шли:  в  лавку ли,  заговорили ли с  пассажиром,
после первых слов вам неизменно зададут этот вопрос.
     На  пароходе уже толпились переселенцы.  Пароход производил впечатление
весьма удовлетворительное,  каюты были  чисты,  и  цена за  девять дней пути
относительно недорога (за место II класса 14 руб.,  а за семейную каюту - по
числу мест - по 16 руб. за место).
     Хотя Тюмень -  один из  очень старых сибирских городов (основан в  1586
году),  жителей в  нем,  по суворинскому календарю{309},  считается около 16
тысяч человек и, как перевалочный пункт, он имеет известное значение, тем не
менее никакой привлекательности не представляет.  Деревянные низенькие дома,
широкие пустыри,  грязные и безлюдные улицы. Тюмень - главный пункт рассылки
арестантов  по  дальнейшим  местам.  Здесь  находится  главная  экспедиция о
ссыльных.  Здесь,  в Тюмени,  все уголовные арестанты распределяются по всем
местам Сибири и  отправляются партиями.  Наплыв арестантов бывает так велик,
что буквально и  острог и  пересыльная тюрьма переполнены.  Вследствие такой
скученности тиф и другие болезни, разумеется, косят людей.
     Не  одна,   впрочем,  Тюмень  отличается  такими  тюрьмами.  По  словам
официальных отчетов и рассказов знающих дело людей,  тюрьмы в Сибири и этапы
представляют собою нечто невообразимое.  Трудно изобразить словами весь ужас
положения людей,  скученных в  небольших пространствах огромными массами.  В
Томске,   например,   дело  доходило  до  того,  что  тифозных  больных,  за
недостатком места,  клали целыми рядами на  полу,  и  смертность доходила до
поражающей цифры.  Что  же  касается этапов,  то  они буквально представляют
собой  клоповники,  и  еще  недавно  высшее  местное начальство предписывало
циркуляром обратить внимание на содержание их в исправном виде.
     Но циркуляры -  циркулярами,  а жизнь -  жизнью, и побывавшие на этапах
рассказывают  про  них  просто  невероятные  вещи.   В  крошечном  помещении
скучиваются вповалку мужчины,  женщины и  дети,  и их на ночь запирают.  Что
происходит там, об этом лучше не рассказывать.
     Пароход отправлялся в  два  часа ночи.  В  десятом часу мы  уже были на
пароходе и уложили детей спать. Наш добрый гений, спутник-сибиряк, советовал
мне запастись кое-какою провизией на дорогу и,  главное,  хлебом, так как на
пароходе все дорого,  а  иногда и  просто бывает нельзя достать.  Я поспешил
отправиться снова  в  город.  Город  уже  спал,  только  в  некоторых  домах
светились огоньки. Стоял чудный, тихий вечер. Невольная тоска охватила меня,
когда я проезжал по этим глухим,  пустым,  угрюмым улицам. Каково же живется
человеку,  не  привыкшему еще напиваться с  утра,  в  каком-нибудь еще более
глухом захолустье, вроде Нарыма или Вилюйска?
     Невольно припомнились стихи поэта:

                Да... страшный край... Оттуда прочь
                Бежит и зверь лесной,
                Когда стосуточная ночь
                Повиснет над страной.{310}

