места,  сколько  необходимо
человеку,  чтобы он,  не шевелясь и не протягивая ног, мог не задохнуться от
тесноты.
     Но  при  всех  этих  неудобствах  путешествие  по  европейским железным
дорогам  не  сопряжено с  тем  нервным напряжением,  в  каком  вы  постоянно
находитесь  на  наших  (особенно  путешествуя  с  дамами  и  детьми),   если
заблаговременно не вступили в  интимное соглашение с обер-кондуктором насчет
"местечка" или  не  имеете  возможности,  в  качестве особы,  занимать целый
вагон.
     Там,  в Европе,  вы просто едете,  а у нас вы,  так сказать, совершаете
нечто вроде военной экспедиции, сопряженной со всевозможным" случайностями и
"историями",  предвидеть которые так же трудно, как трудно не иметь их, хотя
бы вы и обладали воловьими нервами и русским терпением.
     В  каком бы  классе вы  ни  ехали по  Европе,  вы чувствуете себя среди
граждан,  тонко понимающих значение общественности.  Вам не придется воевать
из-за места,  так как каждый понимает,  что нельзя человеку занимать два или
три, когда у другого нет никакого, из-за открытых окон с обеих сторон, из-за
курения в некурильных вагонах и т.п.  Все это мелочи, но мелочи, отравляющие
путешествие и  характерно  отмечающие  культурную  разницу  между  публикой,
особенно по мере удаления из Петербурга.
     Среди нашей,  так называемой,  культурной публики,  в вагонах первого и
второго  классов,  вы  зачастую можете  наблюдать и  этот  недостаток знания
азбуки общественности:  невнимание к интересам другого, желание во что бы то
ни  стало обойти самые элементарные правила общежития,  захватить себе  два,
три места, войти в пререкания, лгать самым наглым образом, говоря, что места
заняты,   и   еще  посмеиваться,   глядя,   как  какой-нибудь  пассажир  или
какая-нибудь  пассажирка,  словно обезумевшие,  носятся из  вагона в  вагон,
вотще обращаясь к  ближним с  вопросами о  свободном месте,  пока наконец не
явится  обер-кондуктор  и  после  обычного  пререкания  не  водворит  нового
пришельца на месте, рядом с ворчащим и негодующим соседом.
     Обычные  вагонные сцены  грубости нравов  и  отсутствия всякого чувства
альтруизма среди  большинства культурных путешественников разнообразятся еще
зрелищем   неожиданных  метаморфоз,   мгновенно   превращающих,   точно   на
гуттаперчевой  кукле,  выражения  этих  непреклонных  и  геморроидальных лиц
петербургских  путешествующих  чиновников  или  рыхлых,   более  добродушных
физиономий  провинциалов  в  выражение  трогательного собачьего  умиления  и
преданности,  если  вдруг  среди  пассажиров появится в  вагоне какая-нибудь
известная "особа" или,  среди  разговора,  обнаружится как-нибудь  инкогнито
какого-нибудь известного лица.  При таких случаях русский гражданин не умеет
даже соблюсти постепенности перехода от непреклонности к умилению и,  как бы
опровергая теорию  Дарвина,  как-то  мгновенно  из  человека  превращается в
собаку, да еще виноватую.
     В вагонах третьего класса,  среди серого пассажира,  вы чувствуете себя
как-то  нравственно  спокойнее,  но  продолжительное путешествие  в  третьем
классе,  особенно летом,  когда  вагоны  набиты  битком,  требует некоторого
мужества и  привычки к  тому  специфическому запаху,  который жаркою  летнею
ночью  делает  пребывание в  душном  вагоне  несколько похожим на  сиденье в
помойной яме.  Зато там, по крайней мере, вам не придется воевать из-за мест
и   ждать  каких-нибудь  историй  с   соседями.   Там,   напротив,   чувство
общественности  инстинктивно  развито  гораздо  более,   там  всегда  готовы
потесниться,  даже слишком потесниться,  если у  вас фуражка с  кокардой,  и
боятся каких-нибудь историй с  тою приниженною боязливостью серого человека,
которая особенно ярко бросается в  глаза в  вагонах и  на пароходах,  и  чем
дальше от столиц, тем больше, так сказать, нагляднее.
     Он,  этот "серый" пассажир,  точно чувствует себя виноватым уже за  то,
что за  свои деньги занимает место,  и  редко протестует,  если ему прикажут
"маленько потесниться":  вместо лавки,  приткнуться как-нибудь в проходе или
скорчиться на  полу,  и  валяться на  палубе в  невозможной тесноте с  кучей
детей,  которым  грозит  ежеминутная опасность быть  придавленными в  ночной
темноте.
