а под ногами цветущий кустик.
  Однажды,   воспользовавшись  временным  затишьем,  мой   отец   захотел
прогуляться по кварталу.
  - Ты пойдешь со мной? - спросил он, протягивая мне руку.
  От такого не отказываются.
  И мы зашагали вдвоем по затопленным улицам. Я обожала  гулять со  своим
отцом, который, отдавшись своим мыслям, позволял мне делать  любые глупости,
какие я хотела. Моя мать никогда не позволила бы мне прыгать в потоки воды у
края тротуара, пачкая платье и отцовские брюки. Он этого даже не замечал.
  Это был настоящий японский квартал, тихий и красивый, по краям которого
тянулись    стены   с    японской   черепицей,    из   садов   были    видны
гинкго12.  Вдалеке,  улочка превращалась в дорогу, которая вилась
по  горе к Маленькому  Зеленому  Озеру.  Это  был мой мир:  он  был дан мне,
единственный раз  в жизни я чувствовала себя  дома. Я протянула руку,  чтобы
взять руку отца.  Все было на месте, начиная с меня, когда  я  заметила, что
моя рука была пуста.
  Я посмотрела по  сторонам: никого не было. Секунду назад, я была в этом
уверена,  здесь  был мой отец. Стоило  мне  отвернуться на  мгновение, и  он
дематериализовался. Я даже не заметила, когда он выпустил мою руку.
  Меня охватила страшная тревога: как мог человек так просто улетучиться?
Люди были так ненадежны, что  их  можно  было  потерять без всякой причины и
объяснений?  Не успеешь и глазом  моргнуть,  как  такой внушительный человек
может исчезнуть?
  Вдруг  я  услышала  отцовский голос,  который  звал  меня, без сомнения
раздававшийся с того  света,  так как  я напрасно осматривалась  вокруг, его
нигде не  было. Казалось, его голос преодолевал целый  мир, пока  доходил до
меня.
  - Папа, ты где?
  - Я здесь, - ответил он спокойно.
  - Где здесь?
  - Не двигайся и особенно не наступай на то место, где я стоял.
  - А где ты был?
  - В метре от тебя, справа.
  - Что произошло?
  - Я под тобой. Одна сточная канава была открыта, и я туда упал.
  Я посмотрела на место рядом со мной. В середине улицы, превратившейся в
реку, не было видно  никакого люка.  Но, приглядевшись, можно  было заметить
что-то вроде водоворота, который должен был означать крышку стока.
  - Ты в мизо, папа? - весело спросила я.
  - Да, милая, - ответил он спокойно, чтобы не испугать меня.
  Это было его ошибкой: лучше бы он заставил меня паниковать. Я совсем не
испугалась.  Я  находила этот  эпизод в высшей  степени комичным и не видела
никакой  опасности. Я  разглядывала водяную  дыру,  которая его поглотила, и
была очарована тем, что он может разговаривать со мной через водяной заслон:
мне хотелось  бы попасть  к нему,  чтобы посмотреть, какова была его водяная
обитель.
  - Тебе там хорошо, папа?
  -  Все в порядке. Возвращайся  домой  и  скажи  маме,  что  я в сточной
канаве,  хорошо? - попросил он меня с таким хладнокровием,  что я  не поняла
всей срочности этого поручения.
  - Иду.
  Я повернулась и стала резвиться.
  По дороге я останавливалась, ошеломленная очевидностью:  так вот  в чем
заключалась  работа   моего   отца?   Ну   да,   конечно!   Консул  означало
канализационный  рабочий.  Он  не  хотел мне  этого  объяснять,  потому  что
стыдился своей профессии. Вот скрытный человек!
  Я  смеялась: наконец-то  я прояснила эту  тайну  отцовских занятий.  Он
уходил рано  каждое утро и возвращался вечером, а я не знала, куда он ходил.
Отныне, я была в курсе: он проводил свои дни в канализации.
  Поразмыслив, я  осталась довольна, что работа моего отца была связана с
водой,  потому что даже грязная вода все равно была водой, дружественным мне
элементом, тем, который более всего походил на меня, в котором я чувствовала
себя лучше всего, даже  если однажды я чуть не утонула. Не было ли, впрочем,
логичным, то,  что я рисковала  умереть  в  той стихии, которая больше всего
подходила  мне?   Я   еще  не  знала,  что  друзья  были  наиболее  могучими
предателями,  но  я  знала,  что  самые  соблазнительные  вещи  были  самыми
опасными, такие,  например,  как  высовываться  слишком далеко  из  окна или
лежать посреди улицы.
