из кожи,
   почитать чуть-чуть во храме
   о другом подобном хаме.
   И, в плаще оставив спички,
   подойти к другой циничке,
   прикурить и трали-вали
   о науке и морали,
   о любви и о погоде,
   и о том, что мини в моде...
   И циничка прочь из храма
   семенит в объятьях хама
   к неприкаянной постели,
   позабыв о высшей цели.


   А всерьез, в библиотеке
   нет мест сну или потехе.
   Если есть и исключенья,
   то они не от ученья,
   а от пошлости и фарса...
   Перепрыгивая Маркса,
   лезут бездари в науку
   и в казну вонзают руку.
   Лезут, будто к тете Фене...
   Улыбаясь, смотрит Ленин.
   ... Лезут женщины, мужчины,
   и без видимой причины.


   12 апреля 1984


   * * *
   Жаль! Москва, - эластичная дура, -
   все трещит, разъезжаясь по швам.
   Рвут на части Москву "лимитура",
   "абитура" и южная шваль.


   Боль! Москва, - дружелюбная будка, -
   в саже от африканских жлобов.
   И московских дворов проститутка
   разменяла на деньги любовь.


   Рубль! Москва продается в купюрах
   из мясницких и рыночных рук.
   Руль доверен ублюдкам и дурам,
   и в Москву им подобные прут.


   Мат! Москва, - заскорузлое слово, -
   перемызганная во сто крат.
   Блат режимом основан. И снова
   расчленяет столицу кастрат.


   Вот Москва, - посмотрите на снимок, -
   таковою была век назад.
   Происшедшее необъяснимо:
   вот Москва - посмотрите на зад.


   апрель-май 1984




   ПИСАТЬ О ЖЕНЩИНЕ


   Писать о женщине возвышенно -
   достойней дела не найти.
   Писать восторженно и бешено,
   сметая суету с пути.


   Писать о женщине с горением,
   абрис ее боготворя...
   Я сам бы написал творение,
   да ручку где-то потерял.


   18 мая 1984


   * * *
   Когда на улице порой я слышу мат.
   Такой привычный всем. Я думаю о том,
   что весь рабочий класс - есть авангард!
   Верх общества! И нашего притом.


   Когда на улице порой закрытый сад.
   А в нем все - короли. Я думаю о том,
   что весь народ цепляется за блат,
   хотя не каждый станет королем.


   Когда на улице порой лежит не пьянь.
   А дядя в смокинге. Я думаю о том,
   что и интеллигенция стирает грань
   между физическим и умственным трудом.


   Когда на улице порой гарцует негр.
   Такой весь черненький. Я думаю о том,
   что он в своей неразвитой стране
   не гарцевал бы этаким тузом.


   Когда на улице порой кого-то бьют.
   Ногами по лицу. Я думаю о том,
   что человек оставил свой уют
   и медленно становится скотом.


   Когда на улице порой такая грязь.
   Такая слякоть, дождь. Я думаю о том,
   что мат, и блат, и пьянь, и чернь, и мразь:
   все это - наш большой огромный дом!



   Когда на улице порой под фонарем
   кружится мошкара. Я думаю о том,
   что человек проводит дни с календарем,
   чтоб отличить день ото дня числом.


   Когда по улице порой иду один,
   я думаю про нашу с вами жизнь.
   И чувствую - народ не господин,
   а раб своей озлобленной души.


   18-19 марта 1985 года




   СМЕРТЬ НА СЦЕНЕ


   Зал затих. Я вышел к вам на сцену,
   взял гитару, струны перебрал.
   Тихим эхом отозвались стены.
   Я не пел. Зал напряженно ждал.

   Эту песню я готовил долго.
   В этой песне - прошлого итог.
   В ней и боль, надежда, и тревога...
   Я играл, а петь начать не мог.


   В этой песне - сущность отношенья
   к жизни, к женщине, к делам страны.
   В ней прошенье за мое прощенье,
   хоть мне и не искупить вины


   перед тем, кого я предал,
   перед той, с которой подл я был.
   В этой песне - жизненное кредо...
   Я не пел. Я словно текст забыл.


   В этой песне - мысль, что все мы едем.
   Нас везет один локомотив
   в мир, который так красив, но бледен...
   Я немного изменил мотив.


   В этой песне - быль, что нету почвы
   под ногами. Я как в гамаке.
   И любовь, и дружба: все непрочно.
   Мир красив, но это лишь макет.


   В этой песне - боль: кем станет дочка,
   и чужой становится жена.
   А в финале песни - только точка...
   Я не пел. А в зале тишина.


