тветы:  малоземелье,  высокая арендная плата, невозможность
справиться с "поданями".  Вятчане шли из-за лесу,  "лесом утесняли".  С Дона
шли не казаки, а приписные, - теснили землей, и кроме того соблазнило письмо
сродственников:  разбогатели на "самаре" и  зовут.  Большинство переселенцев
шло на  "Самару" и  немногие на Амур.  Народ все крепкий,  здоровый,  еще не
утомленный долгим путем.  Мужчины хотя и  выражали сожаление,  что  пришлось
покинуть  дедовские  могилки  (особенно  старики  жаловались),   но   вообще
относились к будущему с надеждой,  "только бы добраться до самары", но бабы,
по обыкновению,  сомневались,  и  мне случалось слышать -  особенно часто на
сибирском пароходе - как бабы при всяком случае путевых затруднений упрекали
мужиков.  "То ли еще будет!" - жалобно вздыхали многие из них, подбавляя яду
горечи  в  сердца  мужчин,  и  без  того  сумрачных,  если  путевые  расходы
оказывались более предположенных. Вообще женский элемент, сколько я заметил,
с  большим недоверием взирал на  будущее,  рисуя его  в  мрачном виде,  и  с
большим   сокрушением  вспоминал  об   оставленных  гнездах,   стараясь,   в
противоположность мужикам,  представить прошлое житье дома  в  более розовых
красках.  Особенно  безотрадно вздыхали  старухи,  не  смея,  однако,  очень
жаловаться в присутствии большаков.
     Во  время пути на  пароходе и"  Тюмени до Томска мне пришлось быть даже
свидетелем,  как  из-за  одной бабы  чуть  было не  произошел в  одной семье
настоящий семейный бунт. Семья эта состояла из отца с женой и двух сыновей с
женами-молодухами.  Направлялись они из Мглинского уезда,  Черниг. губ., под
Бийск  (куда  именно  -   и   сами  точно  не  знали)  по  вызову  земляков,
переселившихся на  "самару" три  года  тому назад.  Глава семьи,  серьезный,
сосредоточенный мужик, стеснявшийся в дорожных расходах и харчившийся крайне
скупо,  в  разговоре как-то  обронил,  что  запаса у  них  мало,  разве  что
добраться до места,  и  спрашивал:  "поможет ли казна?"  Я заметил,  что при
словах старика младшая его невестка, молодая, пригожая, бойкая баба, ядовито
усмехнулась и  незаметно подтолкнула локтем мужа,  смирного на  вид молодого
мужика,  с  добрыми большими глазами,  однако ничего не сказала и продолжала
слушать вместе с  другими главу семьи.  Спустя несколько времени,  подойдя к
этой семье в отсутствие старика, я было спросил старшего сына, доволен ли он
переселением,  как  вдруг молодая бабенка заговорила.  Она подсмеивалась над
дураками,  которых "сбивают старики", и с какою-то порывистостью доказывала,
что лучше вернуться,  пока еще не поздно. "И без того натерпелись дорогой, а
что еще будет -  про то господь знает..."  Слова ее,  по-видимому,  находили
полное  одобрение в  женских членах  семьи.  Старуха одобрительно покачивала
головой,  по временам пугливо озираясь,  старшая невестка поддакивала, а оба
брата молчали,  причем старший взглядывал с  таким видом,  словно бы  просил
снисхождения за глупую бабу.
     Молодая  баба  говорила с  торопливою страстностью долго  сдерживаемого
негодования и  во время речи то и дело вскидывала на мужа вызывающий взгляд,
как будто ожидая от него одобрения и поддержки.  Ее красивое лицо оживилось;
в темных глазах искрился недобрый огонек.  Но муж молчал.  Видимо, смущенный
ее  речами,  он  все беспокойно поглядывал на  стоявшую впереди,  у  дымовой
трубы, кучку мужиков, среди которой был отец.
     - Ну,  будет,  будет тебе!  -  вдруг мягко остановил он жену,  указывая
глазами на подходившего главу семьи.
     Молодуха взглянула на мужа взглядом, полным презрения, как-то брезгливо
повела плечами, однако тотчас же смолкла.
     Я  отошел в сторону,  не переставая наблюдать за этою семьей.  Я видел,
каким  строгим,  пытливым взором  обвел  старик младшую невестку и  сыновей.