  Эти интересные  мысли стерли  из моей памяти воспоминание  о поручении,
которое дал мне отец в канализации. Я  принялась  играть на  краю  тротуара,
прыгать,  сложив  ноги,  в  настоящие  реки,  напевая  песенки  собственного
сочинения.  На одной стене я увидела кота, который не решался пересечь улицу
из страха  намокнуть.  Я  взяла  его на руки и посадила  на  противоположную
стену,  не  преминув  при  этом  рассказать   ему  о  прелестях  плавания  и
удовольствии, которое он при этом испытал  бы.  Кот умчался, не поблагодарив
меня.
  Отец выбрал смешной способ рассказать мне о своем ремесле. Вместо того,
чтобы объяснить мне, он отвел меня к  месту  своей работы, куда и провалился
тайком, чтобы  произвести наилучший эффект.  Черт побери, папа! Должно быть,
здесь же он  и репетировал свои уроки "но", раз я никогда не слышала, как он
поет.
  Сидя на тротуаре, я сделала кораблик из листьев гинкго  и пустила его в
ручеек. Я семенила за ним. Странные эти японцы, если для их сточных канав им
понадобился бельгиец! Без сомнения только в Бельгии можно было найти хороших
канализационных  рабочих. В конце концов все это не имело большого значения.
В  следующем месяце мой  день  рождения,  мне  будет  три  года:  вот бы мне
подарили  плюшевого  слона! Я  приумножила намеки, чтобы родители поняли мое
желание, но эти люди были иногда глухи.
  Если бы  не  наводнение я бы  сыграла  в мою  любимую  игру, которую  я
называла "вызов":  она состояла в том, чтобы лечь посреди  улицы и  мысленно
петь песню, остаться так, пока не допоешь, не двигаясь, что бы ни произошло.
Я  часто задавала себе вопрос, что  произошло бы,  если бы  проехала машина:
хватило  ли  бы  мне  смелости  не  покидать  мой пост?  Мое  сердце  сильно
колотилось при мысли  об  этом.  Увы, когда  мне  представился редкий случай
ускользнуть из-под присмотра взрослых, чтобы поиграть в "вызов", на улице не
было ни одной машины.
  После этих многочисленных мысленных, физических, подземных и мореходных
приключений,  я  прибыла домой.  Я устроилась на террасе и принялась усердно
крутить юлу. Не знаю, сколько времени прошло таким образом.
  Наконец мать увидела меня.
  - А, вы вернулись, - сказала она.
  - Я вернулась одна.
  - А где же отец?
  - Он на работе.
  - Он пошел в консульство?
  - Он в сточной канаве. Он просил меня сказать тебе об этом.
  - Что?
  Мать прыгнула в машину, приказав указывать ей дорогу до искомой канавы.
  - Ну, наконец-то вы приехали! - простонал канализационный рабочий.
  Поскольку  ей не удавалось вытащить  его на поверхность, она позвала на
помощь  нескольких  соседей,  одному  из которых пришла  в голову счастливая
мысль  вооружиться  веревкой.  Он  бросил  ее  в  канаву.  Отец  был  поднят
несколькими хвастунами.  Образовалась толпа,  чтобы поглазеть  на  Бельгийца
анадумена13.  Зрелище   того  стоило:  существует   ведь  снежный
человек, а это был грязевой. Запах тоже был неплох.
  Видя   всеобщее  удивление,   я  поняла,   что   мой  родитель  не  был
канализационным  рабочим,  а  я  присутствовала  при  несчастном  случае.  Я
испытала от этого  некоторое разочарование, не только потому, что идея иметь
родственника в сточных водах мне нравилась, но также потому, что я вернулась
к отправной точке моих поисков значения слова "консул".
  Нам было не велено больше  ходить  гулять по  улицам, пока не  кончится
потоп.

  Самым лучшим, когда беспрерывно  шел дождь, было еще и ходить купаться.
Средство против воды это много воды.
  Отныне  я  проводила свою жизнь на Маленьком Зеленом  Озере.  Нишио-сан
сопровождала  меня  туда  каждый  день,  спрятавшись  под зонтиком:  она  не
отказалась от  мысли оставаться сторонницей  сухости.  Я же  с самого начала
была  на  противоположной  стороне.  Я  покидала  дом  в  купальнике,  чтобы
вымокнуть еще до купания. Никогда не иметь времени для просыхания, таков был
мой девиз.
  Я ныряла в озеро и  больше из него  не выходила. Самым  лучшим моментом
был ливень: тогда  я поднималась на  поверхность, чтобы  полежать на  воде и
принимать  нежный  перпендикулярный  душ. Вселенная обрушивалась на  все мое
тело. Я  открывала рот, чтобы  проглотить этот водопад, я не отказывалась ни
от одной капли, которая была дарована мне. Вселенная была обширна, а мне так
хотелось пить, что я могла выпить ее до последнего глотка.
