виски и  сифон  с  содовой  и,
взяв под руку криворотого, ушел с ним за  стойку,  где  виднелся  спуск  в
освещенный подвал.
   - Тоже поляк? - спросила девушка, равнодушно оглядев мой старый плащ  и
мокрые волосы.
   Я засмеялся.
   - Сейчас вы спросите, давно ли я из Польши.
   - Зачем? Мне это безразлично.
   Она отвернулась. А ко мне уже подсели Янек со своим спутником:  Янек  -
рядом, криворотый - напротив.
   - Янек сказал, что тебе известно  что-то  о  письмах,  -  начал  он.  -
Выкладывай, что знаешь.
   - Я пишу только в "Трибуна люду", - сказал я.
   - Нашел чем пугать. Мы в сорок пятом из таких зразы делали.
   Я озлился.
   - Хотите, чтобы я позвал полицию?
   - Не шуми. Это тебе не Таймс-сквер.  Хоть  свиньей  визжи  -  никто  не
услышит.
   Я обернулся к Янеку:
   - Подонок ты, а не земляк.
   Криворотый мигнул, и ладони-лопаты Янека  крепко  прижали  мои  руки  к
столу. Я рванулся, но без успеха - ладони не сдвинулись.
   - Мы в  гестапо  не  были,  но  кое-что  умеем,  -  сказал  криворотый,
попыхивая сигаретой. - Не хочешь, значит, выкладывать? Так.
   И прижал мне к руке горящую сигарету повыше запястья. Я взвыл.
   - Зря вы его, - лениво сказала буфетчица, - ничего он не знает.
   Криворотый усмехнулся, отчего его рот еще  более  окривел.  Я  подумал,
что, если ему нахлобучить шляпу на  лоб,  это  будет  точь-в-точь  двойник
автоматчика, убитого Жигой.
   - Подбери губы, Эльжбета, пока не разбили, -  огрызнулся  он,  даже  не
взглянув в ее сторону. - Подержи его, Янек, а  я  кое-что  снизу  принесу.
Сразу язык развяжет.
   Он пошел к лестнице в подвал, знакомо стуча подкованными ботинками.  Но
не это заставило меня подскочить на стуле. Имя!  Неужели  и  на  этот  раз
совпадение?
   - Эльжбета! - закричал я. - Вы же знаете, что у меня нет никаких писем.
Ведь это я был у Жиги! Это мне он подарил медаль: "Жил для  отчизны,  умер
для славы!"
   Хватка Янека сразу ослабла. Эльжбета - неужели я все-таки не ошибся?  -
медленно вышла из-за стойки.
   - Отпусти его, Янек.
   Янек безропотно освободил мои руки.
   - Вы умеете управлять машиной?
   Я кивнул утвердительно, не понимая, зачем она это спрашивает.
   - Дай сюда ключи от машины, Янек.
   Он так же послушно протянул ей ключи на цепочке.
   - Задержи Войцеха в подвале и не выходите оба, пока не позову.
   Эльжбета говорила с непонятной властностью, принимая как нечто  должное
солдатскую послушность Янека. На меня она не  смотрела,  просто  вышла  на
улицу, открыла одним  ключом  дверцу  машины,  другим  зажигание  и  молча
указала мне на место водителя.
   - До моста жмите  на  полную,  -  предупредила  она.  -  Они  попробуют
догнать, но у вас минут десять  форы.  Проскочите  мост  раньше,  сверните
куда-нибудь, бросьте машину  и  добирайтесь  пешком  или  на  автобусе.  У
Войцеха желтый "плимут", как и у вас, но мотор  барахлит,  и  я  не  знаю,
хватит ли у него  горючего.  И  не  благодарите,  -  отстранилась  она,  -
некогда.
