Анатолий Георгиевич Алексин.
   Коля пишет Оле, Оля пишет Коле


     OCR: Елена Байрашева


Оля и Коля

   Шоссе  длинным серым клинком рассекало лес,  казавшийся непроходимым.
Но,  подъезжая к  тому месту,  где клинок шоссе перекрещивался с  другим
клинком, тоже рассекавшим лес, но более отточенным, сверкающим и широким
- с  уральской рекой,  -  шоферы  и  их  спутники удивленно вздрагивали:
непроходимые лесные заросли трубили горнами,  пели и  даже дискутировали
на тему:  "Может ли мальчик дружить с  девочкой?"  И только уже у самого
моста стрелка,  нацеленная на  лес,  все  объясняла:  "Пионерский лагерь
"Сосновый бор"  было  написано  на  ней  выцветшими от  солнца  и  дождя
буквами.
   Дискуссии устраивал главный  редактор лагерной радиостанции "Голос  в
лесу" Лева Звонцов. В школе Лева тоже отвечал за радиопередачи, а заодно
уж и за дружинную стенгазету... Почти все ребята давно знали друг друга:
раньше они жили на Севере,  где родители их построили алюминиевый завод,
а  потом  родители переехали на  Урал,  чтобы строить другой алюминиевый
завод,  и ребята переехали тоже.  Они учились в одной школе,  отдыхали в
одном  пионерском лагере "Сосновый бор"  и  все  знали,  что  лучше Левы
Звонцова никто не умеет заводить разные споры и дискуссии.
   У соцгородка,  который строили их родители,  было странное и не очень
благозвучное имя:  "БАЗ",  что  означало:  "Большой  алюминиевый завод".
Взрослые люди были очень заняты,  и  у  них,  видно,  не хватало времени
придумать городу  другое название.  А  у  ребят  свободного времени было
побольше,  особенно летом,  в  лагере,  и  Лева Звонцов по радио объявил
конкурс:

   Пионер! Поработай мозгами своими
   И придумай для города новое имя!