     Этою  безответностью,  этим уменьем безропотно приспособиться к  такому
положению,  которое любому иностранному крестьянину или  рабочему показалось
бы невозможным нарушением его права,  пользуются,  и  широко пользуются,  на
железных дорогах и в особенности на волжских и сибирских пароходах. Вагоны и
палубы зачастую набиваются живыми людьми, словно сельдями в бочках. Никто не
находит  возмутительной такую  эксплуатацию.  Никто  из  бесчисленного штата
надзирающих не  обращает внимания на  такое нарушение права,  хотя  подобное
скучивание людей и  влечет за  собой нередко болезни и  смертность (особенно
детей),   как   это  и   случается  на   сибирских  пароходах,   перевозящих
переселенцев.
     Если вы рискнете заметить о  таком отношении к пассажиру,  заплатившему
деньги,  какому-нибудь железнодорожному или пароходному начальству,  то оно,
разумеется,  не  только  не  обратит  внимания на  ваше  замечание,  но  еще
пренаивно выпучит глаза, спрашивая: "какое вам до этого дело?"
     Такой именно вопрос и  задал обер-кондуктор,  когда на одной из станций
между  Петербургом и  Москвой  какой-то  господин,  скромно одетый,  обратил
внимание обер-кондуктора на  то,  что  в  двух  вагонах  третьего класса  не
хватает людям мест,  что  пассажиры сидят по  трое на  лавках,  а  некоторые
принуждены стоять, и настойчиво просил дать им места.
     - Да ведь пассажиры не жалуются.
     - Но нельзя же так обращаться с людьми! - настаивал пассажир.
     Слово за слово, и началась одна из обычных сцен, окончившаяся, впрочем,
благодаря    настойчивости    протестанта    и    благоразумию    травленого
обер-кондуктора тем,  что пустой задний вагон был открыт,  и  туда рассадили
пассажиров,  не  имевших мест,  преимущественно крестьян,  возвращавшихся из
Петербурга по деревням на полевые работы.
     Что обер-кондуктор наивно удивился вмешательству постороннего человека,
вступившегося за интересы людей, которые сами не протестовали в защиту их, в
этом,  конечно, нет ничего удивительного; но удивительнее было то, что среди
кучки людей (и  все из чистой публики),  слушавшей это объяснение,  никто не
поддержал  протестовавшего  господина,  и  когда  он  обратился  к  стоявшим
поблизости,  как  бы  ища  поддержки,  то  каждый  отворачивался  и  уходил,
выказывая  отсутствие  общественного чувства  теми  равнодушием и  боязливою
осторожностью вступиться в  защиту ближнего,  которые так  часто проявляются
при разных публичных случаях насилия и  обиды слабого человека,  несравненно
более возмутительных, чем только что рассказанный.
     Но любопытная черточка,  и характерная черточка, присущая, как кажется,
специально славянской натуре:  многие из  этих  же  самых людей,  равнодушно
отворачивавшихся,  когда к  ним обращались за поддержкой,  по окончании этой
"истории",  возвратившись в вагон,  хвалили вступившегося господина,  находя
образ  действия его  похвальным,  громко  бранили  железнодорожные порядки и
менее  громко  прохаживались насчет порядков "вообще".  Но,  случись с  этим
самым   господином   какая-нибудь   неприятность   за    его    "похвальное"
вмешательство,  можно держать пари сто против одного,  что ни  один из  этих
сочувствующих не  пошевелил бы пальцем.  В  этом самом обыкновенном дорожном
происшествии,  как  в  малой капле воды,  отразились общий характер и  склад
русского культурного человека, объясняющие многие явления современной жизни.
И  чем далее вы удаляетесь из Петербурга,  тем чаще приходится вам наблюдать
подобные "истории",  встречаясь с  еще большим равнодушием и большею боязнью
путаться не в  свое "дело",  но зато слушая иногда ламентации{251} случайных
спутников,  несравненно  более  экспансивные и  менее  осторожные,  чем  те,
которые  приходится  слышать  среди   пассажиров  Николаевской  дороги{251},
особенно   среди   петербуржцев,   привыкших  путешествовать  с   молчаливою
сдержанностью  и   тою,   чисто   чиновничьей,   брезгливостью  в   дорожных
знакомствах,  благодаря которым можно сразу отличить кровного петербуржца не
по  одному только бескровному лицу и  кургузому пиджаку,  обтянутым штанам и
ботинкам с китайскими носками.
