буду
дальше писать!
     - Придется писать. Это ведь от  тебя  не  зависит..,  так  же,  как  не
зависит от меня мой выбор, в любом случае я сделаю то, что должно сделать...
Даже через кровь, печаль и тоску.
     И  он  ускорил  шаги,  а  потом побежал навстречу ветру, чтобы никто не
видел, как он плачет... Встречный ветер быстро высушил слезы.

        Глава 2. Большой бунт.

     Саах видел цель и ничего более. Так иногда бывает, и трепещешь осиновым
листом, и мечешься испуганной снежинкой в мировой вьюге катаклизмов,  и  так
ничтожен  и  мал:  чуть  теплее - растаешь, чуть ветер дунет -(разлетишься в
пыль, и мимолетное дыхание космического прохожего  превратит  тебя  в  каплю
испаряющейся  на  глазах  жидкости,  и единственная твоя сила - во вторичном
возрождении, многократном и... бесполезном? Все может быть, лицом к лицу  не
увидать...  Саах  знал  вторую  свою  силу,  второй  путь  - его несла Мать.
Когда-то, века назад, произошел некий скачок сознания,  переворот,  и  Саах,
будучи  снежинкой,  стал  вьюгой,  рождающей  снежинку;  будучи  снежинкой и
вьюгой, стал ветром, рождающим вьюгу; будучи  снежинкой,  вьюгой  и  ветром,
стал миром, вмещающим и вращающим ветер..; о, став снежинкой, вьюгой, ветром
и  миром - Матерью, рождающей и вращающей миры. Нет-нет, такое не происходит
сразу и навсегда; нет, лишь постепенно, молниеносно, вечно,  но  в  вечности
своей  почти  неподвижно.  И  поэтому  он  остался  Саахом, плюс к этому еще
кое-чем.
     Первое время он не мог сделать и шагу, ощущая, что каждое его  движение
сотрясает  миры  далекие, как звезды, но близкие, как собственный локоть. Он
лежал в постели тяжело  дыша,  натянутый,  как  центр  бесконечной  паутины,
разрываемый  этой  громадной цельностью собственной бескрайности. Один врач,
сокрушаясь, говорил, что у него астма,  другой  пичкал  его  успокоительными
средствами, соседка-знахарка лечила его от порчи и сглаза. Он, насколько это
было возможно, не обращал внимания на действия окружающих, ожидая перехода в
другое  состояние, понятия не имея, что за процесс происходил в нем, но, тем
не менее, сознавая каждое движение внутри своей необ®ятности и причины  этих
изменений.
     Возникал  гул,  далекий,  как  зов  предков  из-под седых напластований
времени, и тело его трясло в лихорадке. Он  проходил  через  смутные  образы
непонятных,  загадочных  событий, летел черными пустотами бессознательности,
пробивая  покровы  того,  что  позже,  уже  научившись  думать  и  называть,
определял  как  ложь.  Мелькали  звездочки  в  этой  пустоте.  Временами  он
проносился мимо центра непонятной плотности, интенсивности, чуждой всей этой
пустой черноте. И в нем на миг  пробуждалось  что-то,  отзывающееся  на  эту
интенсивность  нежностью  и навеки забытой радостью. Одна минута этого могла
напитать мощью на целую  вечность  любых  полетов,  ожиданий  и  мертвенных,
непонятных  погружений.  И  он почти угадывал свою истинную природу, природу
любви и радости, отдающей себя пустоте недвижной,  отрицающей  и  тоскливой,
где может быть тоже затерялся снежинкой какой-нибудь Тот; и эта радость даст
ему  сил  открыть  свою  бескрайнюю  силу,  действующую  не неистовостью, но
мгновенным  перемещением,  незаметным,  о!,   бесконечно   нежным   и,   о!,
могущественным  в  такой  степени,  что  само  понятие могущества становится
бессмысленным, о!
     И вот, вспышка, световой выброс; их протащило  корежистыми  извивами  и
швырнуло  на  горное  плато  под  красным  небом. Под красным небом они были
ничтожно малы. Под красным небом. Небо это дышало тем, что одинаково у  всех
неб,  какого  бы  цвета  и свойства они ни были. И это стало первым, что они
увидели - красное небо.
     Уже потом, тяжело дыша  и  перевернувшись  на  живот,  Стеах  разглядел
горячий  кварцевый  песок,  уходящую  вдаль  равнину,  миражи  на горизонте.
Вероятно, если бы сначала они увидели это, а не красное небо, у них было  бы
меньше энтузиазма.
     Взявшись  за  руки,  они  с Таро, увязая в песке, шли вперед; временами
Таро бросал искристый, улыбчивый взгляд,  полный  жизни  и  неистовости,  на
Стеаха и говорил:
     - Вот,  здорово!  Мы  построим  город  хрусталя  и  поселим  в  нем эти
гигантские миражи, - Таро показывал рукой на горизонт, - это будет  красиво,
Стеах!
     И Стеах верил каждому слову, ибо еще не умел ничего другого; а Таро все
говорил,  фантазировал, ибо тоже еще не умел ничего другого... Они построили
город хрусталя. Проходя изгибами анфилад, можно было ограничиваться  до  тех
пор,  пока  не  попадал в изнанку сути, и тогда уж берегись, ибо кровожадные
Ораты и Хаетсы набрасывались и грозили превратить тебя в пыль, втоптать ее в
небо и, довольные, унестись в поисках новых жертв...
     Стеах заканчивал "Книгу героев", Таро  достраивал  очередной  надмирный
комплекс,  сгущая  стремления  и  порывы  в  импульсы  созидания  и кладя их
