ом, содействующим основательности науки. Если же
трудности скрываются сознательно или устраняются только паллиативными
средствами, то рано или поздно они превратятся в неизлечимый недуг, который
разрушает науку, ввергая ее в полный скептицизм.

Так как среди всех идей чистого спекулятивного разума, собственно, одно
лишь понятие свободы приводит к столь большому расширению в сфере
сверхчувственного, хотя только в отношении практического познания, то я
спрашиваю себя: почему только на его долю выпала такая плодотворность,
тогда как остальные хотя и обозначают пустое место для возможных
умопостигаемых сущностей, но понятие о них ничем нельзя определить? Так как
я ничего не могу мыслить без категории, а ее надо искать прежде всего в
идее разума о свободе, которой я занимаюсь, то я сразу замечаю, что здесь
это категория причинности и что, хотя под понятие разума о свободе как
запредельное понятие нельзя подвести никакое соответствующее ему
созерцание, тем не менее рассудочному понятию (причинности), для синтеза
которого понятие разума требует безусловного, должно быть до этого дано
чувственное созерцание, лишь посредством которого и удостоверяется его
объективная реальность. А все категории делятся на два класса: на
математические, которые имеют дело только с единством синтеза в
представлении об объектах, и на динамические, которые имеют дело с
единством синтеза в представлении о существовании объектов. Первые
(категории величины и качества) всегда содержат в себе синтез однородного,
в котором отнюдь нельзя найти безусловного для обусловленного в
пространстве и времени, данного в чувственном созерцании, так как само в
свою очередь должно принадлежать к времени и пространству и, следовательно,
всегда должно быть с своей стороны обусловленным; поэтому и в диалектике
чистого теоретического разума оба противоположных друг другу способа
находить безусловное и целокупность условий для них были ложными. Категории
второго класса (категории причинности и необходимости вещи) не требовали
этой однородности (обусловленного и условия в синтезе), потому что здесь
надо представлять не созерцание, как оно складывается из многообразного в
нем, а только то, каким образом существование соответствующего ему
обусловленного предмета присовокупляется к существованию условия (в
рассудке как связанное с ним); и тогда для полностью обусловленного в
чувственно воспринимаемом мире (и в отношении причинности и в отношении
случайного существования самой вещи) было дозволено полагать в
умопостигаемом мире безусловное, хотя, впрочем, неопределенно, и делать
синтез трансцендентным; вот почему и в диалектике чистого спекулятивного
разума оказалось, что оба с виду противоположных друг другу способа
находить безусловное для обусловленного - например, в синтезе причинности
для обусловленного в ряду причин и действий чувственно воспринимаемого мира
мыслить причинность, которая далее уже чувственно не обусловлена, - на
самом деле не противоречат друг другу и что один и тот же поступок, который
как принадлежащий к чувственно воспринимаемому миру всегда чувственно
обусловлен, т. е. механически необходим, в то же самое время как
принадлежащий к причинности совершающего поступок существа, поскольку оно
принадлежит к умопостигаемому миру, может иметь в основе и чувственно не
обусловленную причинность, стало быть, его можно мыслить как свободный
поступок. Теперь дело только в том, чтобы это можно превратить в есть, т.
е. чтобы иметь возможность на действительном случае, как бы через факт,
доказать, что некоторые поступки предполагают такую причинность
(интеллектуальную, чувственно не обусловленную), какими бы они ни были -
действительными или же только заповеданными, т. е. объективно практически
необходимыми. Мы не можем надеяться найти такую связь в действительных,
данных в опыте поступках как в событиях чувственно воспринимаемого мира,
потому что причинность через свободу всегда надо искать в умопостигаемом,
вне чувственно воспринимаемого мира. Но другие вещи, кроме чувственно
воспринимаемых, нам для восприятия и наблюдения не даны. Следовательно, нам
ничего не остается, как только искать неоспоримое и притом объективное
основоположение причинности, исключающее из ее определения всякое
чувственное условие, т. е. основоположение, в котором разум уже не
ссылается в отношении причинности на нечто другое как на определяющее
основание, а сам уже посредством этого основоположения содержит в себе
определяющее основание и в котором, следовательно, разум как чистый разум
сам есть практический разум. Не надо искать и находить это основоположение;
оно уже давно было в разуме всех людей и вошло в их существо; это
основоположение нравственности. Следовательно, нам даны указанная
необусловленная причинность и способность ее, свобода, а с ней существо (я
сам), которое принадлежит к чувственно воспринимаемому миру, но в то же
время как принадлежащее к умопостигаемому миру не только неопределенно и
проблематически мыслится (что уже спекулятивный разум мог обнаружить как
возможное) , но даже в отношении закона причинности этого мира определенно
и ассерторически познается, и таким образом нам дается действительность
умопостигаемого мира, и притом в практическом отношении определенно', и это
определение, которое в теоретическом отношении было бы трансцендентным
(запредельным), в практическом отношении имманентно (12) . Но такого шага
мы не могли сделать в отношении второй динамической идеи, а именно идеи
необходимой сущности. Мы не могли из чувственно воспринимаемого мира дойти
до этой сущности без посредства первой динамической идеи. В самом деле,
если бы мы хотели попытаться сделать это, то мы должны отважиться на прыжок
- оставить все, что нам дано, и перенестись к тому, из чего нам не дано
ничего такого, посредством чего мы могли бы связать такое умопостигаемое
существо с чувственно воспринимаемым миром (потому что необходимая сущность
должна быть познана как данная вне нас); это, однако, вполне возможно в
отношении нашего собственного субъекта, поскольку он, с одной стороны,
определяет себя посредством морального закона как умопостигаемое существо
(в силу свободы), а с другой стороны, познает себя как деятельный согласно
этому определению в чувственно воспринимаемом мире, как это теперь ясно
доказано. Одно только понятие свободы дает нам возможность не выходить за
пределы самого себя, чтобы для обусловленного и чувственного находить
безусловное и умопостигаемое. Ведь именно сам наш разум познает себя через
высший и безусловный практический закон и [познает] существо, которое
сознает этот закон (нашу собственную личность) как принадлежащее к чистому
умопостигаемому миру, и притом даже с определением того способа, каким оно
как такое существо может быть деятельным. Так становится понятным, почему
во всей способности разума только практическое в состоянии вывести нас за
пределы чувственно воспринимаемого мира и дать познание о сверхчувственном
порядке и связи, которое, однако, именно поэтому может быть расширено лишь
настолько, насколько это необходимо как раз для чистой практической цели.

