:  тебя  попытаются одурачить,  как  Бог  дурачит  Иова
"возвращая" ему  другую  жену, другой  дом и  других детей. Увы, ты  не  так
глупа, чтобы быть простофилей.
  - Что я сделала плохого? - рыдала я.
  - Ничего. Это не из-за тебя. Просто так есть.
  Если бы по крайней мере я что-то сделала. Если бы только эта жестокость
была  наказанием!   Но  нет.   Это  так,   потому  что  так  есть.  Будь  ты
отвратительной или нет, это ничего не меняет. "То, что было тебе дано, будет
у тебя отнято": таково правило.
  В возрасте почти трех лет узнаешь,  что однажды ты умрешь. Это не имеет
никакого значения:  это будет так нескоро, словно этого вовсе не существует.
Только вот  узнать  в  этом возрасте, что через  год,  два,  три, ты  будешь
изгнана из  сада,  даже  не  ослушавшись главных  правил, это  знание  самое
жестокое и несправедливое, источник страданий и бесконечных тревог.
  "То,  что  было тебе дано,  будет у тебя отнято": и если  бы ты  только
знала, что однажды они будут иметь наглость увезти тебя!
  Я взвыла от безнадежности.
  В этот  момент  появились мой  отец и Нишио-сан.  Она подбежала и взяла
меня на руки.
  -  Успокойся, я остаюсь, я больше не уезжаю,  я остаюсь с тобой, с этим
покончено.
  Если бы она сказала мне это на четверть часа раньше, я бы  запрыгала от
радости.  Отныне  же я знала,  что это  было  всего  лишь  отсрочкой:  драма
разразится позже. Плохое утешение.
  Перед лицом этого будущего  ограбления, есть только два вида возможного
поведения: или  не привязываться к  людям и вещам, дабы сделать разрыв менее
болезненным, или, наоборот, любить как можно сильнее, выложиться полностью -
"поскольку  у нас не будет  много времени, чтобы  быть вместе, я дам тебе за
год столько любви, сколько я могла бы дать тебе за всю жизнь".
  Таков был  мой выбор: я  заключила Нишио-сан в объятия и сжала ее  тело
так сильно, насколько мне позволяли мои несуществующие силы. Это не помешало
мне еще надолго заплакать.
  Кашима-сан прошла мимо и  видела эту сцену: мое объятие и успокоенную и
смягчившуюся  Нишио-сан.  Она поняла, если не мое шпионство, то,  по крайней
мере, ту не последнюю роль, которую я сыграла в этом деле.
  Она  сжала  губы. Я  увидела,  как  она кинула  на  меня взгляд  полный
ненависти.
  Мой отец немного успокоил меня: наш отъезд из Японии планировался через
два или три  года. Два или три года для меня были равны целой жизни: страна,
где  я  родилась,  будет со  мной  еще  целую  вечность.  Это  было  горьким
утешением, как лекарства, которые смягчают  боль,  но  не  лечат болезнь.  Я
предложила   отцу   сменить  профессию.   Он   ответил  мне,   что   карьера
канализационного рабочего не слишком привлекала его.
  С   этих  пор  я  чувствовала  себя  торжественно.   После   обеда  дня
трагического  открытия  Нишио-сан отвела  меня  на детскую площадку.  Там  я
провела час,  исступленно прыгая по  бортику песочницы,  повторяя себе такие
слова:
  "Ты должна запомнить! Ты должна запомнить!"
  "Поскольку  ты  не  будешь  жить в  Японии вечно,  поскольку ты  будешь
изгнана из сада, поскольку ты потеряешь Нишио-сан  и гору, поскольку то, что
было тебе  дано, будет у  тебя  отнято, ты должна запомнить  эти  сокровища.
Воспоминание  имеет  ту же власть, что и  написанное:  когда ты видишь слово
"кот", написанное  в книге, его  вид отличается от соседского  кота, который
смотрел на  тебя своими красивыми глазами. И,  однако, видеть написанным это
слово доставляет тебе удовольствие сродни  присутствию  настоящего кота, его
золотистому взгляду, устремленному на тебя.
  Память  это  то  же  самое. Твоя бабушка умерла, но  воспоминание о ней
делает ее живой. Если тебе удастся запечатлеть сокровища твоего рая  в твоем
мозгу, ты унесешь в своей  голове если не их  волшебную  реальность,  то, по
крайней мере, их могущество.
  Отныне  в твоей  жизни  будут  сплошные коронации.  Моменты,  достойные
этого, будут облечены  в мантию  из горностая и  коронованы  в  храме твоего
черепа. Твои эмоции станут твоими династиями".