  Вода подо мной, вода надо мной, вода во мне - водой была я сама. Не зря
по-японски в моем имени было слово  "дождь". По его  образу,  я  чувствовала
себя драгоценной  и опасной, безвредной и смертельной,  молчаливой и шумной,
ненавистной  и   радостной,  нежной   и   разрушительной,  незначительной  и
редкостной,  чистой и захватывающей,  коварной  и терпеливой,  музыкальной и
неблагозвучной, но  вне всего  этого, прежде, чем быть чем бы то ни  было, я
чувствовала себя неуязвимой.
  Можно  было защититься  от  меня, спрятавшись под  крышей или зонтиком,
меня это не волновало. Рано или поздно  не оставалось ничего  непроницаемого
для меня. Меня можно  было выплевывать, не обращать  на меня внимания, но, в
конце  концов, я все равно просочилась бы.  Даже  в пустыне нельзя было быть
вполне уверенным в  том, что  не встретишь  меня,  но можно было быть вполне
уверенным, что там  думали обо мне.  Можно было проклинать меня, наблюдая за
мной на сороковой день потопа, меня это не волновало.
  С  высоты  моего допотопного  опыта я знала, что  литься - было  верхом
наслаждения. Некоторые заметили, что лучше было принять меня, позволить себе
быть затопленным мной,  не сопротивляясь. Но гораздо лучше было  быть  мной,
быть дождем: не было большего  сладострастия, чем  выливаться, мелко  морося
или ливнем, хлестать по лицам и пейзажам, питать родники и переполнять реки,
портить свадьбы  и праздновать  похороны, обрушиваться в изобилии,  небесным
даром или проклятием.
  Мое дождливое детство расцветало в Японии, как рыба в воде.
  Устав от  моих  бесконечных  свадеб с моим элементом, Нишио-сан наконец
звала меня:
  - Выходи из озера! Ты растаешь!
  Слишком поздно. Я уже давно растаяла.


  Август. "Мушьятсуи", жаловалась  Нишио-сан. Действительно,  жарко  было
как в парильне. Разжижение и сублимация сменялись в невыносимом  ритме. Одно
лишь мое тело амфибии наслаждалось.
  Мой отец находил ужасным петь в  такую жару. Во время представлений под
открытым небом он надеялся на то, чтобы дождь остановил спектакль. Я тоже на
это надеялась, не только потому, что часы прослушивания "но" наполняли  меня
скукой, но  скорее  ради  радости  дождя. Раскаты грома в горах были лучшими
звуками в мире.


  Мне нравилось говорить неправду моей сестре. Для этого все было хорошо,
лишь бы оно было выдуманным.
  - У меня есть осел, - объявила я ей.
  Почему осел? Секунду назад я не знала того, что скажу.
  -  Настоящий  осел,  -  продолжила  я  наугад,  смело   глядя   в  лицо
неизвестности.
  - О чем ты говоришь? - сказала, наконец, Жюльетт.
  - Да,  у  меня есть осел. Он живет  на лугу. Я его  вижу, когда хожу на
Маленькое Зеленое Озеро.
  - Там нет луга.
  - Это секретный луг.
  - Какой он, твой осел?
  - Серый, с длинными ушами. Его зовут Канику, - выдумала я.
  - Откуда ты знаешь, что его так зовут?
  - Это я его так назвала.
  - Ты не имеешь права. Он не твой.
  - Нет, он мой.
  - Откуда ты знаешь, что он твой, а не чей-нибудь еще?
  - Он мне это сказал.
  Моя сестра расхохоталась.
  - Врушка! Ослы не говорят.
  Черт! Я забыла об этом. Тем не менее, я упрямо заверила:
  - Это волшебный говорящий осел.
  - Я тебе не верю.
  - Тем хуже для тебя, - заключила я высокомерно.
  Про себя я повторяла: "В следующий  раз я должна  помнить, что животные
не говорят".
  Я предприняла новую попытку.
  - У меня есть таракан.
  По причинам мне неизвестным, эта ложь не произвела никакого эффекта.
  Я решила попробовать сказать правду:
  - Я умею читать.
  - Да, умеешь.
  - Это правда.
  - Ну, да, да.
  Ладно. С правдой тоже дело не пошло.
  Не отчаиваясь, я продолжила попытку заслужить доверие.
  - Мне три года.
  - Почему ты все время врешь?