Да будет мне дозволено при этом обратить внимание еще на одно
обстоятельство, а именно на то, что каждый шаг, который делают с чистым
разумом даже в практической сфере, где тонкая спекуляция совершенно не
принимается в соображение, тем не менее столь точно и притом сам собой
примыкает ко всем моментам критики теоретического разума, как если бы он
был сделан с обдуманным намерением подтвердить ее. Такое, отнюдь не
искомое, но (как легко можно в этом убедиться, если только продолжать
моральные изыскания вплоть до их принципов) само собой находимое точное
согласие важнейших положений практического разума с замечаниями критики
спекулятивного разума, которые часто кажутся слишком тонкими и ненужными,
поражает и приводит в изумление; оно подтверждает уже признанную другими и
восхваляемую максиму - в каждом научном исследовании спокойно идти своим
путем со всей возможной тщательностью и прямотой, не обращая внимания на
то, в чем оно могло бы ошибиться вне своей сферы, а верно и до конца вести
его, насколько это возможно, только ради него одного. Частое наблюдение
убедило меня, что когда такая работа доведена до конца, тогда то, что мне в
середине работы порою казалось в отношении других посторонних учений
сомнительным, если только я до тех пор упускал из виду эти сомнения и
обращал внимание только на свою работу, пока она не была совсем закончена,
в конце концов неожиданным образом совершенно совпадало с тем, что
обнаруживалось само собой, без принятия в соображение этих учений, без
пристрастия к ним и предпочтения. Писатели избавились бы от многих ошибок и
сберегли бы немало труда (бесполезно потраченного на иллюзии), если бы
могли решиться приступать к работе с несколько большей прямотой.

(1) О каждом законосообразном поступке, который совершают не ради закона,
можно сказать, что он морально добр только по букве, а не по духу (образу
мыслей).

(2) На чувственности (Sinnlichkeit ). В первом прижизненном издании - " на
нравственности" (Sinnlichkeit) . Прусское академическое издание, Форлендер,
Кассирер, Адикес, Горланд, Вилле, Нольте и другие принимают Sinnlichkeit
вместо Sittlichkeit.

(3) На чувственность субъекта. Так в Прусском академическом издании (так же
как в изданиях Вилле, Нольте, Наторпа, Форлендера и Кассирера). В
прижизненном издании - " на нравственность субъекта".

(4) Фонтенель (1657-1757) - французский философ эпохи Просвещения и
сатирический писатель.

(5) Если точно исследовать понятие уважения к лицам так, как оно было
представлено нами выше, то можно заметить, что оно всегда основывается на
сознании долга, ставящего перед нами пример, и что, следовательно, уважение
не имеет никакой другой основы, кроме моральной, и (что очень хорошо, а в
психологическом отношении для познания людей даже очень полезно) во всех
тех случаях, где мы пользуемся этим термином, обращать внимание на
таинственное и удивительное, но часто встречающееся обстоятельство: как
человек в своих суждениях принимает в соображение моральный закон.