готовыми кирпичами в проемы пространств. Кипела работа, все новые проявления
использовались Таро как субстрат форм, и он углублялся  все  ниже,  вскрывая
новые  пласты  того, что было до времен, но которые были созданы неизвестной
древней силой, о которой они как-то узнали, что она называлась Врагом  и  не
была в сути вещей, а следовательно не могла быть до времени...
     Таро пришел к Стеаху, весело сверкнул взглядом и молвил:
     - Пошли!  Яма  столь глубока, столь бездонна!.. Это интересно до боли в
глазах.
     Стеах  оторвался  от  "Книги  героев",  выпрямился,  положил  кисть  и,
выбросив  вверх  очередное  облако  стремлений  и  порывов, опустился на дно
зрачков Таро:
     - Я пишу это, - и указал на подымающееся и рассеивающееся облако, - мир
сей полнится и начиняется тем, что я перевожу отсюда, - и положил ладонь  на
центр груди, - книга ведь еще не готова, Таро.
     Тот  вынырнул  из  бесконечности  друга,  отвел  взгляд  от его сердца,
рассыпал золотой песок самобытности, того, что он есть, по ветру:
     - Я тот, кто я есть. - ("пока" - возникло в нем.) - И тот,  кто  научил
меня отличать себя от другого, ска...-
     - ...нас  никто  этому  не  учил.  -  перебил  Стеах.  - Это ведь часть
возможности, из множества которых мы состоим, но никто  не  заставляет  тебя
строить из себя темницу.
     - А   существует   это...   -   И  Таро  покрылся  панцирем,  душным  и
непрозрачным. - Видишь меня? А, я тоже тебя не вижу. Здорово?!
     - Зачем это? - Стеах впервые видел то, чем он не был.
     - Так легче копать вглубь, ничто не мешает... Ну,  так  ты  идешь?  Нет
ничего   интереснее,  как  стоять  на  краю  пропасти,  ведущей  в  яростную
неизвестность, о, там молнии и шквалы, сносящие мириады форм и  превращающие
их в пыль, но я, Орат, там всесилен.
     - Ты Таро!
     - Причем здесь верность ?
     - Ты Та-... Я не знаю... Вещь сужается... Возможно... Возможно все...
     - Пошли!
     Они  неслись  по  коридорам,  из  всех  щелей  дуло,  искрился  купол в
необозримой вышине, было свежо, прохладно, тепло и одинаково повсюду.
     - О, вот это да! - Стеах задержался у одного из изгибов.
     - Пошли, - потянул его Таро, - это слишком мягко и уступчиво, я  устал,
когда доделывал этот угол.
     - Но  здесь  прямо-таки  присутствует Она... Знаешь, вероятно, я сейчас
войду к Ней, погоди минуту.
     - Она ведь так далеко! - Таро  не  отпускал  руку  Стеаха,  он  впервые
осознал,  какие  они  разные, и не понимал стремлений друга, а тот изумленно
вскинул брови, затем рассмеялся:
     - Далеко?! Удачная шутка! Неужели твое сердце так далеко от тебя?  Я  в
восторге!
     Стеах  ушел  вглубь  и  вверх,  оставив  Таро  держать  его за руку; он
погружался в Ее снежную радость:
     - Мать, это ненадолго, сия Игра меня привлекает. Я вернусь скоро.
     Он оказался в бескрайних об®ятиях и  блаженно  закрыл  глаза,  пребывая
маленькой запятой на коленях той.
     - Дитя  мое,  у меня есть для тебя кое-что. Скромный подарок... Иди, но
возьми это. - и Стеах почувствовал, что стал больше.
     - Что это, Мать?
     - Это Безмолвие, в положенный срок оно откроет  тебе  свои  сюрпризы  и
возможности  и...,  если  вдруг  на  пути  твоем встанут преграды, оно будет
верным мечом, инструментом, помощником. И вот это...
     - А это что?
     - Любовь. Это сила, связующая то, к чему ты стремишься, с тем,  что  ты
есть  и  чем  ты  не являешься, но станешь в будущем. Если ты вдруг забудешь
дорогу ко Мне, свет ее приведет тебя в обитель моей солнечной страны.
     Стеах засмеялся:
     - Какую дорогу, ты ближе ко мне , чем я сам!  И  снежной  страны  я  не
знаю. И солнечной тоже.
     - Есть  много  вещей,  которых  ты не знаешь, гораздо больше, чем можно
представить. И вспомни, что сказал тебе Таро только что...
     Стеах задумался:
     - О, да, он сказал, что Мать далеко. Но ведь он  пошутил...  Во  всяком
случае, у меня есть для него сюрпризы, два дара Матери, я поделюсь с ним.
     - Дитя  мое, когда бы ты не встретил меня, ты тотчас узнаешь свою Мать.
Ты нежен и хрупок. Но  ты  пройдешь...  Я  буду  там,  внизу;  приду,  когда
наступит время. И мы кое-что сделаем вместе.
     - Время  чего?  -  Стеах  слушал,  почти  не  понимая,  но завораживала
загадочная прозорливая реальность сказанного.
     - Время готовности  Универсума  к  вхождению  в  вечность.  Это  будет,
конечно,  непостижимая  и  величайшая  реализация  для  вас, многочисленных,
вспомнивших и забывших, умерших и  родившихся,  уносящихся  в  светлые  дали
розовыми  чайками*  и  погруженных в смуту однодневной рутины. Каждый из вас
станет Мною. Это игра, вы будете великолепно обескуражены и растеряны, узнав
после миллионнолетнего бессознательного сна, кто вы есть  в  сути.  Но  игра
лишь начинается, беги, тебя ждет Таро. Он ведь, не зная того, играет по моим
правилам и движим мною же...