  - Я не вру. Мне три года.
  - Через десять дней!
  - Да. Мне почти три года.
  - Почти, не значит три года. Ты видишь, ты все время врешь.
  Приходилось убедиться в  одном: мне не  доверяли.  Ничего страшного.  В
душе  мне было безразлично, верят мне или  нет. Я продолжала выдумывать ради
собственного удовольствия.
  Я принялась  рассказывать истории самой  себе. Я-то, по крайней мере, в
них верила.



  На кухне  никого: такой случай  нельзя упускать. Я запрыгнула на стол и
начала восхождение  по  северной стороне шкафчика с  провизией.  Стоя  одной
ногой на  коробке с  чаем, другой  на  пачке  печенья, ухватившись рукой  за
крючок черпака,  я  находила военный  клад,  место,  куда  моя мать  прятала
шоколад и карамель.
  Жестяная коробка: мое сердце заколотилось. Поставив левую ногу на мешок
риса, правую на сушеные водоросли,  я вскрыла замок  со всей страстью  моего
вожделения. Я  открыла, и  перед  моим восхищенным взором  предстали  слитки
какао, жемчужины сахара,  потоки жевательной  резинки,  диадемы из лакрицы и
браслеты из маршмеллоу14. Трофей.  Я приготовилась водрузить  там
свое знамя  и созерцать свою победу с высоты этих Гималаев из сиропа глюкозы
и антиоксиданта Е428, когда я услышала шаги.
  Паника.  Оставив  мои  драгоценности  на  вершине  шкафа, я  спустилась
обратно и спряталась под  столом. Пришли  ноги: я узнала тапочки Нишио-сан и
гета Кашима-сан.
  Эта последняя  села, тогда как более  молодая  грела воду для  чая. Она
отдавала   ей   приказы,   как  рабыне,   и,   не   вполне  довольная  своим
превосходством, говорила ей ужасные вещи:
  - Они презирают тебя, это ясно.
  - Это не правда.
  - Это бросается в глаза.  Бельгийская женщина разговаривает с тобой как
с подчиненной.
  -  Здесь  только  один  человек,  который   говорит  со  мной,   как  с
подчиненной: это ты.
  - Это нормально: ты и есть подчиненная. Я-то не лицемер.
  - Мадам не лицемерка.
  - Твоя манера называть ее "мадам" смехотворна.
  -  Она  называет меня Нишио-сан.  На ее языке  это  то  же  самое,  что
"мадам".
  - Когда ты отворачиваешься, можешь быть уверена, что они  называют тебя
служанкой.
  - Откуда ты знаешь? Ты не говоришь по-французски.
  - Белые всегда презирали японцев.
  - Они нет.
  - Как ты глупа!
  - Господин поет "но"!
  -  "Господин"! Ты не видишь, что бельгийский мужчина делает  это, чтобы
посмеяться над нами?
  - Он встает каждое утро до зари, чтобы идти на урок пения.
  - Это  нормально, когда солдат просыпается  рано, чтобы  защищать  свою
страну.
  - Он дипломат, а не солдат.
  - Все прекрасно видели, на что пригодились дипломаты в 1940 году.
  - Сейчас 1970 год, Кашима-сан.
  - Ну и что? Ничего не изменилось.
  - Если это твои враги, почему ты работаешь на них?
  - Я не работаю. Ты не заметила?
  - Да нет, заметила. Но ты принимаешь их деньги.
  - Это ничтожно по сравнению с тем, что они нам должны.
  - Они ничего нам не должны.
  - Они украли у нас самую красивую в мире страну. Они убили ее в 1945.
  - Мы все-таки выиграли. Наша страна богаче, чем их сейчас.
  - Нашу страну не сравнить с тем, какой она была до войны. Ты не застала
это время. В ту эпоху можно было гордиться тем, что ты японец.
  - Ты говоришь так, потому что это твоя молодость. Ты идеализируешь.
  -  Для прекрасного одной молодости недостаточно. Если бы ты  говорила о
твоей молодости, это было бы убого.
  - Да, потому что я бедная. До войны я была такой же.
  - Раньше красота существовала для всех. Для бедных и для богатых.
  - Что ты об этом знаешь?
  -  Сегодня  красоты нет  больше  ни  для  кого. Ни для богатых,  ни для
бедных.
  - Красоту не трудно найти.
  - Это остатки. Они осуждены на исчезновение. Это упадок Японии.
  - Я уже где-то слышала это.
  - Я знаю, что ты  думаешь. Даже  если ты  иного мнения, тебе есть о чем
беспокоиться. Ты вовсе не так любима здесь, как ты думаешь. Ты очень наивна,
если не видишь  презрения, которое прячется за их  улыбками. Это  нормально.