Молча уселся он на место и,  несколько спустя, сообщил, обращаясь к старшему
сыну,  что сибирский мужик сейчас рассказывал,  будто в  Томском наверное от
казны дают пособие.
     - Сказывали люди,  быдто и  в Тюмени дают,  а ничего не дали!  -  вдруг
проговорила насмешливым тоном неугомонная баба.
     Я  ждал,   что  будет  сцена,   что  патриарх  немедленно  оборвет  эту
протестантку.  Но  старик только повел на  нее глазами и,  будто не  обращая
никакого внимания на ее слова, продолжал:
     - И  хвалит же места!  Благодать,  говорит,  господня,  а не места,  на
самаре! Не то что у нас.
     Все слушали патриарха молча.  Старик, видно, ждал, что хоть старший сын
обмолвится сочувственным словом, но и он не промолвил в ответ ни звука. Ясно
было, что все семейство шло на "самару" лишь по воле большака. Еще суровее и
подозрительнее взглянул старик на невестку и замолчал.
     Ночью,  осторожно проходя среди  тесных  рядов  спящих переселенцев,  я
совершенно неожиданно увидал  эту  самую  бабу  с  мужем,  далеко от  места,
занимаемого их семьей. Оба они стояли у входного люка в каюту второго класса
и вели какую-то таинственную беседу.  Говорила,  впрочем,  больше она. Среди
ночной  тишины,  прерываемой мерным  стуком пароходной машины,  доносился ее
тихий голос.  То  нежные до ласки,  то гневные до угрозы ноты низким шепотом
разносились в  воздухе.  Временами она  возвышала голос,  и  обидная,  едкая
насмешка над тряпичностью мужа вылетала из ее груди. Из обрывков долетавшего
разговора я понял,  что баба уговаривала мужа немедленно вернуться в Россию,
с ближайшей пристани.  Она убеждала, грозила. Можно потребовать свою часть у
"старого  дьявола".  И  вслед  за  этим  послышался  мягкий,  нежный  шепот.
Ласковыми словами манила она  мужа домой.  До  моего слуха долетели какие-то
уверения "любить по-хорошему".
     Вероятно, "заговорщики" заметили меня. Разговор внезапно оборвался. Обе
фигуры оставили укромное место. Захваченные на открытой части палубы полосой
бледного света луны,  они,  словно тени,  скрылись в темноте, за трубой, и я
спустился в каюту.
     На утро,  проходя мимо черниговцев, я понял, что в этой семье произошла
крупная  семейная  ссора.  Старуха,  старшая  невестка  и  оба  сына  сидели
смущенные,  покорно притихшие,  словно только что  наказанные и  чувствующие
свою  вину дети.  Зато на  лицах старика и  молодухи еще  не  скрылись следы
сильной  душевной  бури.  Старик  был  сосредоточенно  мрачен  и  гневен,  а
энергичное лицо молодой женщины дышало вызовом и  затаенною злобой существа,
покоренного,  но не побежденного грубою силой. Глаза ее были красны от слез,
но вздрагивающие тонкие губы по-прежнему складывались в язвительную усмешку.
Видно было,  что эта баба не из покорных,  чувствует свою силу и  еще задаст
немало задач этой семье.
     Среди соседей-переселенцев шли разговоры о  бывшем рано утром скандале.
"Старик поучил и сыновей и невестку. И поделом. Вздумали бунтовать. Делиться
вдруг на дороге захотели - один срам. И все из-за этой шельмы-бабы..."
     - Мало еще он ее,  бесстыжую,  уму-разуму учил!  -  задорно рассказывал
смиренный такой на вид,  мозглявый мужичонка.  -  Я  бы ее,  шельму,  не так
выучил... Я бы в кису ей наклал, подлой... Не бунтуй...
     - О-о-ох,  господи Иисусе!  -  вздохнула старушонка.  - Виданное ли это
дело бабе да бунтовать?
     - То-то  и  есть.  До  места не дошли,  а  она...  эко дело выдумала...
ворочаться назад. И мужиков молодых смутьянила!..


     Переселенцы,  бывшие с  нами на волжском пароходе,  имели самые смутные
представления об обетованной "самаре".  Никто и  не подозревал о предстоящих
затруднениях и  мытарствах на новых местах.  У всех на языке была надежда на
вольную землю и  на  господа бога.  "Господь не  оставит!"  Многие не знали,
далеко  ли   еще   ехать  и   где  придется  поселиться.   О   существовании
переселенческих чиновников никто  не  слыхал,  о  переселенческой станции  в
Томске -  тоже.  О пособии от казны между переселенцами ходил смутный говор.