   Эту точку я сыграл мизинцем
   на почти оборванной струне.
   Я смотрел в задумчивые лица
   и ловил классический момент.


   Мне не надо более моментов,
   пусть не будет больше в жизни дел.
   Я услышал гром аплодисментов.
   Но за что? Я ничего не пел!


   Я ушел, и занавес закрылся.
   Я заплакал, не стыдясь, навзрыд.
   Все, друзья! Сейчас во мне свершился
   сердца неминуемый разрыв.


   6 июня 1985 года. Коренево-Москва-Красково


   * * *
   След не оставляю на песке.
   Вино забытое.
   Прижмусь к полуночной Москве
   щекой небритою.


   Забыв, как масса москвичей,
   про пива реченьку,
   я осознал земных речей
   противоречие.


   Ношу уверенней портфель
   с утра до вечера.
   Слюна, как розовый портвейн,
   и делать нечего.


   Я так давно не посвящал
   в свои стихи жену.
   С Москвой целуюсь по ночам,
   не тянет в хижину.


   К тому же дом стоит пустой,
   но чем он держится.
   Скажите, нравственно ль с Москвой
   в спаленке нежиться?


   А в подмосковье и в Москве
   одни лимитчики.
   Ночные улочки в тоске
   снимают лифчики.


   Их обнаженные тела
   ветром затасканы.
   Морщинка на груди легла.
   Проехало такси.


   Горячий, как нацмен, асфальт
   оставил след от шин.
   Я, зафиксировал фальстарт,
   соперников отшил.


   Последней еду электричкой.
   Час бьют часики.
   А на стекле танцуют три
   буквы из классики.


   Их автор явно не поэт.
   Возможно, девочка.
   Возможно, ей пятнадцать лет.
   Сломалась веточка.


   От дня и жизни одурев,
   закрыл свои глаза.
   А я родился в сентябре.
   Сентябрьская слеза.


   След не оставлю на земле.
   Лицо нетрезвое.
   Сегодня всадник не в седле.
   А лошадь резвая.


   1985 год
   * * *
   Светлане Ковалевской


   Я измучен дешевыми ласками
   и устал слушать всякую чушь
   тех, кто лица скрывает за масками,
   на которых помада да тушь.


   Но поет во сне Кореневский хор,
   что есть девушка - чистый алмаз.
   Отпустил коня, да спустился с гор...
   Полюбил, да взлетел на Парнас.


   Не умел любить, как положено,
   запульсировала кровь в висках.
   Полюби меня, нехорошего,
   обними меня да приласкай.


   Четверть века мне, даже более.
   А дорога моя неверна.
   Ночь. Тебя хочу аж до боли я.
   Ночь прошла. Снова день, как вчера.


   Только в душу мне червь, как чей-то нож,
   тычется, голый нерв теребя.
   Может, нет любви, может быть, все - ложь...
   С Новым Годом и счастьем тебя.


   Про тебя скажу, мою сладкую,
   я уверен, что год принесет
   тебе счастье в дом и жизнь гладкую.
   Будет добрым к тебе новый год.


   Про себя скажу, парня пришлого,
   я уверен, уже никогда
   лучше старого года прошлого
   не пройдут остальные года.


   Про себя скажу, парня нервного,
   я измотан от жизни такой.
   Кто укажет мне путь до верного,
   может, он - за далекой рекой.


   Кто залечит мне раны старые
   и беду отведет от меня.
   Может, сбудется, может, встану я
   во весь рост и окликну коня.


   Посмотри, как с гор конь несется вскачь,
   как летит он к твоим ногам,
   как он примет нас, смейся или плачь,
   и умчит нас к другим берегам.


   В стороне чужой выпал белый снег,
   а под снегом - цветы и река...
   Оборвался сон. В темноте ослеп,
   и болят почему-то бока.



   Разбудив себя окончательно,
   я сумел полностью осознать,
   что ничем жизнь не примечательна,
   что весна показалась со сна...


   Я, изрезанный праздничными ласками,
   твоего не оставил следа,
   взял мольберт с ритуальными красками
   и уехал в далекую даль.


   декабрь 1985










   ГОДОВОЙ СТИХ К***


   Ильичево кино учит нас понимать,
   что не нужно, что просто красиво.
   Жизнь течет, как вино, мне уже 25,
   я не знаю, на что тратить силы.


   25 лет свои я кладу на ладонь,
   холодеет душа от мороза.
   Вдруг огонь, след любви, а потом только
   вонь,
   на ладони - кристаллик навоза.