Люди твоего  круга так привыкли, что с ними  обращаются, как с собаками, что
они  этого даже не замечают.  Я-то  аристократка, я чувствую, когда меня  не
уважают.
  - Тебя здесь уважают.
  - Меня да. Я показала им, что меня нечего путать с тобой.
  - И в результате я член семьи, а ты нет.
  - Ты слишком глупа, если веришь в это.
  - Дети меня обожают, особенно младшая.
  - Это  очевидно! В этом возрасте они  еще  щенки!  Если  ты  даешь пищу
щенкам, они тебя любят!
  - Я люблю этих щенков.
  - Если ты хочешь быть членом собачьей семьи, тем лучше для  тебя. Но не
удивляйся, если однажды, они будут обращаться с тобой, как с собакой.
  - Что ты хочешь сказать?
  - Я знаю, что. - Сказала  Кашима-сан и  поставила свой  бокал с чаем на
стол, словно положив конец дискуссии.


  На следующий день Нишио-сан объявила моему отцу, что берет расчет.
  -  У меня слишком много  работы, я устала.  Мне нужно вернуться домой и
заниматься близнецами. Моим дочерям только  десять лет, они еще нуждаются во
мне.
  Моим родителям оставалось только согласиться.
  Я повисла на шее у Нишио-сан:
  - Не уходи! Прошу тебя!
  Она  заплакала,  но  не  сменила  решения.  Я  видела,  как  Кашима-сан
улыбалась в углу.
  Я побежала  к  родителям и  рассказала  то,  что поняла  из сцены,  при
которой  я присутствовала  тайком.  Мой  отец,  разгневанный  на Кашима-сан,
пригласил Нишио-сан для разговора наедине. Я рыдала  в материнских объятиях,
конвульсивно повторяя:
  - Нишио-сан должна остаться со мной! Нишио-сан должна остаться со мной!
  Мама  мягко  объяснила  мне, что  в  любом  случае, однажды,  я  покину
Нишио-сан.
  - Твой отец не останется на  посту в Японии вечно. Через год,  два  или
три  мы уедем.  А Нишио-сан не поедет с нами. И тогда  тебе придется  с  ней
расстаться.
  Вселенная  обрушилась  у меня под ногами.  Я только  что узнала столько
мерзостей за раз, что не могла привыкнуть даже  к одной из них. Кажется, моя
мать не понимала, что только что объявила мне Апокалипсис.
  Мне понадобилось время прежде, чем я произнесла хоть один звук.
  - Мы не останемся здесь навсегда?
  - Нет. Твой отец получит пост в другом месте.
  - Где?
  - Мы этого не знаем.
  - Когда?
  - Этого мы тоже не знаем.
  - Нет. Я не уеду. Я не могу уехать.
  - Ты больше не хочешь жить с нами?
  - Хочу. Но вы тоже должны остаться.
  - У нас нет на это права.
  - Почему?
  - Твой отец дипломат. Это его профессия.
  - Ну и что?
  - Он должен подчиняться Бельгии.
  - Бельгия далеко. Она не сможет его наказать, если он не послушается.
  Мать засмеялась. Я заплакала еще сильней.
  - Это шутка, то, что ты мне сказала. Мы не уедем!
  - Это не шутка. Однажды мы уедем.
  - Я не хочу уезжать! Я должна жить здесь! Это моя страна! Это мой дом!
  - Это не твоя страна!
  - Это моя страна! Я умру, если уеду!
  Я замотала  головой,  как сумасшедшая. Я была в море, почва ушла у меня
из-под ног,  я барахталась, искала опору, почвы  не было  нигде, я больше не
нужна была миру.
  - Нет, ты не умрешь.
  На самом деле я уже умирала. Я только что  узнала эту  ужасную новость,
которую каждый человек однажды узнает: то, что ты любишь, ты потеряешь. "То,
что было  тебе  дано,  будет  у  тебя отнято":  именно  так сформулировала я
катастрофу,   которая   станет  лейтмотивом  моего   детства,   юношества  и
последующих перипетий. "То,  что было тебе дано,  будет  у тебя отнято": вся
твоя жизнь пройдет  в траурном ритме. Траур по любимой стране, горе, цветам,
дому, Нишио-сан и языку,  на  котором ты с ней говоришь.  И  это  будет лишь
первый  траур  в веренице, продолжительности  которой  ты  не представляешь.
Траур в полном смысле слова, потому что  ты  не обретешь ничего вновь, ничто
не  возвратится  тебе