   В лесу,  на свежем воздухе,  заработали мозгами сразу двести тридцать
ребят.  И вот по вечерам, хрипло вторгаясь в бесконечную птичью болтовню
и приливами набегающий сосновый шум,  Лева Звонцов стал устраивать такие
радиобеседы:
   - Расскажи-ка  радиослушателям,  какое  имя  ты  хочешь  дать  нашему
городу!
   - Город, который мы сами построим...
   Репродуктор, черным гнездом примостившийся меж сосновых ветвей, вдруг
мелко-мелко задребезжал - это Лева расхохотался в самый микрофон:
   - Где ты слышал такие длинные названия?
   - Не слышал. И очень хорошо: пусть будет ни на что не похоже!
   - Вот именно:  ни на что не похоже!  Следующий! - выкрикнул Лева так,
словно он был врачом и за дверью у него томилась очередь пациентов.
   - Бр-ратск!  -  нажимая  на  букву  "р",  четко  выговорил  очередной
участник конкурса.
   - Это название уже без тебя придумали.
   - Ну и что же? Тот город на Ангаре, а этот у нас.
   - Ну  как  ты  не  соображаешь?..  Может  возникнуть  путаница:  вот,
например, с письмами...
   - Тогда - Новый Бр-ратск!
   - И тот, на Ангаре, тоже не старый.
   - Тогда я подумаю...
   Левин голос расположился в  эфире,  как  у  себя дома:  он  оценивал,
поучал, делал замечания.
   - Следующий! - выкрикнул Лева.
   - Что ты кричишь,  как в  лесу?  -  ответил ему чуть-чуть удивленный,
певучий голос,  в  котором не было раздраженности или ехидства,  а  было
именно добродушное удивление лихой Левиной бесцеремонностью.
   Все сразу узнали Олю Воронец.
   - Мы и  есть в лесу!  -  тут же нашелся Лева.  Но,  смущенно пошуршав
чем-то в  микрофон,  добавил:  -  Извини.  Здесь такая очередь,  всем не
терпится получить премию... У тебя есть предложение?
   - Я предлагаю назвать так: город Крылатый!
   - Немного странно... звучит, - робко, почти шепотом возразил Лева.
   - Почему странно?  Есть же в  Казахстане город Рудный.  А у нас будет
город Крылатый.  И это будет справедливо:  алюминий-то крылатый металл -
из него самолеты делают.
   - Ах,  так? - встрепенулся Лева. - Это очень образно! И я бы сказал -
поэтично!..
   - Просто точно, по-моему, будет. И справедливо.
   "Справедливо" -  это было любимое Олино слово.  Правда, частенько она
прибавляла к  нему  коротенькое отрицание "не".  "Это несправедливо!"  -
спокойно заявляла Оля своим глубоким, певучим голосом. И тут же вступала
в борьбу за справедливость.
   Девочки были влюблены в Олю Воронец. Прошлым летом Оля носила косы, и
в волосах у ее подруг тоже мелькали разноцветные ленточки.  Этой весной,
перед лагерем,  она  постриглась,  и  подруги ее  мигом,  без  сожаления
распрощались со своими косами.  Оля чуть-чуть заикалась, и девочки, сами
того не замечая,  тоже начали слегка растягивать гласные буквы и изящно,
еле  заметно,  как  это делала Оля,  спотыкаться,  словно приседать,  на
некоторых словах.
   Оля редко сердилась.  Главным образом тогда,  когда встречалась ей на
пути какая-нибудь нечестность,  неправда,  и девочки тоже старались быть
отчаянно принципиальными.
   И  еще Оля сердилась,  даже приходила в неожиданную ярость,  когда ее
называли красивой.  В  прошлом году начальник лагеря водил по "Сосновому
бору"  какую-то  делегацию и  все  время  восклицал:  "А  вот  это  наша
волейбольная  площадка!   А  вот  это  наша  читальня!  А  вот  это  наш
радиоузел!.."
   - А  вот это наша красавица!  -  гордо объявил он,  увидев издали Олю
Воронец.
   Делегация защелкала фотоаппаратами,  но на пленку попал, должно быть,
лишь  Олин  затылок:  в  ответ  на  слова  начальника  девочка  неучтиво
повернулась спиной к гостям и быстро скрылась за деревьями.
   В начале августа у лагеря испортилось настроение: стало известно, что
в  первый день сентября Оля  не  придет в  школу вместе со  всеми своими
подружками,  что, вернувшись из лагеря, она уедет очень-очень далеко. Ее
отец  был  геологом.  Он  отыскал на  Урале горную породу,  которая была
необходимым сырьем для алюминиевого завода,  а  теперь уезжал искать еще
что-то на Север, за Полярный круг.
   И только один человек в лагере был рад предстоящему Олиному отъезду -
это  был  Коля  Незлобин,   по   прозвищу  Колька  Свистун.   Он   любил
переговариваться с  птицами,  к  ребятам обращался коротко и  грубовато:
"Эй,  ты!..  Слушай-ка!"  -  а с птицами беседовал ласково и безошибочно
узнавал их голоса.
   Но не за это прозвали его Свистуном.  А за то,  что как-то однажды, в
прошлом году,  он  неожиданно для всех пообещал написать хорошие стихи к
родительскому дню, а написал плохие, и родителей пришлось приветствовать
в  прозе.  Правда,  стихов этих не видел никто,  кроме Оли Воронец.  Она
должна была читать их в начале концерта самодеятельности, но в последний
момент читать отказалась, заявив, что стихи никуда не годятся.
   Это Оля первая сказала Кольке:  "Эх ты,  Свистун!.."  А  он  в  ответ
прозвал ее Вороной: это, кажется, была единственная птица, которую он не
любил.
   Никто,  кроме Кольки,  Олю  Вороной не  называл,  а  к  нему прозвище
Свистун  приклеилось так  прочно,  словно  было  с  рождения  вписано  в
метрику.
   Из  всех  споров,  которые время  от  времени затевал по  радио  и  в
стенгазете Лева Звонцов, он больше всего любил дискуссию на тему: "Может
ли мальчик дружить с  девочкой?"  И  хотя всем было уже давно ясно,  что
мальчик дружить с  девочкой может,  Лева затевал это  обсуждение минимум
два раза в  году -  зимой и летом.  В этом году любимая Левина дискуссия
сразу  стала  затухать:  спора  не  получалось.  Тогда  Лева  выпустил к
микрофону Кольку Свистуна, и тот громко, уверенно заявил, что девчонки -
предательницы.
   Все поняли,  кого он имеет в виду,  и дружно бросились Оле на помощь.
"Ишь  ты,   молчаливый-молчаливый,   а  разговорился!..  Высказался!"  -
верещали по радио девочки. Лева Звонцов только успевал радостно включать
и выключать микрофон: дискуссия разгорелась с невиданной силой.
   А  Колька  ничего  не  отвечал.  Он  снова  мрачно помалкивал...  Все
считали,  что вообще он любит переговариваться с птицами потому, что ему
нечего рассказать о  себе,  нечего сказать людям.  Но  на самом деле ему
было бы что рассказать, если б только он захотел...