     По  мере  удаления  из  Петербурга  на  восток  увеличиваются в  прямой
пропорции  и  различные  путевые  неудобства  и  неожиданные приключения,  и
чувствуется все  большая  и  большая  потребность в  терпении  и  персидском
порошке.  Путешествие принимает все  более и  более патриархальный характер,
несколько напоминающий путешествие по девственным странам.  Поезда двигаются
медленнее и  опаздывают чаще;  часы отхода и  прибытия пароходов находятся в
большей  связи  с  вдохновением и  с  милостью  господней,  чем  с  печатным
расписанием.  Поездная  прислуга  теряет  свой  столичный  вид,  казарменную
вежливость и  расторопность,  принимая все более и более облик "мальчика без
штанов" и  обделывая с меньшей опаской свои маленькие гешефтики.  Пароходные
капитаны,  в  большинстве случаев  попадающие  в  моряки  по  воле  судеб  и
неокончания нигде  курса,  имеют  вид  добрых  малых,  старающихся задобрить
гостей-пассажиров (разумеется, классных).
     Приноравливаясь к местным нравам, они всегда готовы "закусить и выпить"
с тем или другим охотником-пассажиром, чтобы скоротать однообразие плавания,
и  не  прочь  в  часы  вдохновения устроить иногда импровизированную гонку с
каким-нибудь  пароходом другой компании,  к  ужасу  всех  трезвых пассажиров
(ведут,  собственно говоря,  пароход  лоцманы;  на  долю  капитана выпадает,
главным образом,  представительство и выпивка).  Все чаще и чаще мелькают на
головах чиновничьи фуражки с  кокардой,  заменяя собой шляпы и котелки.  Чем
больше вы подвигаетесь, тем более убеждаетесь, что гоголевские персонажи еще
не исчезли, и вам предстоит видеть всю их серию; но предпочтительно, однако,
объявляются классические Держиморды{252},  иногда не  стесняющиеся даже и  в
публике показывать при случае "господам земледельцам" свои подчас страшенные
длани.
     Наблюдая в натуре то,  о чем у вас давно составилось лишь теоретическое
представление,  вы  начинаете сознавать не  одним  только умом,  но  и  всем
существом своим,  что этот маленький "исполнитель",  крошечное звено в общей
бесконечной цепи,  с  таким пренебрежением третируемый в  столицах,  где  он
мелькает  изредка  в   передних  в   образе  скромнейшего,   безответнейшего
ничтожества,  где-нибудь в  глухом месте  действительно может  иногда играть
роль какого-то "фатума", от которого иной раз обывателю становится несколько
тесно жить на  божьем свете.  Побеседовав с  таким джентльменом в  дороге по
душе  (русский  человек  любит  подобные  беседы  за  закуской),   вы  скоро
сообразите,  что от его доброй воли, ума и сообразительности непосредственно
иной раз  зависят спокойствие и  благополучие многих человеческих жизней,  и
вам станут понятны все эти однообразные "обывательские" рассказы и анекдоты,
которыми обыкновенно коротаются долгие  дни  пароходного плавания,  если  не
составился винт{252}.
     В ответ на ваше замечание (если вы сделаете таковое),  что закон, слава
богу,  существует не только для столиц,  но и для всей империи,  и что права
жаловаться,  по  крайней мере,  не  лишен никто,  вы по большей части сперва
услышите веселые замечания насчет "кукушки и ястреба"{253} и затем резоны:
     - Бесспорно,  местное начальство сменит  нерадивого подчиненного,  если
узнает,  что он не оправдал доверия,  но (без этих "но", как известно, у нас
не кончается ни один разговор)...  но,  во-первых, "мужик" не всегда рискнет
жаловаться,  во-вторых, предположим, что пожаловался, и что жалобе дан ход -
откуда,  из  какой  Аркадии  вы  найдете  другого "исполнителя",  который бы
"честно  и   благородно"  исполнял  свои  начальственные  функции?   Обычный
контингент -  рассадник всех  этих "мелких сошек",  имеющих непосредственное
отношение к  мужику  -  представляет весьма  ограниченный выбор  (особенно в
провинции),  смущающий даже нередко самих выбирающих.  Увы, и они жалуются в
пустое пространство на  недостаток людей,  которые бы  умели  исполнить волю
пославшего с чувством,  с толком,  с расстановкой и,  получая в год шестьсот
рублей, не старались бы проживать втрое.
     Эти столь знакомые и надоевшие жалобы на недостаток людей увеличиваются
к  востоку с таким "crescendo",  что вам начинает казаться,  что чем дальше,
тем реже будет попадаться "человек" и наконец, чего доброго, совсем исчезнет
из  обращения.  Все будто сговорились.  Везде,  начиная со  столиц и  кончая
захолустьями,  теперь ищут  "человека",  ищут  и,  к  удивлению,  не  всегда
находят,  словно бы и  в самом деле он провалился куда-то в преисподнюю и не
подает голоса, несмотря ни на какие призывы передовых статей, выкрикивающих:
"объявись, человек!"