     - Вот тут у  полек хорошие булки,  -  прервал мои размышления извозчик,
останавливаясь у маленькой двери, над которой была какая-то вывеска.
     Я вошел в крошечную комнатку, слабо освещенную тусклым светом крошечной
лампы.  На прилавке лежали булки и разные печенья, и в комнатке пахло свежим
хлебом.
     Из-за  ситцевой  занавески  вышла  сморщенная,   худенькая,   маленькая
старушка и необыкновенно вежливо и деликатно спросила:
     - Что пану угодно?
     Она была одета в каком-то затрапезном платье,  в разорванной кацавейке,
но что-то и  в  манере и  в выражении этого худенького лица,  со слезящимися
глазами, говорило, что эта старушка знала когда-то лучшие времена. В лице ее
точно замерла какая-то старая,  покорная скорбь. Я не сомневался, что передо
мной была женщина, принадлежавшая когда-то к так называемому обществу.
     Мы разговорились. Скоро из-за занавески вышла другая старушка: высокая,
сухая,  крепкая,  с  более энергичным выражением лица.  Это была ее  младшая
сестра.
     Их   история  оказалась  очень  простою  и   печальною  историей.   Они
принадлежали к  одной из довольно зажиточных польских фамилий,  были сосланы
на каторгу за восстание в  63-м  году{311},  имения их были конфискованы,  а
теперь они, давно прощенные, но всеми забытые, доживали свой печальный век в
Тюмени, добывая себе кусок хлеба пекарней.
     - Отчего вы давно не вернулись домой? - спросил я.
     Ответ обычный:  вернуться дорого.  Тем не  менее они не  теряют надежды
умереть на родине.
     - Мы уже давно собираемся,  -  заметила младшая сестра,  -  и в прошлом
году чуть было не уехали,  да вот сестра заболела. Мы до сих пор не привыкли
к  здешнему климату,  хотя должны были бы  ко всему привыкнуть в  20 лет,  -
прибавила она,  улыбаясь скорбною улыбкой.  - Бог даст, еще вернемся и умрем
на родине.
     - Родные ваши живы?
     - Почти никого нет.
     - Да, всего пришлось испытать, - заговорила опять маленькая, сморщенная
старушка и вздохнула.
     - Этой жизни не забудешь! - прибавила младшая сестра.
     Я пожелал им поскорей вернуться на родину, и мы распрощались.
     Мой возница,  тоже из ссыльных,  попавший из Курской губернии в Сибирь,
как он объяснил, "за то, что любил чужих лошадей", и давно уже имевший право
возвратиться в Россию, очень хвалил этих старушек-полек.
     - Тихие, аккуратные старушки, - говорил он.
     Впоследствии мне часто приходилось встречать поляков, сосланных сюда за
польское восстание и  оставшихся в  Сибири.  Большая часть из них занимаются
торговлей, ремеслами, содержат кабаки, некоторые находятся на службе. Вообще
они как-то лучше русских умеют устраиваться,  именно потому, что не брезгуют
никакими занятиями.
     Большинство же остальных ссыльных обречено почти что на нищету. Достать
им какие-либо занятия,  без помощи администрации, трудно; да и какие занятия
могут быть  в  какой-нибудь сибирской дыре  или  в  якутских улусах{312}?  В
больших городах,  где могли бы найтись занятия, дают их неохотно, боясь, как
взглянет  на  это  местная  администрация.  Правительство выдает  в  пособие
политическим ссыльным по шести рублей* на человека и таким образом избавляет
многих буквально от голодной смерти.
     ______________
     * В Восточной Сибири,  глядя по местностям, выдают до 15 р. на человека
вследствие большой дороговизны муки и мяса. (Прим. автора.)


XI

     Пароход  "Рейтерн"*,  на  котором нам  пришлось совершить девятидневное
путешествие,  проплыв более 2000 верст по Туре,  Тоболу, Иртышу, Оби и Томи,
приятно поражал своим необыкновенно нарядным, праздничным видом.
     ______________
     * Сибиряки любят называть свои пароходы фамилиями административных лиц.
Все  пассажирские  пароходы  фирмы  Курбатова  и   Игнатова  носят  подобные
названия.   Кроме   "Рейтерна",   есть   "Коссаговский"  (фамилия  директора
департамента),  "Казнаков"  (фамилия  бывшего  генерал-губернатора  Западной
Сибири)  и   "Беленченко".   Впрочем,   клички  иногда  меняются  со  сменой
начальства.  Приедет  новый  начальник -  и  пароход  перекрещивается именем
нового. (Прим. автора.)