   Я молча кивнул, выжал сцепление, включил первую  скорость  и  на  самом
малом газу повел машину. Я очень боялся, что забыл что-нибудь -  давно  не
практиковался, - но "плимут" двигался легко и послушно. Выйдя  на  простор
поливаемой дождем улицы, я совсем осмелел, дал полный газ, нагнал  ревущую
впереди машину "скорой помощи"  и  пристроился  в  хвост.  Решение  пришло
сразу: если замечу позади желтый "плимут", обгоню "скорую помощь" и  пойду
впереди. Тогда они, по крайней мере, стрелять не решатся.
   Почему Янек заманил меня в этот бар? Чего они добивались? Откуда  такое
сходство между Войцехом и убитым автоматчиком? Почему Эльжбета,  полностью
равнодушная вначале, вдруг с такой решительностью пришла на помощь? Что ее
побудило: упоминание о Жиге, о медали, о лозунге? Но разумно ответить хотя
бы на один из этих вопросов я так и не мог.
   Да и некогда было. Желтый "плимут" все-таки мелькнул  позади.  Или  мне
это только показалось? Но мы уже подъезжали к мосту, и я, обогнав  "скорую
помощь", вылетел на этот почти иллюминованный мост, мерцающий огнями,  как
зажженная елка.  Мелькнули  постовые  в  дождевиках  с  капюшонами.  Дождь
выручал меня. Без него мне едва ли бы удалось проскочить  здесь  на  такой
скорости. Но я проскочил. Свернул в первый же приглянувшийся  мне  уличный
пролет, на углу потемнее опять свернул, сманеврировал так еще и  еще  раз,
избегая широких и людных улиц, и  затормозил:  перекресток  мне  показался
знакомым. Я открыл дверцу машины и побежал к  навесу  у  фонаря,  где  час
назад мы стояли вместе с Лещицким.



СОЛЬ

   Я прижался к стене, где было посуше, и вздрогнул: Лещицкий  по-прежнему
стоял рядом, рассматривая раздвоившиеся  на  свету  капли.  Как  будто  он
только что возник из ночи, дождя и блеклого фонарного  света.  И  какое-то
смутное, невольное движение мысли потянуло меня взглянуть на часы.  Так  и
есть: без пяти десять. Что-то нелепое происходило со мной, события и  люди
входили и уходили, и само время, казалось,  раздваивалось,  как  дождь  на
свету. В одном ракурсе  я  кружился  в  вихре  загадок  и  неожиданностей,
влекомый случаем, удачей и страхом, в другом - буднично стоял под навесом,
ожидая такси. Бег времени начинался с унылой  фразы  Лещицкого:  "И  дождь
идет, а такси нет". И сейчас он начался с нее же, но остановить его  я  не
мог: я уже не владел собой. Время  владело  мной,  как  и  часами,  упорно
возвращая их и меня к одной и той же минуте. Только на сей раз я не увидел
такси. А что, если пойти пешком? "Не сахарный, не развалишься", - говорили
мне в детстве. И я  решительно  зашагал  под  проливным  дождем,  даже  не
простившись  с  Лещицким:  время,  владевшее  мной,  должно  быть,   опять
подсказало, что это неважно.
   Так я прошел полквартала и остановился: навстречу из темноты вышли двое
в плащах с оттопыренными карманами. "Начинается", - вздохнул я, вспомнив о
комиксах с неизменно повторяющимися персонажами. Один был в надвинутой  на
глаза мокрой фетровой шляпе - я сразу узнал и кривой рот, и шрам на  щеке;
другой стоял поодаль, почти неразличимый в темноте за дождем.
   -  Огонька  не  найдется?  -  спросил  Войцех,  не  узнавая  меня   или
притворяясь.
   Ну что ж, и я могу притвориться. Достал из кармана зажигалку  и  смятую
пачку сигарет. Пока он закуривал, чиркая зажигалкой, каждый раз освещавшей
мое лицо, голос из темноты спросил:
   - А вы не поляк, случайно?
   - Случайно поляк, а что? - спросил я в ответ, переходя на польский.
   - Не знаешь ли местечка поблизости, где земляки могут встретиться?