   Мне наскучило пить, видеть сны и читать,
   я бедою залит, как водою.
   Мне уже 25, я устал сочетать
   молодость со своей бородою.


   В 25 лет свои я имею жену,
   малышей - двух чудесных детишек...
   Я у глажки в тюрьме, я у стирки в плену.
   Мне ни ниже нельзя, и ни выше.


   Каждый раз в семь утра я сбриваю усы,
   и по шее тру бритвой до боли.
   Мысль приходит - пора красный змей
   полосы
   лезвием отчеканить на горле.


   Ручеек алых брызг, мне тебя не сдержать.
   И ни капли во мне нету воли,
   чтобы каплям ручья литься воли не дать.
   Не осталось ни мысли, ни боли.


   До свиданья, мой друг. Что тебе пожелать?
   В этой жизни любовь только свята...
   А я только теперь полюбил в 25,
   но у этой любви жизнь отнята.


   В ванне синий лежу, в голубом мираже
   отражаются листья и осень.
   Мне всего 25, но не будет уже
   26, 27, 28...


   март-декабрь 1986 года


   * * *
   Зима, почти две осени,
   две весны, два лета.
   Ах, леты, годы, леты,
   уйдут все до одного.
   Когда сотрешь мой голос
   ты с этой кассеты,
   поймешь, что не осталось
   на память ничего.


   Ты ходишь где-то рядом,
   тебя со мною нету.
   Понять все это трудно,
   и жить так нелегко.
   Когда сотрешь мой голос
   ты с этой кассеты,
   поймешь, что не осталось
   на память ничего.


   Кому-то будет счастье,
   тебя ведь кто-то встретит.
   А мне такое счастье
   уже не суждено.
   Когда сотрешь мой голос
   ты с этой кассеты,
   поймешь, что не осталось
   на память ничего.


   Уеду вдаль от дома,
   к Черному морю уеду,
   а там в Новом Афоне
   солнце стоит высоко.
   Когда сотрешь мой голос
   ты с этой кассеты,
   поймешь, что не осталось
   на память ничего.


   Ни моря нет, ни лета,
   ты не со мной, я - где-то.
   Люблю тебя и только!
   И больше никого.
   Когда сотрешь мой голос
   ты с этой кассеты,
   поймешь, что не осталось
   на память ничего.


   18 октября 1986


   * * *
   Я слегка прибалдевший сегодня,
   но пока не свихнулся совсем,
   Вновь перрон, снова он, город Сходня,
   улица Ленина, 27.


   И зажмут меня братья в объятья,
   и отложат на завтра кино.
   И зашелестят листья и платья,
   и польются дожди и вино.


   Мы споем эту песенку дружно,
   позабудем на время дела.
   Вот и девушки. Все, то что нужно,
   молодые литые тела.


   Расплывутся по комнате звуки,
   я той музыке, кажется, рад.
   И заломятся стулья и руки,
   опустеют посуда и взгляд.


   И какая-нибудь пацифистка
   на колени мне сядет под ночь,
   и, меня ощутив близко-близко,
   уведет из компании прочь...


   Я себе удивляюсь порою,
   отчего же душа так пуста.
   Ты уснула, увлекшись игрою.
   Спи, спектакль мы сыграли с листа.


   У меня же ни сна, ни желаний,
   неужели вся жизнь только для
   этих судорожных окончаний.
   Кто же я: человек или тля?


   Никому не нужны обещанья,
   а страданья нагонят тоску.
   Все при деле, а я без прощанья
   электричкой последней в Москву.


   Медленно под луной Каланчевкой
   до Казанских покоев пройдусь,
   и, необремененный ночевкой,
   первую электричку дождусь.


   Все сорок минут и я дома,
   тут не спят, тут волнуются, ждут.
   Все мое, все до боли знакомо.
   Отчего же я там, а не тут.


   Но, наверно,
   вошло в мою моду,
   до сих пор, как мне только не лень,
   полчаса с Ленинградского ходу,
   и опять наступил этот день.


   Я слегка прибалдевший сегодня,
   но пока не свихнулся совсем.
   Вновь перрон, снова он, город Сходня,
   улица Ленина, 27.


   ноябрь 1986


   ОБЕИМ

   Я веселой песни не спою.
   Мрачно сер весь мой репертуар.
   Я с гитарой на шоссе стою.
   Подо мною серый тротуар.


   И дождь серый хлещет по лицу.


   А мимо машины летят,
   из окон машин один взгляд.