  Наступил, наконец,  день моего трехлетия. Это был первый день рождения,
о котором  я помню. Это  событие показалось мне  событием мирового масштаба.
Утром  я  проснулась,  воображая,  что Шукугава  должна  быть в  праздничном
убранстве.
  Я прыгнула в кровать моей сестры, еще спавшей, и растолкала ее:
  - Я хочу, чтобы ты первая поздравила меня с днем рождения.
  Мне  казалось, что она  почтет это  за большую честь. Она пробурчала "с
днем рождения" и отвернулась с недовольным видом.
  Я  покинула эту  неблагодарную  и спустилась  в  кухню. Нишио-сан  была
великолепна:  она встала на  колени перед ребенком-богом, которым  была я, и
поздравила меня  с  моим подвигом.  Она была права: достигнуть возраста трех
лет  было  доступно  не  всякому. Затем  она распростерлась  передо  мной. Я
почувствовала глубокое удовлетворение.
  Я  спросила ее, придут  ли жители  деревни приветствовать  меня  ко мне
домой, или  же  это  я должна  прошествовать по улице, получая аплодисменты.
Нишио-сан на мгновение затруднилась ответить:
  - Сейчас лето. Люди уехали на каникулы. Иначе для тебя  организовали бы
целый фестиваль.
  Я решила, что так было лучше. Это празднество меня без сомнения утомило
бы. Для моего триумфа требовалась интимная обстановка. В тот момент, когда я
получу своего плюшевого слона, этот день можно будет счесть самым удачным.
  Родители объявили, что я получу свой подарок во время полдника. Хьюго и
Андре сказали мне, что сегодня они не будут дразнить меня. Кашима-сан ничего
мне не сказала.
  Я  провела  последующие  часы в нетерпеливых галлюцинациях.  Этот  слон
будет  самым  грандиозным подарком, который мне когда-либо дарили в жизни. Я
размышляла о длине его хобота и его весе, когда он окажется в моих руках.
  Я назвала бы этого слона Слон: это было бы прекрасным именем для слона.
  В четыре  часа по полудню  меня позвали. Я  пришла к  столу  с  биением
сердца,  достигающим  8  баллов  по шкале  Рихтера.  Я не  увидела  никакого
свертка. Должно быть его спрятали.
  Формальности.  Пирог. Три  зажженные  свечи,  которые  я задула,  чтобы
отделаться от этого. Песни.
  - Где мой подарок? - спросила я, наконец.
  Родители хитро улыбнулись.
  - Это сюрприз.
  Я заволновалась:
  - Это не то, что я просила?
  - Это лучше!
  Лучше,  чем плюшевый толстокожий, такого не существовало. Я  предвидела
худшее.
  - Что это?
  Меня подвели к маленькому каменному прудику в саду.
  - Посмотри в воду.
  Там плескались три живых карпа.
  - Мы заметили, что тебе нравятся рыбы, а особенно карпы. Итак, мы дарим
тебе трех: одного за каждый год. Хорошая идея, верно?
  - Да, - ответила подавленно-вежливо.
  - Первый оранжевый, второй зеленый, третий серебристый. Ты не находишь,
что это восхитительно?
  - Нахожу, - сказала я, думая, что это отвратительно.
  - Ты сама будешь  заботиться о  них.  Тебе приготовили  запас воздушных
рисовых лепешек: ломай их на кусочки и кидай им, вот так. Ты довольна?
  - Очень.
  Проклятие. Я предпочла бы остаться совсем без подарка.


  Я солгала не столько из вежливости.  Я  сделала  это потому, что  ни на
одном известном языке  невозможно было  выразить  всю степень  моей  досады,
потому что ни одно выражение и близко не походило на мое разочарование.
  В  бесконечный список человеческих  вопросов, не имеющих  ответа, нужно
включить  следующий:  что происходит  в голове  у благонамеренных родителей,
когда, не  довольствуясь тем,  чтобы  подавать детям ошеломляющие идеи,  они
берут на себя инициативу вместо них.
  Когда мне  было три года, они провозгласили "мою"  страсть к разведению
карпов.  Когда мне было  7 лет, они объявили о "моем"  торжественном решении
посвятить себя  дипломатической карьере.  Мои двенадцать лет укрепили в  них
идею  сделать  из  своего  отпрыска   политического  лидера.   И  когда  мне
исполнилось семнадцать, они решили, что я буду семейным адвокатом.