   - Отчего не знать, знаю, - помедлил я, все еще не понимая их  игры,  но
почему-то не боясь ни чуточки. - У Мариама Жубера. "Кава, хербата,  домове
частка".
   Послышался сдержанный смешок, и Войцех хлопнул меня по плечу.
   - Опаздываешь, пан связной. Давно уже ждем, - и подтолкнул меня к тому,
что было скрыто в дождливом сумраке и оказалось вблизи силуэтом  знакомого
желтого "плимута".
   Севший за руль спутник Войцеха знакомо улыбнулся мне розовыми деснами с
двумя обломанными корешками зубов. Янек! И тоже меня не узнал.
   Я решил идти на таран:
   - А мы не встречались раньше, ребята? Будки у вас знакомые.
   - Меченые,  легавым  на  радость,  -  согласился  Войцех.  -  Может,  и
встречались, разве упомнишь? - и перешел к делу: - Чего Копецкий хочет?
   Я проглотил слюну. Был только один шанс выскочить: угадать.
   - "Чего хочет, чего хочет"! - повторил я как можно небрежнее. - Письма,
конечно.
   - Мы тоже хотим, - ухмыльнулся за рулем Янек.
   - Значит, у Дзевочки письма, - задумчиво произнес Войцех.  -  Я  так  и
думал. Значит, Дзевочку в охапку и Копецкому на стол? А уж письма  он  сам
из него вытянет. Так?
   - Так, - не очень убежденно подтвердил я.
   - Входишь в долю? - вдруг спросил Войцех.
   Я замялся.
   - Он еще думает! Знаешь, сколько потянут письма? Миллион. Так зачем нам
Дзевочку куда-то везти? Мы сами их из него выжмем. А уж миллион кто-нибудь
да заплатит.
   - Многовато, - усомнился я.
   - Скобарь, - презрительно протянул Войцех. - Да тут все отцы  эмиграции
на одной помойке. Покойник такое о них выдал, что даже у нашего  брата  по
сравнению  с  ними  ангельские  крылышки  прорастают.  А  уж  Копецким  да
Крыхлякам и вообще хана - только опубликуй. Либо стул, либо решетка.
   Янек, почти всю дорогу молчавший, остановил машину. Мы вышли у  витрины
со знакомой надписью на оконном стекле. Только вместо "Мариам Жубер"  было
написано такой же черной краской: "Адам Дзевочко". А ниже следовало в  том
же порядке уже традиционное: "Кава, хербата, домове частка".
   Бар был не заперт, но уже закрыт. Столы  и  стулья  стояли  опрокинутые
друг на друга, а мокрые опилки сметал с пола молодой итальянец  с  черными
бачками.
   - Где Адам? - спросил Войцех.
   - Кто? - не понял итальянец.
   - Дзевочко, - рявкнул Войцех и сплюнул жвачку в лицо итальянцу.
   - Сумасшедший! - вскрикнул тот, вытирая щеку.
   Войцех выразительно хлопнул себя по карману  -  жест,  хорошо  знакомый
всем, кто имел дело с налетчиками и полицией, - и повторил:
   - Где Дзевочко? Без штучек, ну!
   - Бывший хозяин? - наконец догадался итальянец.
   - Почему бывший?
   - Бар продан.
   - Кому?
   - Мне.
   Мы  переглянулись,  поняв,  что  дичь   уже   ускользнула.   От   двери
послышалось:
   - Руки вверх!
   В проеме настежь открытой двери стояли полицейские с автоматами.  Мы  с
Янеком подняли руки, а Войцех вдруг пригнулся и всем корпусом с плеча, как
регбист, швырнул меня к двери на полицейских. Еще более сильный  встречный
удар послал меня в темноту.



ЛЯ

   Я очнулся, стоя у стены под навесом. По-прежнему шумел проливной дождь,
и все окружающее теряло очертания в густой водяной сетке. Голова болела, я
с трудом услышал конец фразы стоявшего рядом Лещицкого: "...а такси нет".
