тишки,  неподвижные словно статуи, одним  щелчком
могут  превратиться  в горланящих чудовищ. Самое  удивительное то,  что  это
восхищает их семью.
  Sic tra it tu i gloria3.


  Отец был возбужден так, словно у него родился четвертый ребенок.
  Он позвонил своей матери, которая жила в Брюсселе.
  - Растение пробудилось! Садись на самолет и прилетай!
  Бабушка  ответила, что перед приездом  она сошьет себе  несколько новых
костюмов: это  была  очень  элегантная  женщина.  В  связи  с этим ее  визит
оттянулся на многие месяцы.
  Тем  временем, родители начали сожалеть об  овоще былых времен. Бог  не
выходил из  состояния ярости.  Приходилось почти кидать ему его бутылочку из
страха получить удар. Он мог успокаиваться на несколько часов, но никогда не
было известно, что это предвещало.
  Новым сценарием был следующий: пользоваться моментом, когда ребенок был
спокоен, чтобы взять его и посадить в манеж. Вначале он отупело рассматривал
окружавшие его игрушки.
  Мало-помалу в  нем  поднималось сильное недовольство.  Он замечал,  что
предметы существовали вне его,  не  нуждаясь в его царствовании.  Это ему не
нравилось, и он кричал.
  С другой  стороны, он наблюдал, что родители и их  спутники производили
своими  ртами  членораздельные  звуки,   что  позволяло   им  контролировать
предметы, взаимодействовать с ними.
  Он захотел сделать то же самое. Не это ли одна из основных божественных
прерогатив - давать имена всему  во вселенной? Тогда  он указывал пальцем на
игрушку и открывал рот, чтобы  назвать ее: но звуки,  которые он произносил,
не складывались  в связное продолжение. Он сам первый этому  удивлялся,  так
как  чувствовал  себя  вполне  способным  говорить.  Как  только   удивление
проходило, ситуация начинала казаться ему унизительной и нетерпимой.  Ярость
охватывала его, и он в бешенстве вопил.
  Таков был смысл его воплей:
  -  Вы  двигаете  губами, и из них  выходит  речь, я  двигаю  своими, но
получается один шум! Эта несправедливость невыносима! Я буду  орать пока это
не трансформируется в слова!
  Таково было объяснение его матери:
  - Это ненормально - оставаться  младенцем в два года. Он понимает,  что
запоздал, и это нервирует его.
  Неправда: Бог абсолютно  не чувствовал себя опоздавшим. Кто говорит  об
опоздании, тот  сравнивает.  Бог  не  сравнивал себя.  Он чувствовал в  себе
гигантскую  силу и возмущался невозможностью ее применить.  Его рот предавал
его. Он ни секунды не сомневался в своей божественности и негодовал, что его
собственные губы, казалось, не знали об этом.
  Мать подходила к его кроватке и произносила четко артикулируя:
  - Папа! Мама!
  Бог был вне  себя от того, что ему предлагали  так глупо подражать: она
что, не знает, с кем имеет дело? Он сам был хозяином речи. Никогда  бы он не
опустился до повторения "папа" и "мама". В отместку он вопил что есть мочи.
  Мало-помалу,  родители  начали   вспоминать  о  своем  бывшем  ребенке.
Выиграли ли они от этой перемены?  У них был загадочный и спокойный ребенок,
а теперь они оказались один на один с отвратительным доберманом.
  -  Ты помнишь, какая  она была  красивая, Растение, со  своими большими
безмятежными глазами?
  - А какие спокойные были ночи!
  Отныне со сном было покончено.  Бог  был воплощенной бессонницей. Ночью
он  едва  ли спал два часа. А когда он не спал, то проявлял свой гнев в виде
криков.
  - Хорошо, хорошо, - отчитывал его отец,  -  мы знаем, что  ты продрыхла
два года, но это не значит, что не надо теперь позволять другим спать.
  Бог вел себя как Людовик XIV,  он не выносил, чтобы спали, когда  он не
спит, чтобы ели, если он  не ел, чтобы  ходили,  если он  не ходил  и  чтобы
говорили, если он не разговаривал. Особенно этот последний пункт бесил его.
  Врачи  разобрались  в  этом  состоянии  не  больше,  чем  в предыдущем:
"патологическая апатия" превратилась в "патологическую раздражительность", и
никакой анализ не объяснил этот диагноз.
  Они предпочли прибегнуть к распространенному умозаключению:
  - Это компенсирует два  предыдущих  года.  В конце концов, ваш  ребенок
успокоится.