  Мне случалось спрашивать их, откуда у них эти странные идеи. На что они
отвечали, всегда с тем же апломбом, что "это  было видно" и что "таково было
общее мнение". И когда я захотела узнать,  чьим именно мнением это было, они
сказали:
  - Да всех!
  Не следовало противоречить их доброй воле.
  Вернемся к моим  трем  годам. Поскольку мои  отец  и мать узрели во мне
рыбоводческие  амбиции, я  постаралась,  из  дочерней  благорасположенности,
изобразить внешние признаки ихтиофилии.
  Я  принялась  рисовать цветными  карандашами  тысячи рыб  с  плавниками
большими, маленькими,  многочисленными, совсем  без них, с  чешуей  зеленой,
красной, голубой в желтый горошек, оранжевой с сиреневыми полосами.
  - Правильно  мы  сделали,  подарив  ей карпов!  - Говорили  восхищенные
родители, глядя на мои произведения.



  Эта история могла быть комичной, если бы не  моя ежедневная обязанность
кормить эту водяную фауну.
  Я  шла в кладовую  за воздушными рисовыми лепешками. Потом, стоя у края
каменного  пруда, я разламывала этот  прессованный продукт и  кидала в  воду
кусочками размером с поп-корн.
  Это было довольно весело. Проблема была в этих  мерзких тварях  карпах,
которые всплывали на поверхность, раскрыв зевы, чтобы съесть свой хлеб.
  Вид  этих  трех  ртов без тела, которые  высовывались  из  пруда, чтобы
поглощать, наполнял меня отвращением.
  Мои родители, неспособные придумать что-нибудь хорошее, сказали мне:
  -  Твой брат, сестра и ты,  вас трое, как и карпов. Ты могла бы назвать
оранжевого Андре, зеленого Жюльетт, а серебристый носил бы твое имя.
  Я  нашла  приличный   предлог,   чтобы  избежать  этой   ономастической
катастрофы.
  - Нет. Хьюго огорчился бы.
  - Это правда. Может купить четвертого карпа?
  Скорее, придумать что-нибудь.
  - Нет, я уже дала им имена.
  - А. И как ты их назвала?
  "Что бы сгодилось для троих?" - подумала я молниеносно и ответила:
  - Иисус, Мария и Иосиф.
  - Иисус, Мария и Иосиф? Тебе не кажется, что это смешные имена для рыб?
  - Нет, - заверила я.
  - И кто из них кто?
  - Оранжевый Иосиф, зеленый Мария и серебристый Иисус.
  Моя мать, наконец, рассмеялась при мысли о карпе, которого звали Иосиф.
Мое крещение было принято.


  Каждый день в полдень, когда солнце стояло на самой верхней точке неба,
я  взяла  в привычку приходить кормить троицу. Рыбья жрица,  я благословляла
рисовую лепешку, ломала ее и бросала в волны со словами:
  - Это мое тело, дарованное вам.
  Тут  же  появлялись  мерзкие  морды  Иисуса,  Марии  и  Иосифа.  Громко
расплескивая  воду ударами  плавников, они набрасывались  на свой корм,  они
дрались, чтобы проглотить как можно больше крошек.
  Неужели   это   было  так  вкусно,  что  стоило  драться?   Я  откусила
прессованную лепешку, она не имело никакого вкуса. Как бумажное тесто.
  И, однако, надо было видеть, как эти толстые, как колбасы, рыбы воевали
за  эту  манну  разбухшая  и  намокшая,  она  должна  была  быть  совершенно
отвратительной. Эти карпы внушали мне безграничное презрение.
  Разбрасывая рисовые лепешки,  я изо всех сил старалась не  смотреть  на
рты этого народца. Даже жующие человеческие рты уже были тягостным зрелищем,
но  это  было  ничто  в  сравнении  с   глотками  Иисуса,  Марии  и  Иосифа.
Канализационное отверстие  было и то привлекательнее. Диаметр  их  рта почти
равнялся  диаметру тела, что напоминало бы трубу,  не  будь этих рыбьих губ,
которые смотрели на меня своим губьим взглядом, этих неприятных губ, которые
открывались  и закрывались  в непристойным шумом, этих ртов в форме  буйков,
которые пожирали мой корм, перед тем, как сожрать меня самое!
  Я привыкла выполнять  свою  задачу  с закрытыми глазами. Вопрос стоял о
выживании. Мои слепые руки разламывали лепешку и бросали перед собой наугад.