   Такси действительно не было. И я не помнил, как давно мы его  ждали.  Я
вообще ничего не помнил. На темени под  волосами  вздулась  огромная,  как
опухоль, шишка. Будто что-то обрушилось мне на  голову.  Когда  и  где?  Я
силился вспомнить и не мог.  Вдруг  всплывало  в  памяти  нечто  знакомое,
искажалось, и мутнело, и лопалось, как пузырьки болотного  газа.  Какие-то
лица, имена, автомобили, "скорая помощь", желтый "плимут"... Я  всмотрелся
и вдруг увидел его воочию. Он стоял на противоположном углу  у  такого  же
фонаря, как и наш. Даже дождливая  муть  не  размыла  его  ядовито-желтого
цвета.
   - Вы видите? - спросил я Лещицкого. - Может быть, довезет?
   - А ты шофера его видишь?
   Тот только что вышел из машины с какой-то палкой или трубкой  и  прошел
под навес над подъездом.
   - Зачем ему палка? - удивился я. - Хромой он, что ли?
   - Это автомат, а не палка. Говори тише, - предупредил Лещицкий.
   И  я  вдруг  вспомнил  и  этот  подъезд,  и  слепого  Жигу,  и  мертвых
автоматчиков. А живой стоял у подъезда и ждал, когда дверь откроется.  Она
действительно открылась, и трое в мокрых плащах вынесли что-то похожее  на
скрученный валиком ковер, завернутый в простыню. Шофер с автоматом  открыл
дверцу машины. Я было устремился к ним.
   - Куда?! - прошипел Лещицкий, хватая меня за рукав.
   - Помочь же надо...
   - Кому? Ты уверен, что это человек, а не труп? А  есть  оружие?  У  них
автоматы, а у тебя? Где же ваша пресловутая осторожность, пан Ламанчский!
   В эту минуту ветер донес к нам их голоса сквозь сумрак и дождь.
   - Это книжка. В руках у него была.
   - Потряси, может, что выпадет.
   - Трясу. Ничего нет.
   - Так брось. Читать ему уже некогда.
   Кто-то швырнул из-за машины мелькнувшую на свету книжку.  Когда  кругом
уже никого не было и я поднял ее,  она  намокла  только  снаружи.  Толстый
переплет с барельефом Мицкевича предохранил ее от дождя. Но я узнал ее  не
только по переплету. Часть страниц слиплась и склеилась в плотную пачку, и
я знал, что в ней скрывалось. Каюсь, я  больше  всего  пожалел  Мицкевича.
Интересно, сколько стихов погибло в  мусоропроводе  вместе  с  вырезанными
страницами?
   Под проливным дождем нельзя рассматривать книги. Я положил Мицкевича  в
карман пиджака, потому что плащ уже промок.
   - Насквозь, - сказал я, вернувшись к Лещицкому. - Как вы  думаете,  что
здесь произошло?
   Он не ответил. Что-то вдруг сместилось - свет ли, дождь ли или  облака,
налитые тоннами теплой воды. Может быть, время?



СИ

   Плащ мой был сух, как будто дождь  только  что  начался  и  мы  вовремя
успели стать под навес. Без пяти десять -  поспешили  сообщить  мне  часы.
Тяжесть, давившая мозг, вдруг исчезла. Я все вспомнил.
   Какую гамму обещал мне Лещицкий? Час или полчаса,  прожитых  по-разному
на каждой ступеньке лестницы. Я посчитал  перемены:  шесть,  эта  седьмая.
Значит, оставалась еще одна.
   Обсуждать  с  Лещицким  им  же  придуманную   одиссею   сейчас   просто
бессмысленно. Это не тот Лещицкий. Это персонаж поставленного  им  фильма.
Человек из другого времени. Сейчас он начнет свой  дубль.  Он  уже  что-то
бормочет... Что, что?
   - ...а такси нет.
   - Вы же только что его видели.
   - Где?
   - На углу напротив. Желтый "плимут".
   - Смеетесь.
   - И шофера его видели. С автоматом. И все, что после произошло.