  "Если я его раньше не выброшу в окошко" - думала отчаявшаяся мать.



  Костюмы  бабушки  были готовы. Она уложила  их  в  чемоданы,  сходила к
парикмахеру и села на самолет Брюссель-Осака,  который  в 1970 году совершал
перелет за какие-то двадцать часов.
  Родители  ждали ее  в  аэропорту. Они не виделись с 1967 года:  сын был
сжат  в  объятиях,  невестка  приняла  поздравления,  Японии  выразили  свое
восхищение.
  По  дороге на гору  заговорили  о  детях:  двое были  восхитительны,  с
третьим  была  проблема.  "Не  будем отчаиваться!" Бабушка заверила, что все
уладится.
  Красота дома  очаровала ее.  "Как это по-японски!"  -  восклицала  она,
рассматривая  зал  татами и сад, который  в  феврале месяце белел  цветущими
сливами.
  Она  не видела  брата и  сестру три года и  пришла  в восторг от 7  лет
мальчика и 5 лет девочки. Затем она попросила, чтобы ее проводили к третьему
ребенку, которого она еще не видела.
  Ее не захотели сопровождать в  логово чудовища: "первая комната налево,
ты  не ошибешься". Издали  слышны были хриплые вопли. Бабушка достала что-то
из своей дорожной сумки и смело двинулась на арену.
  Два с половиной года.  Крики, ярость, ненависть. Мир неподвластен рукам
и  голосу  Бога.  Вокруг него решетка  кровати.  Бог  заперт.  Бог хотел  бы
навредить,  но  не получается.  Он  отыгрывается на  простыне  и  одеяле, по
которым он колотит ногами.
  Над   ним   потолок  с  трещинами,  которые   он  знает  наизусть.  Это
единственные собеседники и это им  он выражает свое возмущение. По-видимому,
потолку все равно. Бог раздосадован этим.
  Внезапно  поле зрения  заполняется новым  неопознанным  лицом.  Что это
такое? Это взрослый человек, кажется, того же пола, что и мать. Когда первое
удивление проходит Бог заявляет о своем недовольстве протяжным воем.
  Лицо  улыбается. Богу  это известно: его пытаются задобрить. Ничего  не
выйдет. Он показывает зубы. Лицо произносит слова своим  ртом. Бог боксирует
слова на лету. Его сжатые кулаки колотят звуки.
  Бог знает, что потом лицо попытается протянуть к нему  руку. Он привык.
Взрослые  всегда  приближают  свои пальцы  к его  лицу.  Он  решает  укусить
незнакомку за указательный палец. Он готовится.
  В самом деле,  в его поле  зрения  появляется рука, но -  что это!  - в
пальцах белая плитка. Бог никогда не видел этого и забыл о крике.
  - Это белый  шоколад из  Бельгии, -  говорит бабушка ребенку, с которым
знакомится.
  Из  этих слов Бог понимает  только "белый": он  знает, он видел  это на
молоке и  стенах. Другие  вокабулы  для  него  темны:  "шоколад" и  особенно
"Бельгия". Между тем, плитка около его рта.
  - Это нужно есть, - говорит голос.
  Есть: Богу это знакомо.  Это вещь,  которую он часто делает.  Есть  это
бутылочка, пюре с  кусочками  мяса,  раздавленный  банан с  тертым яблоком и
апельсиновый сок.
  Есть  - это пахнет.  Белая  плитка  имеет  запах Богу неизвестный.  Это
пахнет  лучше, чем  мыло и  помада. Богу одновременно и  страшно  и  хочется
попробовать. Он морщится от отвращения и пускает слюну от удовольствия.
  Он смело  подпрыгивает и  хватает  новинку  зубами,  жует ее, но это не
требуется,  она  тает  во  рту,  обволакивает  дворец,  рот  полон им,  -  и
происходит чудо.
  Сладострастие ударяет ему  в  голову,  раздирает его  мозг и  раздается
голос, который никогда раньше не был слышен:
  - Это я! Это я живу! Это я говорю! Я  не "он", я  - это я! Ты больше не
должна говорить "он", говоря о себе, ты должна будешь говорить "я". И я твой
лучший друг: это я дарю тебе удовольствие.
  Тогда-то я и родилась, в возрасте двух с половиной лет, в феврале  1970
года, в  горах  Канcай, деревне Шукугава,  на  глазах  моей бабушки по отцу,
благодаря белому шоколаду.