(6) Принцип личного счастья, который иные пытаются выдавать за высшее
основоположение нравственности, представляет собой полный контраст этому
закону. Этот принцип гласил бы: люби себя больше всего, а бога и ближнего
своего - только ради самого себя.

(7) В сочинении " Государство" , 522и ел. - 201.

(8) В " Теодицее" (""Essais de Theodicee sur la bonte de Dieu etc.", 52,
403).

(9) В сочинении " Тhe Doctrine of Philosophical Necessity, London. 1777, р.
86).

(10) Вокансон - мастер из Гренобля, впервые демонстрировал в 1738 г. в
Париже автоматические фигуры (флейтиста и кларнетиста, играющих на своих
инструментах, а также утку, глотающую пищу).

(11) Кант имеет в виду сочинение Мендельсона "Morgenstunden" (1785), раздел
XI.

(12) Определение [человека как способного к свободе существа], которое в
теоретическом отношении было бы трансцендентным, в практическом отношении
имманентно. Это значит, что как предмет теоретического познания свобода "
трансцендентна" , лежит по ту сторону доступного человеку постижения.
Напротив, как предмет практического разума, как основоположение
нравственности, свобода познается определенно и ассерторически. Тем самым "
умопостигаемый" мир оказывается не только действительным, но и определенным
в практическом отношении.



                                  Глава 1

                                КНИГА ВТОРАЯ

                  ДИАЛЕКТИКА ЧИСТОГО ПРАКТИЧЕСКОГО РАЗУМА


                                ГЛАВА ПЕРВАЯ

              О ДИАЛЕКТИКЕ ЧИСТОГО ПРАКТИЧЕСКОГО РАЗУМА ВООБЩЕ



      Чистый разум, будем ли мы его рассматривать в спекулятивном или
 практическом применении, всегда имеет свою диалектику, так как он требует
   абсолютной целокупности условий для данного обусловленного, а ее можно
   найти только в вещах в себе. А так как все понятия о вещах должны быть
   соотнесены с созерцаниями, а созерцания у нас, людей, могут быть лишь
  чувственными, стало быть, предметы можно познавать не как вещи в себе, а
  только как явления, в ряду обусловленного и условий которых никогда нет
  безусловного, - то из приложения этой идеи разума о целокупности условий
(стало быть, о безусловном) к явлениям неизбежно возникает видимость, будто
  эти явления суть вещи сами по себе (ведь без предостерегающей критики их
  всегда считают таковыми); эта видимость никогда и не казалась бы ложной,
   если бы она не выдавала себя из-за противоречия разума с самим собой в
  применении его основоположения к явлениям - предполагать безусловное для
   всего обусловленного. Это заставляет разум исследовать эту видимость:
откуда она возникла и как можно ее устранить. Этого можно достигнуть только
 посредством исчерпывающей критики всей чистой способности разума; так что
 антиномия чистого разума, которая обнаруживается в его диалектике, на деле
      есть самое благотворное заблуждение, в какое только может впасть
 человеческий разум, так как в конце концов она побуждает нас искать ключ,
 чтобы выбраться из этого лабиринта; а когда этот ключ найден, он открывает
      нам и то, чего мы не искали, но что нам нужно, а именно дает нам
  возможность усмотреть высший неизменный порядок вещей; при этом порядке
    вещей мы находимся уже теперь, а определенные предписания могут нам
   указать, как продолжать при нем наше существование сообразно с высшим
                            назначением разума.

    Как разрешить эту естественную диалектику в спекулятивном применении
    чистого разума и предотвратить ошибку, возникающую из естественной,
  впрочем, видимости, было подробно указано в критике этой способности. Не
  лучше, однако, обстоит дело с разумом в его практическом применении. Как
    чистый практический разум он также ищет безусловное для практически
 обусловленного (зависящего от склонностей и естественных потребностей), и
 притом не как определяющее основание воли; когда это основание уже дано (в
    моральном законе), он ищет безусловную целокупность предмета чистого
              практического разума под именем высшего блага.