Раздававшееся "хлюп-хлюп-буль-буль" сигнализировало мне о  том,  что троица,
подобно   голодающему   населению,   следовала   по   следам   моих   опытов
баллистического  кормления. Даже эти звуки  были мерзкими,  но заткнуть  уши
было невозможно.
  Таким  было  мое  первое  отвращение.  Это  странно.  Я  помню, как  до
трехлетнего   возраста  я  смотрела  на  раздавленных  лягушек,   овладевала
гончарных искусством при помощи своих испражнений,  внимательно  исследовала
содержимое носового платка моей простудившейся сестры, совала  палец в сырую
говяжью печень -  и все это без тени отвращения,  воодушевленная благородным
любопытством исследователя.
  Тогда почему  рот карпа вызывал во мне это ужасное головокружение,  эту
подавленность  чувств,  этот  холодный  пот, это болезненное наваждение, эти
спазмы тела и духа? Загадка.
  Иногда я  думаю,  что  особенность  и уникальность каждого  индивидуума
состоит в следующем: скажи мне,  что вызывает в  тебе отвращение, и я  скажу
тебе,  кто ты.  Наши  личности  ничтожны, наши  наклонности  одна  банальнее
другой. Только то, что вызывает гадливость, действительно может рассказать о
нас.


  Десять лет спустя, когда я изучала латынь, я наткнулась на фразу: Car e
diem.
  Прежде, чем мой мозг смог ее проанализировать, старый  инстинкт  во мне
уже перевел: "по  карпу  в день". Отвратительная поговорка, резюмирующая мой
крест былых времен.
  "Пожинай  день", таков, очевидно,  был  верный  перевод.  Пожинай день?
Скажешь тоже. Как  можно наслаждаться ежедневными плодами, когда до  полудня
ты  думаешь  только  о наказании,  которое тебя  ждет,  а  после  полудня ты
вспоминаешь то, что только что видела.
  Я пыталась больше об этом не думать. Увы,  нет ничего  труднее. Если бы
мы были способны не думать о наших проблемах, мы были бы счастливой расой.
  Это то  же  самое, что сказать Бландин15  в ее яме:  "Ну же,
давай, не думай о львах!"
  Сравнение не  случайно: у  меня  было все большее  впечатление,  что  я
кормила карпов  собственной плотью.  Я  худела. После  рыбьего завтрака меня
звали к столу, но я ничего не могла проглотить.
  Ночью в кровати мне в темноте мерещились разинутые рты. Спрятавшись под
подушку, я плакала от  ужаса.  Самовнушение было так сильно, что  чешуйчатые
гибкие  карпы настигали  меня  под одеялом, сжимали  меня, и  их толстогубые
холодные пасти  целовали меня.  Я была  малолетней  наложницей  рыбообразных
галлюцинаций.
  Иона и кит?  Какая ерунда!  Ему  было хорошо в брюхе  у  китообразного.
Если, по крайней мере, я могла быть фаршем в брюхе карпа, я была бы спасена.
У меня вызывал отвращение не  его желудок, а его рот, движения его челюстей,
которые насиловали мои губы по ночам. Благодаря  частым посещениям созданий,
достойных кисти Иеронима Босха, мои, ранее сказочные, бдения, превратились в
пытку.
  Был  и  другой источник  тревоги:  если  слишком  долго  терпеть  рыбьи
поцелуи, не превратишься ли в них  сам? В сома, например. Я вытягивала  руки
вдоль тела в поисках призрачных метаморфоз.


  Трехлетний возраст не приносил решительно ничего хорошего. Японцы верно
определили,  что в этом возрасте, человек перестает быть богом. Нечто - уже!
- было потеряно,  то, что дороже всего, и  что  никогда не  вернется: вера в
благодушное постоянство мира.
  Я слышала, как  мои  родители говорили, что скоро  я  пойду  в японский
детский сад, что означало для  меня  настоящее бедствие.  Что! Покинуть рай?
Присоединиться к детскому стаду? Что за мысль!
  Но  было нечто  похуже.  В  самом  саду  происходило что-то  волнующее.
Природа  достигла  какой-то  пресыщенности.  Деревья  были слишком  зеленые,
слишком  покрытые листьями, цветы цвели так пышно, словно их перекормили. Во
второй половине августа у растений  была  недовольная раскормленная гримаса,
как  на следующий  день  после оргии. Жизненная  сила, содержание которой  я
чувствовала во всякой вещи, теперь трансформировалась в тяжеловесность.