  Голос, который с тех пор не умолкал во мне, продолжал говорить у меня в
голове:
  - Это вкусно, это сладко, это маслянисто, я хочу этого еще!
  Я снова откусила от плитки рыча.
  - Удовольствие - это  чудо, научившее меня, что я - это я. Я - источник
удовольствия. Удовольствие -  это я:  каждый раз, когда  будет удовольствие,
значит буду и я. Нет удовольствия без меня, нет меня без удовольствия.
  Плитка  исчезала  во мне  глоток за  глотком.  Голос вопил  во мне  все
громче:
  - Да здравствую я! Я великолепна, как сладострастие, которое я ощущаю и
которое я изобрела. Без меня этот шоколад - ничто. Но стоит его положить мне
в рот, и он становится удовольствием. Он нуждается во мне.
  Эта  мысль  переводилась  звонкими   отрыжками,  все   более   и  более
воодушевленными.   Я   открывала   огромные  глаза,  я  качала   ногами   от
удовольствия. Я чувствовала, что  вещи запечатлевались в  мягкой части моего
мозга, которая хранила отпечатки всего.
  Кусок  за  куском, шоколад  вошел  в  меня. Я заметила,  что  на  конце
почившего  лакомства  была рука,  и  что в конце  этой руки было  тело,  над
которым возвышалось доброжелательное лицо. Голос во мне сказал:
  - Я не знаю, кто ты, но поскольку ты  принесла мне поесть, ты -  кто-то
хороший.
  Две руки подняли мое тело из кровати, и я оказалась в чужих руках.

  Мои  ошеломленные  родители  увидели  бабушку,  несущую   довольного  и
послушного ребенка.
  - Представляю вам мою лучшую подругу, - с триумфом произнесла она.
  Я милостиво позволила передавать себя с рук на руки. Мои отец и мать не
могли дать себе отчета в этом превращении: они были счастливы и обижены. Они
расспрашивали бабушку.
  Та удержалась от разоблачения природы секретного оружия, к которому она
прибегла.  Она предпочла позволить витать над  этим тайне.  Ее заподозрили в
колдовских чарах. Никто не мог предвидеть, что зверь запомнит изгнание злого
духа.
  Пчелы знают, что только мед дает  личинкам вкус к жизни. Они бы не дали
миру столько рьяных медоваров, если бы кормили их пюре с кусочками мяса. Моя
мать  имела  свои  теории насчет сахара, который  считала причиной всех  бед
человечества. И однако  именно "белому яду" (как она его называла) она  была
обязана своим ребенком с приемлемым отныне поведением.
  Я понимаю  себя. В  возрасте двух лет,  я  вышла из  оцепенения,  чтобы
открыть, что  жизнь была долиной слез, где ели вареную морковь с ветчиной. У
меня было чувство, что меня надули. Для  чего  стоило рождаться, если не для
познания  удовольствия?  Взрослым  доступна  тысяча видов сладострастья,  но
ребенку только сладости могут открыть двери наслаждения.
  Бабушка наполнила мне рот сахаром: внезапно, дикий зверь узнал, что все
мучения были оправданы, что  тело  и  мозг  служили для ликования,  а, стало
быть, нечего  было  упрекать  ни  вселенную,  ни себя  самое за  собственное
существование. Удовольствие воспользовалось случаем, чтобы  дать имя  своему
инструменту: его назвали Я, - и это имя за мной сохранилось.
  С давних  времен  существует секта  идиотов, которые  противопоставляют
чувственность и ум.  Это порочный круг: они лишают себя сладострастия, чтобы
восхвалять свои интеллектуальные способности,  что в результате их обедняет.
Они  становятся  все  глупее,  что  укрепляет  их  в  убежденности, что  они
блистают,  потому что не изобрели еще ничего более глупого, чем считать себя
умным.
  Наслаждение внушает  уважение и  восхищение  по отношению  к тому,  что
сделало его возможным, удовольствие  будит  мозг и делает  его  виртуозным и
глубоким. Магия этого так велика, что за неимением сладострастия, достаточно
лишь  одной  мысли  о нем. С момента существования  этого понятия,  личность
спасена.  Но триумфальная фригидность  обрекает себя  на чествование  своего
собственного небытия.