 Определение этой идеи, в достаточной мере практическое, т. е. для максимы
   нашего поведения согласно разуму, есть учение мудрости, а оно, будучи
 наукой, есть философия в том значении, в каком это слово понимали древние:
 для них она была указанием на понятие, в котором следует усмотреть высшее
   благо, и на поведение, которым следует достигнуть этого блага. Было бы
 хорошо оставить этому слову его старое значение как учения о высшем благе,
   поскольку разум стремится создать из него науку. В самом деле, с одной
 стороны, ограничивающее условие, которое мы добавляем, соответствовало бы
греческому выражению (которое обозначает любовь к мудрости) и в то же время
 было бы достаточным для того, чтобы под именем философии охватить и любовь
  к науке, стало быть ко всякому спекулятивному познанию разума, поскольку
     оно пригодно. как для указанного понятия, так и для практического
определяющего основания; в то же время оно не позволяло бы упускать из виду
 главную цель, только ради которой философия и называется учением мудрости.
С другой стороны, было бы не худо убавить самомнение у того, кто рискнул бы
присвоить себе звание философа, уже самой дефиницией напоминая ему о мериле
самооценки, которое значительно уменьшит его притязания; ведь быть учителем
 мудрости - это, конечно, нечто большее, чем быть учеником, который всегда
 еще далек от того, чтобы с твердой уверенностью вести к такой высокой цели
самого себя, не говоря уже о других. Это означало бы быть мастером в знании
мудрости, а это больше того, на что может притязать человек скромный; тогда
   философия, как и сама мудрость, все еще оставалась бы идеалом, который
    объективно представлен полностью только в разуме, а субъективно, для
  отдельного лица, составляет цель его постоянных стремлений; притязать на
обладание этим идеалом под претенциозным именем философа вправе только тот,
 кто мог бы указать непременное влияние мудрости (в самообуздании и в явном
   интересе главным образом к общему благу) на себе как на примере, чего
   древние и требовали, чтобы можно было заслужить это почетное звание.

    Относительно диалектики чистого практического разума нам следует еще
 предпослать одно напоминание по поводу определения понятия о высшем благе
    (от диалектики, если только удастся решить ее, можно ожидать самого
    благотворного результата, как и от диалектики теоретического разума,
благодаря тому что откровенно указанные и нескрываемые противоречия чистого
  практического разума с самим собой заставляют прибегнуть к исчерпывающей
                   критике его собственной способности).

 Моральный закон есть единственно определяющее основание чистой воли. А так
  как это закон только формальный (а именно требует лишь формы максимы как
устанавливающей общие законы), то как определяющее основание он отвлекается
 от всякой материи, значит, от всякого объекта воления. Следовательно, если
 бы высшее благо и было всем предметом чистого практического разума, т. е.
   чистой воли, его все равно нельзя было бы поэтому считать определяющим
   основанием воли, и только моральный закон необходимо рассматривать как
     основание к тому, чтобы сделать своим объектом высшее благо и его
 осуществление или содействие ему. Это напоминание в таком тонком вопросе,
как определение нравственных принципов, где даже малейшее ложное толкование
 искажает воззрения (Gesinnungen), очень важно. В самом деле, из аналитики
  явствует, что если до морального закона считают какой-нибудь объект под
 наименованием благо определяющим основанием воли и потому выводят из него
    высший практический принцип, то это всегда приводит к гетерономии и
   вытесняет моральный принцип. Само собой разумеется, что если в понятие
 высшего блага уже включается моральный закон как первое условие, то высшее
   благо не только объект, но и его понятие, а представление о возможном
     благодаря нашему практическому разуму существовании его есть также
   определяющее основание чистой воли, так как тогда моральный закон, уже
мыслимый в этом понятии и включенный в него, а не какой-либо другой предмет
 на самом деле определяет волю согласно принципу автономии. Нельзя упускать
   из виду этот порядок понятий об определении воли, так как в противном
  случае не понимают самого себя и думают, что впадают в противоречие там,
               где все находится в полной взаимной гармонии.



                                  Глава 2


      О ДИАЛЕКТИКЕ ЧИСТОГО РАЗУМА В ОПРЕДЕЛЕНИИ ПОНЯТИЯ О ВЫСШЕМ БЛАГЕ

Понятие высшего уже содержит в себе двусмысленность, которая, если на нее
не обратить внимания, может привести к бесполезным спорам. Высшее может
означать или верховное (supremum), или совершенное (consummatum). Первое -
это то условие, которое само необусловлено, т. е. не подчинено никакому
другому (originarium); второе - то целое, которое не есть часть еще
большего целого того же рода (perfectissimum). В аналитике было доказано,
что добродетель (как достойность быть счастливым) есть первое (oberste)
условие всего того, что только может нам казаться желательным, стало быть,
и всех наших поисков счастья, стало быть, есть верховное благо. Но она еще
не есть полное и совершенное благо как объект способности желания разумных
конечных существ; чтобы быть таким благом, для этого нужно еще счастье, и
притом не только в пристрастных глазах отдельного лица, которое делает
целью само себя, но даже в суждении беспристрастного разума, который
рассматривает добродетель вообще в мире как цель самое по себе. Иметь
потребность в счастье, быть еще достойным его и тем не менее не быть ему
причастным - это несовместимо с совершенным волени