---------------------------------------------------------------
     * Когда Йу прочитала эту фразу,  она  засмеялась:  "А  почему  розовыми
чайками,  а  не  серыми пеликанами? - Йу, не валяй дурака! - Нет, ну правда,
почему? Серыми пеликанами... Ой, как смешно..."
---------------------------------------------------------------

     Стеах  почувствовал  в  своей холодной руке ладонь Таро, ответил на его
рукопожатие,  и  они  понеслись  в  центр  схождения   коридорных   извивов,
застывших,   как   гигантские   змеи,   мощной   и  гармоничной  композицией
созидательного  искусства,  уходящей  в  бесконечность  вечно  новой   живой
конструкцией.  Вдвоем  они  остановились  на краю бездны, устремив солнечные
взгляды в непроглядную черноту там, внизу, где яростные энергии обрушивались
друг на друга, порождая недолговечные формы, изменяющие космический масштаб;
и возникали новые закономерности, разрушающие эти же формы, на смену которым
возникали другие, ограниченные и  непонятные,  существующие  лишь  благодаря
непрерывной  смене  бесчисленных  поколений;  время  здесь стало, неизвестно
почему, врагом, разрушителем, Кала, неумолимым палачом сущего, хотя они ясно
видели его бескрайнюю лучащуюся суть; это было непостижимо; кипел вселенский
котел, это было дно... Таро оказался прав, это было  интересно;  захватывало
дух  в  предвкушении  новых приключений, открытий неизведанных возможностей,
миров и свойств.
     Они  переглянулись,  звонко  восторженно   засмеялись   и   шагнули   в
неизвестность,  успев  услышать,  как  бездна  ответила  на  их  чистый смех
дьявольским  хохотом,  выплеснувшимся  дегтярной  волной  из   непостижимого
колодца  и  гулким  эхом  прокатившимся по пустым анфиладам, и чувствуя, что
покрываются  толстыми,  тесными,  душными  панцирями;  в  головокружительном
полете или, скорее, падении они забыли себя, чтобы вспомнить спустя вечность
и став бесконечно более обширными. Но сие было еще далеко впереди...