  В гостиных встречаешь людей, которые громко хвалятся вслух тем, что они
лишены того или  иного  удовольствия  в течение  25 лет.  Встречаются  также
блистательные  идиоты,  которые прославляют себя  за  это,  что  никогда  не
слушают музыку, никогда не открывают книгу, не ходят в кино.  Есть  и такие,
которые  пытаются  снискать  восхищение  своим полным целомудрием. Им  очень
нужно потешить этим свое тщеславие: больше им нечем будет довольствоваться в
жизни.



  Установив мою личность, белый шоколад подарил мне и  память: начиная  с
февраля 1970  года  я помню  все.  Зачем вспоминать о том, что не связано  с
удовольствием?   Воспоминание   -   один  из  самых   необходимых  союзников
сладострастия.
  Смелое утверждение  -  "я  помню  все"  -  не  имеет  шансов, чтобы ему
кто-нибудь поверил. Это не важно.  Поскольку речь идет о фактах,  которые не
проверишь, я не вижу смысла заслуживать доверия.
  Конечно,  я  не помню забот моих  родителей, их разговоров с друзьями и
т.д. Но я ничего не забыла из того, что этого заслуживало: зелень озера, где
я  научилась  плавать,  запах сада,  вкус  сливовой  наливки,  попробованной
втайне, и другие интеллектуальные открытия.
  До   белого  шоколада  я  не   помню  ничего:   я   должна   довериться
свидетельствам  моих  близких,   интерпретированным   мною.   В  дальнейшем,
информация идет из первых рук, тех самых, которые пишут.

  Я стала ребенком, о  котором мечтают все родители: одновременно тихим и
шустрым, молчаливым и присутствующим, забавным и размышляющим, энтузиастом и
метафизиком, послушным и самостоятельным.
  Впрочем, моя бабушка и ее сладости гостили в Японии только месяц: этого
было достаточно.  Удовольствие  побудило меня к действиям.  Мои отец  и мать
вздохнули с облегчением: после овоща, которого  они имели в течение двух лет
и  бешеного  зверя  за  полгода,  наконец,   они  имели  что-то  более-менее
нормальное. Меня начали называть по имени.
  Прибегая к известному  выражению, необходимо было наверстать потерянное
время (я не считала его  потерянным): в два с половиной года человек  должен
ходить и говорить. Я начала с ходьбы согласно обыкновению. Ничего необычного
в  этом не было:  встать  на  ноги, чуть не упасть вперед,  удержаться одной
ногой, потом произвести танцевальный шаг другой ногой.
  Ходить  было  очень полезно.  Это позволяло двигаться  вперед и  видеть
пейзаж лучше, чем на четвереньках. А кто сказал "ходить", сказал и "бегать":
бег был  баснословной находкой, которая делала возможным бегство. Можно было
завладеть  запретной  вещью  и умчаться,  унося  ее в укромное  место, никем
незамеченной.   Способность   бегать   позволяло   оставлять  безнаказанными
предосудительные  поступки.  "Бегать"  -  было глаголом  бандитов с  большой
дороги и всех героев.
  Проблема  речи была  в выборе: какой объект выбрать первым? Я могла  бы
выбрать такое необходимое  слово, как "засахаренный каштан"  или "пипи", или
же такое красивое  название,  как  "шина" или  "скотч",  но этим  можно было
задеть чувствительность. Взрослые  -  натуры  обидчивые: им  необходимо  все
классическое для осознания собственной значимости. А я  не хотела, чтобы мне
делали замечания.
  И я приняла блаженный и торжественный вид и, в первый раз, воспроизвела
звуки, которые были в моей голове:
  - Мама!
  Материнский экстаз.
  А поскольку нельзя было никого обижать, я поспешила добавить:
  - Папа!
  Умиление  отца.  Родители  накинулись на меня  и  покрыли  поцелуями. Я
подумала,  что  они  совсем  не  сложные.  Они  были  бы  менее  восхищены и
обрадованы, если бы я начала говорить,  произнося: "Для  кого эти змеи,  что
шипят  на ваших  головах?", или E=mc2 . Можно было  подумать, что
они сомневались в собственной личности: они не  были уверены в том,  что они
"папа" и "мама"? Казалось, им было необходимо, чтобы я им это подтвердила.
  Я  поздравила себя с выбором: зачем  идти по сложному пути,  если можно
выбрать простой? Никакое другое  слово не могло  бы настолько  удовлетворить
моих родителей.  Теперь,  когда  я  выполнила  свой долг вежливости, я могла
посвятить  себя  искусству  и  философии:  выбор  третьего слова  был  более
привлекателен,  поскольку  мне  приходилось  учитывать  только  качественные
критерии.  Эта  свобода  опьяняла настолько,  что  я была  в  затруднении: я
потратила  уйму  времени,  чтобы произнести свое третье слово.  Мои родители
были только польщены этим: "Ей необходимо было  только назвать нас. Это было
важнее всего".