     Не особенно изящно скроенный,  но крепко сшитый,  он сиял чистотой. Все
было  подкрашено и  подчищено.  Довольно  уместительные семейные каюты  были
прибраны с  особенною тщательностью,  и на диванах белели новые коленкоровые
чехлы.  Лоцмана,  матросы и официанты щеголяли свежими костюмами. Пароходное
начальство  несколько  волновалось.   Сумрачный  на  вид  капитан,   пожилой
молчаливый   пермяк,   большую   часть   времени   стоял   на   площадке   с
торжественно-озабоченным видом, а его помощник, сухопарый молодой человек, в
начале рейса просто-таки метался,  изнывая в  заботах о  чистоте и  порядке.
Палубу подметали часто,  слишком даже  часто,  в  ущерб спокойствию палубных
пассажиров.  Переселенцы были скучены относительно с большим удобством,  чем
на   пермском   пароходе,   и   к   переселенцам  относились   с   некоторою
внимательностью,  по крайней мере к тем из них,  которые поместились ближе к
рубке I  класса,  на  которую часто устремлялись тревожные взоры молчаливого
капитана.
     Не  торопитесь  однако  обобщать  факты  и,   собираясь  в  Сибирь,  не
рассчитывайте на подобную счастливую случайность.  Вы можете рассчитывать на
большую безопасность плавания по большим,  пустынным сибирским рекам, чем по
бойкой Волге, так как судоходство здесь в зачаточном состоянии и столкнуться
не с кем.  Что же касается порядка, удобств и чистоты, то сибирские пароходы
ими не отличаются и,  вообще говоря,  содержатся не лучше волжских пароходов
средней руки.  Если же  в  этот рейс пароход удивлял не  совсем обыкновенным
порядком, то и причина этому была не совсем обыкновенная: в числе пассажиров
находился  новый  генерал-губернатор Восточной Сибири,  граф  Игнатьев{313},
ехавший с семейством и несколькими лицами свиты к месту своего назначения.
     Путешествовать    по    почтовым    сибирским    дорогам    вслед    за
высокопоставленными лицами,  как пришлось нам,  не  рекомендую никому,  даже
человеку,  обладающему  воловьим  терпением  и  ослиною  выносливостью.  Вам
придется  либо  изнывать  на  станциях,   выслушивая  философские  сентенции
смотрителей,  либо,  после  самых  энергичных  настояний,  получать,  вместо
хваленых  "сибирских лошадок",  некоторое их  подобие,  в  виде  невозможных
ободранных кляч, а вместо ямщиков - несносных стариков или крошек-младенцев,
невольно внушающих сомнение.
     Но   зато  путешествовать  по   железным  дорогам  или   на   пароходах
одновременно с  сановными  пассажирами  несравненно удобнее,  чем  без  них.
Удобства    и     внимательность,     предназначенные    специально    таким
путешественникам,  косвенно отражаются и на остальных,  а главное,  вы более
гарантированы в благополучном исходе путешествия.  Вот почему я,  по крайней
мере,   бываю  доволен,   когда  судьба  посылает  на   поезд  какого-нибудь
путешествующего сановника.  Тогда я спокойно сажусь в вагон, уверенный, что,
благодаря такому  соседству,  поезду труднее сойти  с  рельсов,  запоздать в
пути, - словом, подвергнуться приключению, ибо хорошо знаю, что благополучие
сановитых путешественников,  - разумеется, находящихся у дел, - охраняется с
большею бдительностью и  с  сугубым усердием,  чем благополучие обыкновенных
смертных, и следовательно шансов на всякую "кукуевку" значительно меньше.
     Хотя  граф  и  держал  себя  с  скромною  простотой,  приятно  дивившей
пассажиров-сибиряков, привыкших более к грозному величию старинных сибирских
"вице-роев",   о   недоступности  которых  до   сих  пор  ходят  легендарные
подробности,  и отклонял всякие официальные встречи,  но это, разумеется, не
мешало даже и неподчиненным сибирским чиновникам волноваться и трепетать.
     Такие проезжающие ведь не особенно часты в здешних палестинах.
     Наибольшим подъемом духа  и  наибольшим страхом за  целость своей шкуры
проникаются в таких случаях,  разумеется,  второстепенные служебные агенты и
главным образом господа исправники и  заседатели,  до  сих  пор  сохранившие
здесь складку,  обличье и  вкусы дореформенных Держиморд и  знающие за собой
немало уголовных грехов,  помимо повального здесь  греха  -  взяточничества.
Греховодники покрупней, разные матерые юсы, заведующие частями, и советники,
игравшие при "старой метле" роль негласных "серых эминенций"{314},  несмотря
на  наружную бодрость,  тоже  не  без  тайного страха  ждут  "новой  метлы",
особенно  если  слухи  о   ней  благоприятные.   В  тиши  своих  пропитанных
беззакониями и  кляузами  канцелярий  они  готовятся  к  приезду,  деятельно
припрятывают не только концы,  но,  случается, и целые громадные дела, благо
прожорливость сибирских крыс  или  внезапный внутренний пожар сослуживали не
раз добрую службу*.  Одним словом,  волнение в  крае необычайное.  Чиновники
мятутся  словно   тараканы,   внезапно  застигнутые  светом.   Исправники  и
заседатели,  эти  первые  образчики  "административного товара",  с  которым
приходится  знакомиться приезжему,  охваченные нередко  буквальным трепетом,
простирают  усердие  при  встречах  до   геркулесовых  столбов  раболепия  и
глупости.  Часто,  по собственному вдохновению, не дожидаясь соответствующей
бумажки, они сгоняют целые деревни на починку тракта, отрывая массы людей от
спешных работ,  и  прибегают к  самым  отчаянным мерам  устрашения в  случае
ропота и  протеста.  И они положительно замирают в благоговейном недоумении,
когда,  вместо благодарности за  такое внимание к  высокому путешественнику,
вдруг,   совершенно  неожиданно,   получают  в  более  или  менее  приличной
петербургской  форме  "дурака",  наводящего,  однако,  большую  панику,  чем
откровенный "мерзавец!" разгневанного генерала старых времен.
     ______________
     *  Похищение дел из присутственных мест -  обычный прием в  Сибири.  Не
особенно давно еще  из  губернского совета одного большого сибирского города
исчезло уголовное дело о двух богатых и влиятельных коммерсантах,  благодаря
чему названные купцы оставлены лишь в подозрении. (Прим. автора.)