Некоторые говорили,  что, "слышно, дают" желающим, и даже цифра определялась
- от  двух  до  пяти  рублей,  -  но  где  именно  получаются деньги и  куда
обратиться за ними, никто не знал.
     Возвращавшийся  в  Сибирь,  после  полуторагодовой побывки  на  родине,
смышленый,  бывалый белорус, мужик лет под пятьдесят, с умным, добрым лицом,
державший себя с  чувством собственного достоинства и  с тою независимостью,
которая  составляет  отличительную  черту  сибирского  мужика,  не  знавшего
крепостного права,  сомневался насчет выдачи пособия. По его мнению, едва ли
казна  станет выдавать,  а  если  и  в  самом деле  выдает,  то  "чиновники"
попридержат. Вообще о сибирских чиновниках он был крайне невысокого мнения и
не  без  юмора  рассказывал разные  истории  специально сибирского характера
собравшемуся вокруг него кружку переселенцев.
     Этот белорус прожил лет двадцать в Сибири, в Тобольской губернии. Он из
поселенцев,  но  недавно получил право выезда в  Россию.  Ездил он на родину
вместе с женой, чтобы привезти к себе старушку-мать. Заработав на возвратный
путь, он возвращался теперь снова в Тобольскую губернию, где живет в деревне
среди коренных сибиряков.  Жить в Сибири, по его словам, можно, насчет земли
и леса вольно,  но зато теснит начальство.  "Ты с ним держи ухо востро - все
деньги  вымотает,   если  есть!"   И   коренной  сибиряк,   по  его  словам,
недолюбливает пришлого,  особенно поселенца.  "Народ, прямо сказать, грубый!
Ну,  да  и  то  сказать,  и  между  россейскими немало  разных  "жиганов" да
"бакланов"... Сибиряк и боится!" - прибавил белорус.
     Жадно ловят каждое слово о "Самаре" переселенцы.  И когда,  в первый же
вечер нашего плавания,  один чахоточный студент-сибиряк,  ехавший из  Москвы
лечиться на кумыс, стал рассказывать соседу своему на палубе, переселенцу на
Алтай,  о тамошних местных условиях,  то не прошло и пяти минут,  как вокруг
него  собралась толпа,  слушавшая в  благоговейном внимании  интересную речь
студента.  Он  сам  бывал  на  Алтае и  вообще интересовался переселенческим
делом.  От  него ехавшие с  нами переселенцы впервые узнали о  существовании
переселенческих чиновников,  о  пристанище в  Томске,  о  выдаче пособий,  о
стоимости  дальнейшей дороги,  о  том,  как  перечисляться,  короче  говоря,
благодаря студенту они совершенно случайно получили те  простые,  но  важные
для  них  сведения,  которые  хотя  несколько облегчат  бесцельные мытарства
многих десятков людей.
     Долго  не  расходились слушатели.  Одни  сменялись  другими.  Больному,
бледному,  исхудалому рассказчику приходилось несколько раз повторять одно и
то же и отвечать на разные вопросы.  Но он,  казалось, не знал усталости и с
готовностью делился тем,  что  знал.  Уже поздно вечером разошлась последняя
аудитория,    поблагодарив   рассказчика   с    трогательною   простотой   и
преувеличенною признательностью людей,  не  привыкших  пользоваться подобным
вниманием со стороны "господ".  И надо было видеть, как жалели многие, узнав
на  следующее утро,  что этого "доброго господина" уже нет на  пароходе.  Он
вышел в Казани.


VIII

     Проплыть по  нашим  рекам недельку-другую и  не  пощупать бока  другого
парохода,  не  напороться "по нечаянности" на  встречную баржу,  не застрять
где-нибудь на шесть,  а то и на целых двенадцать часов по случаю "маленького
повреждения" в  машине,  одним словом,  обойтись без приключений -  такая же
диковина, как испытать их, свершая в наши дни даже океанские плавания.
     "Почему?" - спросит, быть может, мало путешествовавший читатель.
     Да  главным образом потому,  что у  нас именно не вмешиваются там,  где
следовало бы вмешиваться,  а,  напротив, зачастую стараются регулировать то,
что  не  поддается регулированию.  Среди  наших  речных капитанов вы  можете
встретить представителей всевозможных профессий,  чиновника, юриста, гусара,
купца,  дьячка* и крайне редко -  человека,  знакомого с ремеслом и умеющего
найтись в  исключительных обстоятельствах,  всегда  возможных хотя  бы  и  в
плавании по рекам.