        x x x

     Все  в  Стеархе  ныло  болью  нескончаемой, нестерпимой, непонятной. Он
метался в полусне, полураспаде собственного существа, и был бескрайним серым
хоботом, в бесконечных изгибах своих давно потерявшим и начало, и  конец,  и
середину  себя.  Стеарх  медленно  разворачивал  кольца не имеющего пределов
тела, распутывал узлы,  невероятно  запутанные  и  стянутые  в  тугие  серые
нагромождения, уходящие в беспредельные просторы того, о чем он мог сказать:
"Это  я".  Стеарх как бы пытался воссоздать свою первоначальную божественную
простоту, очевидно, безрезультатно. И болело везде,  чем  он  был,  вращаясь
среди  звезд  -  прообразов  бушующих ядерных светил - , но болело как-то не
так; и эта боль возникала от невозможности вернуться к исходному  состоянию,
в котором Стеарх пребывал до рокового таинственного толчка, давшего вращение
всему,  чем  он был (был он всем); толчка, безвозвратно нарушившего гармонию
его стабильного бытия, но возникшего где-то вне пределов Стеарха, и это было
непостижимо, так как ничто  не  могло  быть  вне  его.  Он  перестал  знать,
пребывать, существовать и превратился из неподвижности в процесс, из бытия в
становление,  из  знания  в  разделение, из любви в поглощение, о!.. И... он
вспомнил золотой голос Той: свои солнечные  глаза,  песчаное  плато,  города
хрусталя,  предназначение  Вселенной  (о,  безнаказанно  ли?);..  и  тут  же
перестал быть, став точкой, началом. Это была  тоска,  горечь,  снова  боль;
начало,  нет  ничего...  И ценой величайшего напряжения точка создает в себе
непреодолимую,  чудовищную  жажду  расширения  и...   Взрыв,   возникновение
пространства,  времени,  материи  и  (о!,  облегчение-то какое!) незнакомого
нечто, от чего можно оттолкнуться в  развертывании  того,  чем  он  был.  Он
напрягся, породил изначальное вращение и потерял осознание себя.

        Глава 3. Маленький Стерх.

     Неподвижное  вращение мира феноменов; пока еще, по прошествии миллиарда
земных лет, Стерх не осознавал его. Воистину, он был  сыном  своего  отца  и
своей  матери  и  достойным  братом,  как  старшего,  так и младшего. Первый
заканчивал  аспирантуру,  готовился  к  защите  кандидатской  и  был  весьма
социально  перспективен,  умен  и  практичен, намереваясь сделать себе имя в
фармацевтике, в чем младший брат никак не видел смысла жизни и деятельности.
Маленький буян, он был заводилой всех беспорядков в школе, равно как и дома,
где он бывал столь редко, что спокойствие жилища в-общем-то не нарушалось, и
все знали, что, если он и появится, то запрется в своей  комнате,  в  лучшем
случае  бренча там на стянутой с какого-то концерта электрогитаре; или, лежа
на диване, потягивая пиво, будет строить планы относительно создания  нового
музыкального коллектива на смену распавшемуся; и дома он не очень досаждал.
     Стерх  был  средним. Братья не утруждали себя общением друг с другом, а
родители попытками чему-нибудь научить сыновей, а тем более Стерха, которого
в семье считали серым неудачником, "так себе", "средней личностью". И  ярких
эпизодов  в его жизни было немного, хотя Стерх твердо верил в то, что рожден
он был не зря. О, эта вера часто представлялась ему чем-то бессмысленным, не
имеющим никакого основания пребывать в  нем;  ведь  все  его  предполагаемое
будущее  было  столь  далеко  от  радужных  перспектив  старшего  и дерзких,
заманчивых,  разрушительных  планов  младшего,  столь   непонятным,   серым,
туманным  и  безрадостным,  что  это  часто  приводило  его в отчаяние, и он
страстно  желал  иметь  хоть  каплю  той  жизненной   неистовости,   которая
переполняла  его  братьев, его умного, но донельзя невыдержанного отца и его
добрую, любящую, но слишком развязную и подверженную всем порокам  и  дурным
привычкам  мать,  что  не  мешало  ей,  однако,  быть  образцовым директором
автотранспортного предприятия. Он считал  себя  слабым  и  неспособным,  но,
видимо,  кто-то  (или  Что-то)  лучше  его  знал,  что  такое  сила и к чему
предназначался сей человеческий инструмент.
     Нет, свет  не  снизошел  на  Стерха,  не  посетило  его  ни  величайшее
озарение, ни интуитивное откровение, ни глубочайшее видение тайн мироздания.
Просто  однажды  он  понял,  что он - не он. Это взволновало его, но... тому
Стерху  это  было,  как  всегда,  до  лампочки.   И   медленно   происходило
распределение всего на круги своя, и каждая вещь, как бы то ни было, в любом
случае  входила  в  свою маленькую вечность, где радость и краски, каких еще
нет, а лишь грядут, и свет, и любовь, и то, чего нет и найти невозможно,  но
что приходит, когда все выскальзывает из ваших рук, и вы тет-а-тет сначала с
пустотой,  а  затем с тем, что правит Игрой и одно во всех и вся, а затем...
О, далее смыкаю уста, ибо эта вещь столь же проста, сколь непостижима.