   В нем глаз прозябанье,
   в нем непониманье,
   и в нем невниманье
   к певцу.



   На плечи накинув серый плащ,
   я из дому вышел поутру.
   Во дворе все тот же женский плач.
   Не плачь. Я все-равно ни ко двору.




   Ни к чему скандал и этот вопль.




   А мимо люди идут,
   вонзая ботиночный зуд




   в асфальт запыленный,
   в сердца окрыленных,
   в места отдаленные
   столь.


   Я - неокольцованный тобой.
   Курс мой постоянный - напрямик.
   Я добрел пешком до кольцевой,
   и увидел в небе странный лик.


   Этот лик был сер и молчалив.


   А мимо тучи плывут.
   Льет ливень - молниеносный спрут.


   И лик открыл глаза.
   По небу - серая слеза.
   И лик велик. Он движется
   и жив.


   Я сел в лужу прямо на шоссе.
   Человек в ду-ду свое дудит.
   Но психологическое эссе
   пусть заменит боль моей груди.


   И спасеньем будет мой палач.


   А мимо листья шуршат.
   И отлетает душа.


   Человек, он ведь не по злобе.
   С неба лик зовет меня к себе.
   Вот такая-то точка в судьбе...
   Не плачь.


   Может быть, я и в любви профан.
   Но иначе не прервать роман.
   Лужа - это тот же океан.
   Слушай, это лучше, чем обман.


   23 января 1987


   * * *
   Я нашел другую "Кошу".
   Нет, не Кошу, суррогат.
   В очередности все той же
   рассказал, что я женат.


   Что есть дом, как птицам клетки,
   где жуют, но не живут.
   Что есть Юля с Женей - детки,
   меня папою зовут.


   Что работа неплохая,
   что недавно отлюбил.
   На вопрос: "А кто такая?"
   Я ответил, что "забыл".


   Ложь кому-то во спасенье,
   а кому-то боль да боль.
   Мне хотя бы на мгновенье
   снова сблизиться с тобой...


   Мне один есть выход, боже,
   пока молод и могу,
   кочевать от "Коше" к "Коше",
   как кузнечик на лугу.


   Вспоминать о первой Коше,
   о своей любви большой.
   И делить с другою ложе
   телом, и болеть душой...


   Притаилась за дверями
   тень, ее скрыл полумрак.
   Что ж ты друга потеряла?
   Он теперь никто, а так.


   К зеркалам, чтоб отпустило,
   но мой конь пустился вскачь.
   Отраженье загрустило
   и исчезло... Плачь не плачь.


   11 мая 1987
   * * *
   Брату Эрику

   А в комнате мышка шуршала,
   и выла за дверью метель,
   и кошка, как в марте, визжала,
   но это гостям не мешало
   свою кочегарить постель.


   Сверчок появился в пространстве,
   транзитом дополз до толчка.
   Он тоже замечен был в пьянстве,
   но пары сплелись в братском танце,
   и им наплевать на сверчка.


   Но вот через форточку хобот
   до люстры хрустальный достал.
   Вот падающей люстры грохот,
   и нечеловеческий хохот
   раздался в отдельных местах.


   От форточки все замерзают,
   решают, закрыть бы кому.
   Ах, если бы здесь был хозяин,
   но он улетел, все же знают,
   спецрейсом да на Колыму.


   А в комнате мышка шуршала,
   и выла за дверью метель,
   и кошка, как в марте, визжала,
   но это гостям не мешало
   свою кочегарить постель.


   август 1987
   * * *
   И семья, и заботы, и дети, усталость от быта,
   и весна хороша, да прошла, да и лето прошло.
   Только дверь в Новый Год потихонечку
   кем-то открыта,
   ты за нею стоишь, и мне кажется -
   там хорошо.




   Я смотрю в двери щель, не пойму, что хочу,
   но я знаю,
   что чужой и не тот, да поздравить позволь,
   разреши.
   От души и добра, и здоровья, и счастья
   желаю,
   и желаю любимой быть и любить от души.



   Это странно, зачем, для чего, но порою
   желанье
   возникает, и ровно на миг оно так велико.
   Но мужчине-то что, он исчез, он ушел,
   до свиданья.
   Хорошо спать вдвоем, просыпаться одной
   нелегко.




   Я смотрю в зеркала и бывает тоскливо
   и грустно,
   по спине холодок, и в квартире навечно зима.
   И паркет под ногами, как снег, надоевший
   от хруста,
   и непрочен, и в трещинах весь... Да ты
   знаешь сама.