   - Варшавские штучки. Стенографисток своих разыгрывайте.
   - Значит, вы ничего не видели?
   - Я не пьян.
   Я даже не взглянул на  него.  Сейчас  я  уйду  от  него  еще  по  одной
заколдованной орбите. Вспомнилось предсказание из детской сказки:  направо
пойдешь - несчастье найдешь, налево двинешься - с  бедой  не  разминешься.
Значит, выбирать нечего. Иди, добрый молодец, куда глаза глядят.
   И я пошел... Плащ сразу намок, вода текла по волосам за  шиворот,  и  я
поеживался, хотя, в общем-то,  она  не  была  холодной  -  прогревалась  в
накаленном за день воздухе города. Кто шел мне навстречу, кого я  обгонял,
глаза не примечали - просто скользили мимо размытые дождем тени.  Как  это
ни смешно, от обилия воды мне  захотелось  пить,  но  тусклые  витрины  за
дождевой сетью не обещали ничего пригодного для утоления жажды. Я  уже  не
помнил, сколько минут и ярдов я прошел под дождем, пока не возникло  предо
мной наконец освещенное окно первого кафе или бара. Но я не  вошел  сразу:
остановили меня слова, написанные в  углу  на  стекле.  Я  читал  их,  как
Валтасар на пиру свое предупреждение о гибели:  "Мене,  текел,  фарес",  -
"Кава, хербата, домове частка".
   Конечно, я мог пройти мимо, никто не принуждал меня  войти.  Но  словно
сместилось что-то, уже не вокруг меня - не дождь, не облака  на  небе,  не
дымный силуэт города с пятнами света, - нет, именно  во  мне,  в  каких-то
нервных клеточках мозга. Где-то в этих  невидимых  клеточках  присущая  им
комбинация химических веществ записала  когда-то  сложнейшим  кодом  такие
черты характера, как осторожность, нелюбовь к риску,  стремление  избежать
опасности, обойти неизведанное, - вот здесь  вдруг  и  видоизменился  код,
перестроилась химия, преобразовалась запись.
   Я все-таки оглянулся, прежде чем войти, и увидел у обочины знакомый  до
мелочей желтый "плимут". Водителя не было, и ключ небрежно торчал в замке.
Кто же здесь - Янек или Войцех? Я только усмехнулся предстоящей встрече  и
толкнул дверь.
   Бар закрывался или уже закрылся; меня встретили тишина  и  пощелкивание
счетных костяшек - это бармен, выдвинув ящик кассы,  подсчитывал  выручку.
Удивительно, что все польские кавиарни  в  моей  одиссее  встречали  меня,
ощетинившись опрокинутыми друг на друга столами и стульями.
   Но бармен встретил меня, как все бармены.
   - Хайболл? - спросил он.
   Я пояснил, что вместо стакана-великана с  удовольствием  отведал  бы  и
кофе, и чая, и домашнего печенья.
   - Ничего этого нет, - сказал он. - Могу  предложить  только  хайболл  с
любым уровнем виски.
   В ответ я сказал, что заплачу за четверть стакана виски, но виски пусть
он пьет сам, а мне нальет одного лимонаду. Выпив полный стакан,  я  собрал
всю мелочь в кармане  и  бросил  ее  на  пластмассовую  стойку.  Вместе  с
деньгами звякнула и бронзовая медаль с царственным профилем  Понятовского.
При этом я не столько удивился тому, что она  у  меня  оказалась,  сколько
тому,  как  на  нее  посмотрел  бармен.  Я  моментально  узнал  его  -   и
завивающиеся колечками вихры на лбу, и синеватую небритость  щек.  То  был
один из убитых Жигой ночных гостей. И опять меня не  столько  удивило  то,
что он воскрес, как Войцех, сколько та смесь изумления,  почтительности  и
страха, что отразилась на его побелевшем лице. Я  лихо  подхватил  медаль,
подбросил ее над стойкой, поймал и спрятал.