        x x x

     Взгляд изнутри, со дна черных зрачков, видение  "над",  со  стороны,  в
полном  отрешении;  рука  весело,  игриво,  не  поспевая за карандашом несет
святой (для меня) бред (для других), и тот, кого изображаю,  так  или  иначе
найдет  приют  во  мне,  в  мире  меня... Ну, как еще сказать?.. Велика роль
восставшего поперек закона, и во все времена такие  (редкие)  особы  (весьма
распространенными)  особями  либо  не  замечались,  либо уничтожались. Часть
игры? То, что вопрошает, в любом случае не вместит этого... Как Ты  считаешь
должным  быть,  так и будет. Изменить лишь отношение. Затем полная отдача. И
далее будет видно,  все  яснее,  как  становится  все  яснее  видна  дальняя
перспектива по мере восхождения на холм.

     Проникновение.

     Маленький Стерх стал странником. Это решение возникло спонтанно. Оно не
зрело  в  прошлом  и  ничего  не  обещало  в  будущем.  Лишь  некое  желание
неизведанного в груди и стремление идти-идти-идти в ногах являлись стимулами
этого решения. Удушающие заботы, невыносимые разговоры и  весь  багаж  масок
был  оставлен  ненужной  серой  грудой на полу его комнаты, лунный свет тихо
подбирался к этой груде, печально улыбаясь ее обреченности. Заботы суетились
по мере приближения лунного света все  больше,  все  напряженнее,  забираясь
вглубь  кучи,  боясь,  что  он  высветит  их  ненужность и иллюзорность; они
испуганно перешептывались, хватаясь и прячась друг за друга. Разговоры  вели
напыщенные  речи  о  своей  нужности,  научности  и, вообще, необходимости в
обыденной жизни, не подозревая, что через пару минут  будут  аннулированы  в
своей   поверхностной   важности   потусторонностью  белесого  блика.  Маски
испуганно корчились, чувствуя, что на этот раз им никого не удастся обмануть
фальшивыми гримасами и резиновыми улыбками. Вся куча этого хлама, оставшаяся
без хозяина, тихо трепетала, медленно засыпая, уходя в царство дяди Морфи, -
может  быть  единственное  место,  где  они  могли  бы  вдруг  обрести  свою
реальность.
     А  Стерх  бесшумно  пронесся сквозь пригород, низводя великолепие красы
оливками глаз прямо в гущу своего искрящегося  существа.  Великолепием  была
луна,  несущаяся  вровень  со Стерхом где-то там, за тучами; ее смутный лик,
прозрачной бледностью своею тревоживший сны детей, плохо укрытых одеялами от
этого проникающего голубого света, этот лик заглядывал в  глаза  Стерха,  не
находя там чего-то, тревожась; и он сам, переставая быть Стерхом, не находил
себя  в  глубине блестящих глаз, где лишь ветер, восторг, и... смутный страх
бились в  тревожно-лихорадочном...  оцепененьи  (да,  лишь  луна  может  так
примирять   противоположности).   Великолепием  было  живое  молчание  поля,
обнимающее  Стерха  серебряными  об®ятиями,  безмолвным  гулом  заставляющее
сознание переместиться из мира домов и машин в мир фантазии и сказок... или?
Реальности?.. "Ну нет, все это игра воображения!" - стерховы мозги доставали
его  своей  практичностью.  -  "Ну чтож, молодой человек. Одним экзотическим
бездельником больше. Ладно-ладно, бегите. Но не промочите ноги..."
     Как-то незаметно пронеслась граница пригорода и поля, где  урбанизация,
терпя   потери,   вынуждена   была   отступить   перед  натиском  архаичного
материнского полевого спокойствия. Н