     За что? Почему?
     Этот бедный дореформенный "дурак" - весьма неглупый, заметьте, во всем,
что  касается обделывания своих делишек,  привыкший думать,  что "управлять"
значит наводить трепет и вымогать,  -  еще не настолько выдрессирован,  чтоб
обладать   хорошим   верхним   чутьем    столичного   чиновника,    умеющего
приспособляться в каждый данный момент,  и потому всякого высшего начальника
меряет на  один и  тот  же  сибирский шаблон,  выработавшийся еще со  времен
Пестеля и Трескина{315}.  Он боится начальства, как дикарь стихийной силы, и
в  то же время смотрит на него с наивною оскорбительностью,  предполагающею,
что у каждого сановника совсем особенные глаза,  неспособные видеть предметы
в  их  подлинности,  и  совсем особенные уши,  до слуха которых,  сквозь гул
колокольного звона,  "уры" и  бесшабашного общего вранья о благополучии,  не
донесутся обывательские жалобы.  Хотя он и смекает,  что в последнее время и
по  ту  сторону Урала приподнят дух исправников,  но  все-таки разнообразных
оттенков новейших веяний различить не может;  нередко едва грамотный - газет
он,  разумеется,  не читает -  и  предполагая,  что сибирские порядки вполне
соответствуют новейшему "поднятию духа",  не догадывается,  что в Петербурге
мужичок до  известной степени в  моде и  что  приезжие могут так  или  иначе
заинтересоваться тем самым мужичком,  которого он,  в  качестве первобытного
Держиморды,   привык  обрабатывать,   по  сибирской  простоте,  без  всякого
любезного заигрывания.
     В   Сибири,   где  административная  власть  функционирует  с   большим
простором,  с  большею независимостью,  чем в  губерниях,  имеющих земство и
гласный суд,  и  где  обыватель привык считать закон писанным не  для  него,
приезд  нового  генерал-губернатора будит  во  всех  классах населения новые
надежды.  Каждый припоминает обиды и  несправедливости и  каждый простодушно
уверен,  что  в  руках  такого  властного и  могущественного лица  есть  тот
магический талисман,  который восстановит правду,  утрет  слезы и  превратит
маленького сатрапчика в скромного общественного слугу. И если стоустая молва
донесет известия,  что "новый" доступен и  добр,  то такого "доброго" ждут в
каждом уголке Сибири,  как Мессию,  повторяя с трогательным оптимизмом слова
некрасовской Ненилы: "Вот приедет барин!"{316}
     Буквально целые толпы народа идут на встречу такого доброго начальника.
В  каждом захолустье готовятся жалобные прошения.  Жалобы эти -  все те  же,
которые приносились сибиряками с тех самых пор,  как существует Сибирь:  это
жалобы на  самовластие,  произвол и  грабительство местных агентов.  Разница
между старыми временами и нынешними только та, что нынче можно жаловаться на
исправников без риска очутиться в кандалах или быть сосланным в какую-нибудь
архисибирскую трущобу,  как прежде,  и  подвиги,  вроде подвига известного в
сибирских летописях мещанина Саламатова*, уже не нужны.
     ______________
     *  Во  время  террора,  наведенного  на  Сибирь  управлением Пестеля  и
Трескина,  когда всякие жалобы перехватывались и жалобщикам грозили жестокие
кары,  иркутский мещанин  Саламатов решился пробраться в  Петербург и  лично
вручить донос императору Александру I.  В 1818 г. он добирается через Китай,
через степи и леса,  в Петербург,  подает донос государю и "просит приказать
его убить, чтоб избавить от тиранства Пестеля". (Прим. автора.)