   Отраженья мои, словно листья, упавшие
   в осень,
   детство кануло в лето, а юность осталась
   в весне.
   Нам уже двадцать семь, двадцать семь,
   двадцать семь,
   двадцать... восемь.
   Но довольно о грустном, его нам
   хватает вполне.




   Мы на людях с улыбкой всегда, как бы ни
   было туго.
   Но любовь как судьба - не кино, не театр,
   не музей.
   И пусть что-то не так иногда, с Новым Годом,
   подруга.
   До свиданья. Жму руку. Целую.

   Один из друзей.


   29 ноября 1987




   ПРИОРИТЕТ


   Странно все устроено на свете,
   оттого напрасно трачу нервы.
   Ездит на машине, каждый третий,
   а я - первый.


   Человек я по натуре гордый,
   не способен даже есть консервы.
   Хлеб с икрой жует каждый четвертый,
   а я - первый.


   Как разбить приоритет проклятый,
   только что мне скажете теперь вы,
   если ходит в лайке каждый пятый,
   а я - первый.


   Я с любовью знаюсь по-простому,
   но ведь женщины - такие стервы,
   отдаются каждому второму,
   а я - первый.


   Я, выходит, человек ненужный,
   но мне успокаивает нервы
   мысль о том, что отправляет нужды
   каждый первый.


   1987


   ДЕРЕВЕНСКИЕ ТЮЛЬПАНЫ


   А в деревне Степурино
   Нижегородской губернии
   все пропито, все прокурено,
   только воздух там чист.
   И когда мне невмоготу,
   я бегу от своих проблем,
   уезжаю в деревню ту
   коротать свою жизнь.


   Стаканы, мои граненные стаканы,
   Я вас на полку уберу да поскорей.
   Тюльпаны, деревенские тюльпаны,
   я вас с собою возьму, для любимой
   моей.


   Я вернулся в столицу вдруг,
   когда ты меня не ждала,
   позвонил, а открыл мне друг,
   я с тюльпанами был.
   За его обнаженным плечом
   в полумраке ночном
   в ужасе ты стояла ни в чем,
   как я слепо любил.
   Протянул в темноту цветы,
   сам не ведая, что творю.
   Кто-то взял их из темноты,
   и захлопнулась дверь.
   Пока лифта ждал на этаже,
   колыхался дверной глазок.
   Мне все это до фени уже,
   нет любви без потерь.


   Обманы, подлости да обманы
   везде и всюду, по всей земле.
   Тюльпаны, деревенские тюльпаны,
   стояли в вазе на ее столе.


   А в деревне Степурино
   Нижегородской губернии
   все пропито, все прокурено,
   только воздух там чист.
   Так мне стало невмоготу,
   взял коньяк, чтоб залиться, я,
   и уехал в деревню ту
   коротать свою жизнь.


   Стаканы, мои граненные стаканы,
   Бегите с полочки, нам будет веселей...
   Тюльпаны, деревенские тюльпаны,
   завяли в вазе на ее столе.


   1990







   РИФМОПРОЗ


   ВТОРОЕ ДЕКАБРЯ


   (маразматическая быль, сарказм...атическая соль)




   Отдавая дань увядшей
   На морозе красной розе,
   От гекзаметра уставший,
   Сотворил поэму в прозе.


   Будучи весь век в ударе
   (хоть талант мой невелик),
   Я, такой неблагодарный,
   Написал простой дневник...


   Большей часть, вечерами, я сижу в своей квартире, занимаюсь либо
чем-то, либо просто так, ничем. Говорю по телефону, пью на кухне чай с
малиной, в разноцветный телевизор взгляд бросаю иногда. То ли я звоню
кому-то, то ли позвонит мне кто-то, очень часто вечерами по родному
телефону с другом или же подругой, не минутами, часами, трепалогию веду.
   Так, сегодня, в поздний вечер, позвонил мой друг Алеша, предложил
явиться завтра, захватив с собой Шуру, и Чекиста, и Бакала (мы учились в
одном классе) в "Менделавку" на футбол. "Менделавка" - институт, где
обитает наш Алеша, и Наташа, а Наташа - это девушка Алеши, а Бакал, Чекист
и Шура - это профессионалы, ну и я, конечно, тоже - профессионал (и хам),
потому что в нашей школе, на родном мини-футболе, в этом чудном трудном
деле мы давно собаку съели.
   Помню, я сказал Алеше, хорошо бы нам собраться, закатить бы вечеринку
в теплой и пустой квартире, так как мой любимый дядя на три дня ушел