  Они не знали,  что про себя я говорила уже давно. Но правда в  том, что
произнести слова вслух это совсем другое,  это  придает произнесенному слову
исключительную  значимость.  Чувствуешь,  что  слово  взволновано,  что  оно
чувствует признательность за то,  что  ему платят долг, и  что его чествуют.
Воспроизвести слово "банан", значит воздать бананам должное на века.
  Еще  одна  тема  для  размышления. Я  входила в  фазу  интеллектуальных
исканий, которые длились неделями. На фотографиях  того времени у меня такой
серьезный вид,  что  это выглядит  комично. Во мне всегда  звучал внутренний
монолог:  "Обувь? Нет, это не так важно, можно ходить и босиком. Бумага? Да,
но  это также необходимо,  как карандаш. Невозможно  выбрать между бумагой и
карандашом. Шоколад? Нет,  это  мой  секрет.  Морской  лев? Морской  лев это
великолепно, он издает восхитительные  крики, но на  самом  ли деле он лучше
юлы? Юла очень красива. Что лучше,  живой морской лев  или крутящаяся юла? В
сомнении воздерживаюсь. Губная гармошка? Она здорово звучит, но  так  ли она
необходима? Очки? Нет, это смешно и совершенно бесполезно. Ксилофон?.."
  Однажды  моя мать пришла  в  гостиную  с животным с длинной  шеей,  чей
длинный  тонкий  хвост  заканчивался  в  электрической  розетке.  Она нажала
кнопку, и  зверь жалобно  беспрерывно завыл. Его голова начала двигаться  по
полу  туда-сюда, таща позади  себя материнскую руку.  Иногда, тело двигалось
вперед на ножках-колесиках.
  Я видела пылесос не впервые, но я еще не размышляла о его значимости. Я
приблизилась к нему на четвереньках, чтобы быть одного роста с ним  я знала,
что всегда надо быть на одном уровне с тем, что осматриваешь. Я следовала за
его  головой и клала щеку на ковер, чтобы наблюдать за тем,  что происходит.
Это было  чудо: аппарат заглатывал материальную реальность, которую встречал
и превращал ее в небытие.
  Он  заменял что-то  ничем: это замещение не могло быть ничем иным,  как
божественным произведением.
  У меня было смутное воспоминание о том, что  я была Богом не так давно.
Иногда  в моей  голове  раздавался громкий  голос, который  погружал меня  в
неизмеримую бездну и говорил: "Вспомни! Это я живу в тебе! Вспомни!" Не знаю
точно, что я  об  этом  думала,  но моя божественность  казалась  мне  более
вероятной и более приятной.
  Внезапно,   я   встретила   брата:  пылесос.   Что   могло  быть  более
божественным,  чем это чистое и простое уничтожение? Напрасно я считала, что
Богу нечего доказывать,  я хотела бы быть способной сотворить подобное чудо,
выполнить столь же метафизическую задачу.
  "A ch'io  o o  ittore!"  (я тоже художник) воскликнул Караваджо, открыв
картины  Рафаэля. С подобным же  энтузиазмом,  я могла бы  крикнуть: "Я тоже
пылесос!"
  В последнюю секунду я вспомнила, что нужно было быть осторожной с моими
достижениями:  предполагалось,  что  я  владею  двумя словами, и я не хотела
дискредитировать себя, выдавая целые фразы. Но у меня уже было третье слово.
  Я решила больше не ждать, открыла рот и выкрикнула три слога: пылесос!
  Мгновение  спустя  моя мать  бросила трубу  пылесоса и побежала звонить
отцу:
  - Она сказала третье слово!
  - Какое?
  - Пылесос.
  - Хорошо. Из нее получится прекрасная хозяйка.
  Должно быть, он был немного разочарован.
  Мое  третье слово  было большим достижением,  отныне я  могла позволить
себе, что-нибудь менее экзистенциальное в качестве четвертого. Учитывая, что
моя сестра на 2,5 года старше меня, была хорошей, я выбрала ее имя:
  - Жюльетт! - выкрикнула я, глядя ей в глаза.
  Речь имеет огромные  возможности: едва  я произнесла вслух это имя, как
мы страстно  полюбили друг друга. Моя сестра  обняла меня и