     "Какою волшебною силой человек,  брошенный сюда,  мог вступить в борьбу
со  всеми почти чиновниками,  со  всем почти составом управления,  мог  один
обуздать известные сибирские дерзости,  обнаружить злоупотребления, потрясти
фортуны  и  ниспровергнуть  целую  систему  связей  твердых,   обдуманных  и
привычкою скрепленных?  Мы не в том веке живем,  и Сибирь - не тот край, где
бы истина могла произвести сии явления!  Как я  могу управлять без моральной
власти?  Скажут:  законами,  как  будто существуют законы в  Сибири,  всегда
управляемой самовластием.
     Я называю бедствием поверхностное отправление текущих дел, и терпимость
беспорядка,  и  злоупотребления.  Я мог их остановить,  но не истребить;  их
порядок управления, краю сему не свойственный, остается тот же; исправлять я
его не могу;  люди остаются те же,  переменить их некем. Я не могу даже дать
движения суду над  ними,  ибо те,  кои должны судить,  сами подлежат суду по
другим делам подобным. Людей, отрешенных в одном уезде или в одной губернии,
принужден употреблять в другой".
     Так  жаловался в  своих сибирских письмах Сперанский{317},  и  такие же
сетования  повторялись  и  повторяются  лучшими  административными деятелями
Сибири.
     Таким образом и теперь,  как пятьдесят лет тому назад, вырисовывается с
достаточною  выпуклостью  неизменное,   при  известных  условиях,   явление:
трагическое бессилие самой, по-видимому, широкой власти.
     Представителям  ее,   в  лучшем  случае,   остается  заниматься  только
поверхностным отправлением дел,  и Сибирь, с ее "классическими дерзостями" и
безобразиями архаических времен,  служит внушительною иллюстрацией к  воплям
журнальных реакционеров, рисующих дореформенные порядки в идеальном свете.
     "На всякое зло у меня развязаны руки, а на добро я бессилен!" - писал в
20-х годах немец Руперт{317}, управлявший Камчаткой.
     То же сознают и теперь умные сибирские администраторы и, пожив в Сибири
год-другой,  бегут из нее, убеждаясь в своем бессилии что-нибудь сделать при
порядке управления, краю сему не свойственном, по выражению Сперанского.


XII

     Постукивая с  однообразною равномерностью машиной,  "Рейтерн" ходко шел
вперед,  делая верст по 15 в час.  Не надо было и выбирать фарватера, - иди,
где хочешь, полным ходом по широким, многоводным сибирским рекам, особенно в
начале  лета,  когда  большая  вода  затопляет лесистые берега,  оставляя на
поверхности свежую молодую зелень тальника и ивы.
     В некотором расстоянии за пароходом,  на крепком, натянувшемся буксире,
буравя и  вспенивая острым носом воду,  двигалась длинная,  черная,  мрачная
арестантская баржа.  Она казалась безлюдною на вид. На палубе, кроме рулевых
да  часового с  ружьем,  ни  души.  Многочисленные невольные пассажиры этого
плавучего "мертвого дома"{317},  заключенные в  тесном,  душном пространстве
под палубой,  могли смотреть на кудрявые берега лишь в  небольшие окошечки с
железными решетками, пропускавшие мало воздуха и света...
     А погода была хорошая...  Солнце грело по-летнему,  манило к простору и
воле, и, вероятно, не один арестант мечтал в это время о побеге.
     Первые дни берега рек, по которым мы плыли, давали по временам красивые
пейзажи:  особенно  хорош  был  Иртыш  со  своим  утесистым правым  берегом,
покрытым густым лесом. И пустынное безлюдье не охватывало тоск