О чем бы он мог рассказать...

   Отец  проектировал  алюминиевые  заводы,  но,  когда  поднимались  их
корпуса,  нигде -  ни  на кирпиче,  ни на крыше,  ни на трубе -  не было
написано,  что тут есть частица и  его,  отцовского,  труда.  К  тому же
Колькиных приятелей по  двору вообще не пускали на территорию завода,  и
они  не  могли удостовериться в  том,  что  отец занят большим и  важным
делом.  А  то,  что  без Колькиной мамы дворовая волейбольная команда не
может сражаться со своими противниками, знали все.
   Колькину маму никто по имени-отчеству не величал,  все,  даже ребята,
называли ее  просто Лелей...  "Вот  придет наша Леля с  работы,  мы  вам
покажем!"  -  кричали они волейболистам соседнего двора.  И Колька ходил
гордый,  будто это он сам умел гасить так,  что все игроки по ту сторону
сетки  боязливо приседали на  корточки;  будто  он  сам  умел  принимать
труднейшие мячи,  а  подавал так,  что  мяч  стремительным черным  ядром
пролетал в нескольких миллиметрах над сеткой,  чудом умудряясь не задеть
ее.
   Мама  выбегала во  двор  в  узких  спортивных брюках  и  в  тенниске.
Болельщики встречали ее нетерпеливым гулом радости,  но она прежде всего
разыскивала Кольку и  усаживала его  в  самый  первый ряд  зрителей:  на
садовую скамейку,  на забор или прямо на траву...  И тут уж Колька сидел
скромно,   строго,   не  выражая  своего  торжества,  а  только  изредка
обменивался взглядами с мамой,  которая, казалось, молча спрашивала его:
"Ну, как? Ты доволен мною?"
   Это было давно,  в далеком северном городе,  откуда Колька уже уехал,
но он помнил все очень ясно и знал, что не забудет этого никогда...
   Отец был намного старше мамы.  Он не умел играть в волейбол,  плавать
диковинным стилем баттерфляй и  бегать на  лыжах так  хорошо,  как умела
мама.  И  мама почему-то не заставляла его учиться всему этому.  Но зато
она  научила его тоже ходить в  спортивной майке с  распахнутым воротом,
долго гулять перед сном и делать по утрам гимнастику (она вытаскивала на
середину комнаты сразу три  коврика -  для  себя,  для  отца  и,  совсем
маленький, для Кольки.
   А  еще  она научила отца судить волейбольные матчи.  И  когда отец со
свистком во рту усаживался сбоку возле сетки,  он тоже казался Кольке, а
может быть,  и  всем остальным,  совсем молодым человеком.  И  его в  те
минуты тоже хотелось называть просто по  имени...  Хотя никто его все же
так не называл.
   Зато   вслед   за   мамой   все   уважительно  именовали   его:   "О,
справедливейший из  справедливых!"  И  папин свисток был для спортсменов
законом.  Возвращаясь домой  после  волейбольного сражения или  вечерней
прогулки,  отец  часто говорил маме:  "Мне снова легко дышится...  Снова
легко!"  И  это  было  очень важно для  отца,  потому что  у  него  была
бронхиальная астма.
   Ну,  а дома судьей была мама. Она никогда не давала громкого свистка,
никогда не напоминала вслух о  правилах жизни,  но отец и  Колька всегда
весело и  добровольно подчинялись ее  решениям,  потому что  эти решения
были  справедливы.  Мама тоже часто повторяла:  "Это справедливо!"  Или:
"Это несправедливо!"  И Колька сейчас злился на Олю Воронец еще и за то,
что она, как ему казалось, присвоила любимое мамино слово.
   Мама работала воспитательницей в детском саду. И маленький Колька был
у нее в группе.  Иногда он обижался,  что к остальным пятнадцати малышам
мама была так же внимательна,  как и  к  нему.  А  может быть,  даже еще