     ______________
     * В газетах,  помнится, сообщали факт гибели одного волжского парохода,
которым командовал отставной церковнослужитель. (Прим. автора.)

     Эта  бесшабашная отвага  русского человека браться с  легким сердцем за
дело, о котором не имеет ни малейшего понятия, - явление слишком известное и
часто встречающееся во всех сферах отечественной деятельности.  Недаром же у
нас  пошла  нынче  в  ход  теория  "здравого смысла" -  теория,  старающаяся
подорвать значение специального образования,  и  если нас не  удивляет,  что
иногда  по  воле  провидения (или  ближайшего начальства) лихой  кавалерист,
вместо того,  чтобы культивировать жеребцов, культивирует юношество, педагог
улучшает  конскую  породу,  мореплаватель  свирепствует  на  сухом  пути,  а
какой-нибудь штык-юнкер,  не изучивший никакого права,  кроме права давать в
зубы, заседает подчас в суде, - то отчего же, скажите на милость, дьячку или
лабазнику не водить пароходов?
     На этот раз приключение не заставило себя долго ждать.
     Часа через четыре по  выходе из Нижнего,  среди бела дня,  на широком и
свободном от  мелей плесе,  где  места было  достаточно для  прохода десятка
пароходов в  ряд и  где,  казалось,  немыслимо было и подумать о возможности
какого-нибудь  приключения,   -   шедший  невдалеке  от  нас  вверх  пароход
ухитрился-таки устроить нам неприятность именно в то время,  когда ее совсем
не ожидали.
     Пьяны ли были на соседнем пароходе,  шедшем параллельно с нами, капитан
и лоцманы, нарочно ли было устроено столкновение (говорят, это бывает) - бог
весть,  но  только дело в  том,  что  наш "спутник" без всякой основательной
причины вдруг  стал  уклоняться от  своего курса,  подаваясь влево.  Молодой
помощник  капитана,  стоявший на  площадке нашего  парохода,  слишком  долго
недоумевал непонятным маневрам соседа,  и  когда наконец сообразил,  что при
подобном изменении курса столкновение неминуемо,  и  приказал лоцманам взять
влево,  уже было поздно. Нос соседа был в нескольких аршинах от борта нашего
парохода и  приближался к  нам.  Испуганные пассажиры,  бывшие на корме,  не
дожидаясь  распоряжения  растерявшегося  помощника  (капитан   спал,   чтобы
бодрствовать ночью),  бросились на  другую сторону,  и  вслед за тем,  среди
внезапно наступившей на обоих пароходах тишины, раздался треск удара.
     По счастью, на таранившем нас пароходе догадались застопорить машину (в
противном случае,  при ударе с разбега, сосед легко бы мог прорезать нам бок
и пустить нас ко дну),  и удар,  полученный нами, был довольно слабый. Вслед
за  тем  пароходы разошлись,  разменявшись,  в  лице  своих  представителей,
приветствиями без всякого соображения, что на палубе находились дамы.
     Все  дело  ограничилось поломкой  нескольких  досок  борта  да  испугом
пассажиров, особенно тех, которые во время этого импровизированного абордажа
находились в  кормовых каютах.  Внезапно раздавшийся удар,  сопровождавшийся
треском выбитых стекол, произвел настоящую панику между женщинами и детьми.
     Но   среди  большинства  пассажиров  это   неожиданное  приключение  не
произвело никакой  сенсации.  Пассажиры большею частью  были  люди  местные,
хорошо знакомые с волжскими порядками.
     - Это еще слава богу! Не такие, можно сказать, карамболи{287} бывают! -
заметил пожилой купец из Елабуги.  - А вот, прошлым летом, спускался я вниз,
так нас господь только спас. Чуть было вовсе не утонули.
     И  он  рассказал подробно "случай" ночного столкновения двух пароходов.
Вслед за ним и другие пассажиры припомнили подходящие случаи. Оказалось, что
почти у  каждого было на памяти более или менее подобное приключение,  когда
только "бог спас",  но при этом рассказчики редко винили капитанов, а в виде
успокаивающей сентенции прибавляли,  что без этого нельзя. Вода - не суша. В
дороге будь ко всему готов.