   - "Жил для отчизны..." - сказал я лукаво.
   - "...умер для славы", - произнес он как отзыв и прибавил  с  послушной
готовностью: - Что будет угодно пану начальнику?
   - Машина Янека? - спросил я, оглянувшись на дверь.
   - Войцеха, - ответил бармен.
   - Кого он привез?
   - Девчонку.
   - Эльжбету? - Мой голос дрогнул.
   - Не знаю. Пошел сказать о ней Копецкому. У нас телефон испортился.
   - Скоро вернется?
   - Должно быть. Тут всего полквартала до будки.
   - Где девочка?
   Он предупредительно указал на дверь в углу.
   - Мне с вами?
   - Не надо.
   Я вошел в комнату, служившую, очевидно, конторой и  складом.  Здесь,  в
окружении ящиков с консервами и пивом, массивных холодильников и стеллажей
с бутылками и сифонами, на раскладной кровати без одеяла лежала завернутая
в простыню Эльжбета. Опять совпадение! Тогда  можно  было  думать,  что  к
машине вынесли  Жигу;  сейчас  предо  мной  в  такой  же  простыне  лежала
Эльжбета. Ноги ее были связаны, руки бессильно опустились вниз. В ее почти
восковом лице не было ни кровинки, и никаких  следов  краски  на  губах  и
ресницах. Она больше походила  на  девочку  из  какой-нибудь  монастырской
школы, чем на ту властную красавицу, которая, уж не  знаю,  сколько  часов
или минут назад, спасла мне жизнь.
   Я нагнулся к ней - ее опущенные веки даже не шевельнулись: она была без
сознания, в глубоком обмороке. Я знал, что мне делать, не колебался  и  не
раздумывал.  Только  одна  мысль  тревожила:  "Успею  ли  до   возвращения
Войцеха?" Я взял ее на руки - она была легкой,  как  девчонки,  которых  я
поднимал когда-то на занятиях в гимнастическом  зале.  Вот  и  пригодились
бицепсы, пан Лещицкий, вы были правы: все-таки пригодились.
   Толкнув ногой дверь, я чуть не  сбил  с  ног  бармена:  он  едва  успел
отскочить - очевидно, подглядывал в щель или в замочную скважину.
   - В  следующий  раз  будьте  осторожнее,  бармен.  Так  можно  и  глаза
лишиться, - усмехнулся я, проходя мимо с девушкой на руках.
   Он не растерялся, только смутился чуть-чуть: очевидно, сама ситуация  и
мой тон поколебали какое-то его решение.
   - Вам помочь? - спросил он.
   - Не надо, - повторил я. - Оставайтесь здесь. Я отнесу ее  в  машину  и
дождусь Войцеха.
   Он с готовностью открыл дверь на улицу и, как мне показалось, присел за
пресловутой валтасаровской надписью на стекле, рассчитывая, что с улицы  я
не  замечу  его  маневра.  Но  я  даже  не  обернулся,  положил  все   еще
бесчувственную Эльжбету на переднее  сиденье  машины,  -  этот  последнего
выпуска "плимут", хотя и  повидавший  виды,  облупленный  и  помятый,  был
удобен внутри и очень широк, а  Эльжбета  оказалась  такой  миниатюрной  и
тоненькой, что улеглась легко и свободно,  только  пришлось  ей  чуть-чуть
согнуть ноги в коленях. Потом я спокойно обошел машину, открыл  дверцу  со
стороны водителя, как вдруг чья-то рука крепко схватила меня за  плечо.  Я
оглянулся: Войцех! В той же фетровой шляпе,  с  тем  же  кривящимся  книзу
ртом.
   - Хотел угнать машину, приятель, - скривился он. -  Садись,  довезу  до
первого "дика" с клобом.
   - Загляни-ка внутрь сначала, - сказал я.
   Он нагнулся, взглянул и выпрямился.  В  эту  секунду  я  вспомнил  свои
последние три раунда на  первенстве  Варшавы  несколько  лет  назад.  Моим
противником