     Было  бы  несправедливостью утверждать,  что  словоохотливый  обыватель
претендует  лишь  на  недостаток  одного  какого-нибудь  специального "вида"
человека.  При  случае  он  не  менее  костит  и  своего избранника-земца  и
городского представителя, причем чаще всего жалуется не на учреждения, не на
самый принцип, а на его применение. И сейчас же, в подтверждение, расскажет,
как такой-то голова в  таком-то захолустном городе "слопал" городскую землю,
такой-то член "всучил" городу свой развалившийся дом, там "потревожили" банк
и пр.  и пр.,  -  словом,  повторит одну из тех бесчисленных историй,  часть
которых  попадает  на  газетные  столбцы  в  кратком  извлечении:  "украли",
"разграбили".
     С  изменением долготы изменяются и  типы "купца",  "купеческого сына" и
героя новейшего времени -  кулака,  являясь все более и  более в натуральном
виде,  без  того  столичного соуса,  который  придает  им  некоторый лоск  и
своеобразную  повадку.   Вы   встретите  больше   "откровенности",   большую
примитивность в приемах и костюме. И грабят, и безобразничают, и пьянствуют,
так   сказать,    нараспашку,    еще   не   просветясь   насчет   "святости"
капиталистического строя и  не всегда вводя в обиход разговора "жалких" слов
об "основах" и т.п.,  а просто "рвут",  где можно,  и делу конец. "Пассажир"
вообще  встречается  все  более  и  более  невзыскательный,   покладистый  и
любопытный,   первым  делом  осведомляющийся:   "кто  вы  такие  будете?"  и
расспрашивающий о Петербурге с некоторым чувством страха и благоговения, что
однако не  мешает питать к  нему и  долю недоброжелательства за  то,  что он
слишком много сочиняет бумаг,  а не знает совсем провинции и относится к ней
свысока. И "дама" попадается не та, какую вы видели до Москвы и первое время
за  Москвой.  Общий  вид  другой.  Лица  более  рыхлые,  румяные,  сонные  и
"уравновешенные". Знакомый вам "нервный" тип русской интеллигентной женщины,
к  которому привык глаз в  Петербурге,  в дороге попадается все реже и реже,
заменяясь пестрыми  костюмами и  разбитными,  с  претензиями на  светскость,
манерами  провинциальных "чиновниц",  цивилизованных купеческих  дочек,  или
ветхозаветными платками  молчаливых и  степенных  купчих  "старого  обычая",
выскочивших как будто на палубу парохода прямо из пьес Островского.  Дамские
беседы все более и  более принимают характер допроса,  сплетни и  кулинарных
откровений, так что, проведя час-другой в разговоре с одной из таких дам, вы
не только будете основательно допрошены о ваших родных до четвертого колена,
но,  в  свою  очередь,  будете  посвящены в  "подноготную" родного  "гнезда"
рассказчицы и  научитесь приготовлять соленья  и  маринады из  разных  ягод,
обилием которых в  Сибири вас утешает прекрасный пол.  "Урядник" встречается
более чумазый и юркости в нем как будто меньше, а "полицейский" на пристанях
и  совсем с  виду  богом  обиженный.  Пассажир-мужик  теряет тот  столичный,
ернический вид,  который  заметен  в  возвращающихся домой  питерцах,  и  за
Москвой "сереет".  С Нижнего{255} вы уже встречаетесь с массой переселенцев,
направляющихся из  разных концов России на  привольные землей места далекого
края,  а  из Тюмени плывете,  имея на буксире арестантскую баржу,  в которой
скучена партия человек в  семьсот будущих невольных жителей отдаленных и  не
столь  отдаленных  мест  Сибири,   плывущих  на  каторгу,  поселение  или  в
административную ссылку.
     "Варнак",  как называют ссыльных сибиряки,  не  оставляет уже вас ни на
минуту, как только вы перевалили Урал. О нем говорят ямщики, его презирают и
боятся,  им  наполнены уголовные летописи  сибирских газет,  вы  его  видите
пробирающимся около большого тракта.  И  вы  невольно запасетесь револьвером
где-нибудь в попутном городе,  если только не запаслись им раньше. Но только
едва ли  придется им  воспользоваться.  Не так страшен "варнак",  как о  нем
говорят  и   как   впоследствии  узнает   читатель  из   дальнейших  очерков
путешествия.


III

     Более или менее основательное знакомство с  пыткой езды по убийственным
мостовым,  нечистоплотностью гостиниц и железнодорожных станций, не особенно
приятно   ласкающими  обоняние  ароматами  грязных  улиц   (так   называемый
путешественниками-иностранцами   "русский   дух"),    и    вообще   с   теми
патриархальными картинками нравов  и  порядков,  которые  придают  известный
"couleur local"* отечественной самобытности, начинается уже с самого "сердца
России".
     ______________
     * "местный колорит" (франц.).

     Голова ее -  Петербург - недаром "тонкая штучка" в глазах провинции. Он
более ловок и хитер,  к тому же и более на виду у