  Сама не зная, я  наблюдала открывающийся  мне самый пугающий из законов
вселенной:  то,  что не  двигается вперед,  отступает.  Есть рост,  а  потом
наступает  упадок:   между   ними   нет  ничего.  Таким   образом,  лета  не
существовало. Была  долгая весна,  впечатляющее бурление соков и желаний: но
как только рост был закончен, начинался спад.
  С 15 августа  их уносит  смерть.  Конечно, ни  один лист  не выдает  ни
малейшего признака подпаливания  конечно,  деревья так пышны, что их будущее
облысение  невозможно представить. Зелень  обильна как  никогда, цветники  в
полном блеске, это похоже на золотой век. И, однако,  это не золотой век, по
той причине,  что  золотой  век  невозможен,  потому,  что  стабильности  не
существует.
  В три года я ничего об этом не знала. Я проживала световые года короля,
который умирает с криком "То,  что должно кончиться, уже закончено".  Я была
неспособна сформулировать  причину  моей тревоги.  Но я  чувствовала, да,  я
чувствовала приближающуюся агонию.  Природа  была слишком роскошна:  за этим
что-то скрывалось.
  Если бы я поговорила об этом с другими,  мне бы объяснили  смену времен
года.  В три года не помнишь предыдущих лет, не  замечаешь вечное повторение
одного и того же, и новое время года представляется непоправимым бедствием.
  В  два  года изменений  не замечаешь,  на них не обращаешь внимания.  В
четыре  года  их  замечаешь, но воспоминания  о предыдущем  годе  делает  их
банальными  и совсем  не драматичными. В три года ты полон  беспокойства: ты
все  замечаешь  и  ничего  не понимаешь.  Не  существует никакого мысленного
адвоката,  к которому можно обратиться, чтобы успокоиться. В три года ты еще
лишен  рефлекса, который заставляет  просить  объяснения  у  других:  ты  не
осознаешь,  что  у  взрослых  больше опыта - и, быть может,  это  не так  уж
неверно.
  В три года мы  Марсиане. Это  впечатляющее и в то же время  ужасно быть
Марсианином,  спускающимся на  землю.  Мы исследуем неизвестные и непонятные
феномены. Никакого ключа к  разгадке. Приходится  изобретать законы,  исходя
только  из собственных наблюдений. Нужно быть  последователем Аристотеля  24
часа в сутки, что довольно изнурительно, если ты ни разу не слышал о греках.
  Одна  ласточка  не  делает  весны.  В  три  года хочется  знать,  какое
количество  ласточек необходимо, чтобы  поверить во  что-то.  Один умирающий
цветок  не делает  осени.  Два  цветочных трупа,  без  сомнения,  и подавно.
Однако,  это не мешает беспокойству.  Сколько цветочных  агоний  необходимо,
чтобы в голове прозвучал сигнал тревоги о приближающейся смерти?
  Шампольон16 нарастающего хаоса,  я спасалась в обществе моей
юлы. Я чувствовала, что  она могла сообщить мне  решающие истины. Увы, я  не
понимала ее речей.


  Конец августа. Полдень. Час наказания. Иди кормить карпов.
  Смелее. Ты это делала уже столько раз. Ты выжила. Нужно только пережить
этот ужасный момент.
  Я  беру  рисовые  лепешки  в  кладовой.   Я   иду  к  каменному  пруду.
Перпендикулярное солнце заставляет воду  сверкать  как алюминий. Эта гладкая
блестящая  поверхность тут же испорчена  тремя последовательными всплесками:
Иисус, Мария и Иосиф  увидели меня и прыгают, таким  образом, они зовут друг
друга к столу.
  Когда  они   перестали  принимать  себя  за  летающих  рыб,  что  с  их
комплекцией совершенно непристойно, они выставили  свои рты на поверхности и
ждут.
  Я  кидаю  куски  пищи.   Распахнутые   зевы  кидаются   на  них.  Трубы
заглатывают. Проглотив, они требуют еще. Их  глотки до того широко разинуты,
что,  наклонившись  немного, можно  было  бы  увидеть их желудки.  Продолжая
раздавать корм, мне делается все более не по себе от того, что демонстрирует
мне эта троица: обычно все существа прячут внутренности своего  тела. Что бы
творилось, если бы люди выставляли свои кишки напоказ?
  Карпы  нарушили  это  первостепенное  табу: они навязывают  мне зрелище
своих распахнутых пищеводов.
  Ты находишь это  отталкивающим? У тебя в животе то же  самое. Если этот
спектакль так  тебе  надоел, то может быть это  потому, что ты узнаешь в нем
себя.  Ты  думаешь, что твое  содержимое другое? Тебе подобные едят