     Тем временем помощник капитана,  взволнованный происшествием, бывшим во
время его вахты,  соорудив акт,  обходил пассажиров с просьбой подписаться в
качестве свидетелей.  В этом акте, разумеется, сосед оказывался виноватым, а
поведение помощника рисовалось в самом лучшем виде.  Он не мог предотвратить
столкновения и оказал чудеса энергии и распорядительности.
     Никто и  не подумал войти в  рассмотрение вопроса о том,  насколько был
виноват  и  наш  помощник,  не  сообразивший тотчас  же  последствий маневра
соседа, что сообразил бы человек мало-мальски знакомый с делом, и все охотно
подписывали акт,  свидетельствуя невинность помощника.  Он  так  трогательно
просил о  подписи,  что подмахнули акт и  такие пассажиры,  которые не  были
очевидцами происшествия, а лжесвидетельствовали, так сказать, по добродушию,
чтобы не обидеть отказом просящего человека.
     Этот акт,  значительно успокоивший помощника,  был передан в  ближайшем
городе для представления в полицейское управление.
     Когда я полюбопытствовал узнать, какое последует движение этому "делу",
капитан только махнул рукой и  засмеялся.  Таких "дел",  по  его словам,  на
Волге  многое  множество,  тянутся  они  подолгу и  редко  доходят до  суда,
оканчиваясь большею частью добровольными соглашениями.  Составляются же  эти
акты  большею частью для  очистки себя  перед хозяевами пароходов,  чтобы не
подвергнуться вычету  из  жалованья за  поломки  или  не  быть  уволенным со
службы.
     - Хозяева  у   нас   -   купцы,   народ,   знаете  ли,   прижимистый  и
необразованный...  Войдет ему в голову,  он и сгонит с места... Надо уметь с
ними ладить... Другой раз и без всякого резона штраф наложит.
     Вероятно,  в силу этой безобразной нелепицы отношений,  характеризующей
отечественные нравы,  и  на  соседнем  пароходе составили акт,  обвиняющий в
столкновении наш пароход.  Таким образом кончаются всевозможные приключения,
и  за них редко когда привлекаются к  ответственности капитаны и  помощники.
Разве уж когда случится происшествие слишком кричащее.


     Если верить тому,  что пишут в последнее время о провинции некоторые из
наших газет,  то чем далее от столиц, чем далее от центров умственной жизни,
тем обыватель бодрее, веселее, менее подвержен влиянию "либерального миража"
и за последние годы совсем, так сказать, "ожил": глядит вперед "без страха и
боязни"  и   только  ждет  не   дождется,   когда  наконец  будет  упразднен
"ненавистный" для  него  гласный суд  с  присяжными,  уничтожено земство,  и
взамен  этого  будут  восстановлены дореформенные порядки с  предоставлением
дворянству первенствующей роли.  Судя по этой "схеме блаженства",  настоящая
Аркадия, где люди не живут, а, можно сказать, наслаждаются, - Сибирь. Власть
там сильная и  грозная,  не стесняемая препонами,  исправник в  каком-нибудь
захолустье  в   своем  роде   Гарун-аль-Рашид{299},   могущий  при   желании
беспрепятственно водворить мир и благосостояние, земства нет, суда присяжных
нет,  мировых судей нет, журналов нет, общественного мнения нет, - чего еще,
кажется, желать для людского счастья по доктрине некоторых публицистов?
     Увы!  на "провинцию" клевещут.  Она далеко не так бодра и весела, как о
ней рассказывают,  судя, по крайней мере, по тем представителям "провинции",
с  которыми  мне  приходилось  беседовать.   Хотя  специально  разговоров  о
внутренней политике на пароходе и не вели (слава богу, не малолетки), каждый
говорил о своих местных делах и делишках, но в этих толках не проскальзывало
ни малейшего желания одобрить идеал аракчеевского общежития{299}. Новые суды
считали счастьем,  земские учреждения,  при всех недостатках,  все же  лучше
старых порядков и, вспоминая эти старые порядки, вовсе не желали возвращения
их...  Словом,  сибирской Аркадии не  завидовали,  а  спутники на  сибирском
пароходе не только не хвалились Аркадией,  а пугали рассказами о тех ужасах,
которые  творятся  в  стране,  представляющей  собой  до  некоторой  степени
приближение к идеалу современных аракчеевцев.
     И  бодрости  и