внимательнее.  Когда однажды он разревелся по этой причине,  мама высоко
подняла его и,  серьезно глядя ему в глаза,  сказала: "У меня нет никого
роднее тебя. И не будет. Запомни это". Колька успокоился. И запомнил.
   В  детском саду он  не  раз слышал,  как мамаши упрашивали директора:
"Переведите  ребят  в  группу  к  Леле.   Она  такая  добрая,   умная  и
хорошенькая..." То что маму называли доброй и умной, было очень приятно.
А  слово  "хорошенькая" не  нравилось Кольке.  "Она  не  хорошенькая,  а
хорошая!" -  про себя возражал он,  не понимая, что слово это относилось
не к маме,  а только к ее лицу -  юному,  озорному и действительно очень
хорошенькому.
   Однажды  летом  отца  стали  душить  частые  приступы  астмы:  климат
далекого северного города стал опасным союзником папиной болезни.
   "Я увезу тебя к самым лучшим врачам:  к реке,  к свежему воздуху... И
они вылечат тебя!  -  сказала мама.  - Мы заберемся в глушь и будем жить
там, как робинзоны!"
   Втроем они  ехали поездом,  потом на  грузовике,  потом шли  немножко
пешком - и забрались туда, где воздух был сухим, а природа именно такой,
какую долгие годы прописывали отцу доктора,  приговаривая:  "Но все это,
конечно,  недостижимый идеал.  Поэтому обратимся-ка лучше к  таблеткам и
каплям!"
   Доктора,  к  сожалению,  не были знакомы с мамой и не знали,  что она
умела делать "достижимым" все, что нужно было отцу и Кольке.
   Раньше  дома,   по  вечерам,   мамино  возвращение  с   работы  мигом
преображало все:  утолялся голод, комната становилась уютной и чистой...
И  если  мама  задерживалась,  Колька и  отец чувствовали себя какими-то
удивительно неустроенными,  словно сидели на вокзале в  ожидании поезда,
который опаздывал и неизвестно когда должен был прийти.
   То было дома,  в городской квартире...  А тут,  на берегу реки,  мама
вдруг проявила такие способности,  каких даже Колька с  отцом от  нее не
ожидали.  Отец  по  утрам  планировал предстоящий день  отдыха,  а  мама
смеялась:  "Эх ты,  мой проектировщик!  Теоретик мой неисправимый!.."  И
разжигала печку в  домике лесника или даже костер прямо в  лесу и варила
суп,  картошку,  кипятила молоко. Отец загорел, посвежел, забыл про свои
лекарства.  "Теперь мы с  вами три богатыря!"  -  говорила мама.  А сама
вдруг  однажды вечером легла  на  бок,  побледнела и,  увидев испуганное
Колькино лицо,  заулыбалась как-то  неестественно,  трудно,  через силу.
Колька внезапно почувствовал,  что  выражение "земля уходит из-под ног",
которое он иногда слышал от взрослых,  - это не выдумка, не фантазия, не
преувеличение:  ноги его подкашивались от  волнения и  он  не ощущал под
собой твердого дощатого пола, на котором стоял еще минуту назад.
   Пожилой лесник,  отец и Колька на брезентовой плащ-палатке несли маму
в  деревню,  что была в  пяти километрах:  к  домику лесника нельзя было
подъехать даже  на  телеге.  Мама все  время держала Кольку за  руку (не
отца, не лесника, а только его, - Колька навсегда запомнил это!). Она то
и  дело,  быть  может  почти бессознательно,  повторяла:  "Ничего...  Не
волнуйтесь,  пожалуйста.  Не волнуйтесь..." И только изредка спрашивала:
"Еще долго? Еще долго?.." А они, все трое, молчали.
   И  Колька думал о  том,  что отец,  когда ему было плохо,  становился
по-детски растерянным и,  казалось,  хотел переложить на окружающих свои
страдания или хотя бы поделиться с  ними своею болью,  а  мама все время
пыталась снять с их плеч тяжесть,  и страх,  и волнение. "Не волнуйтесь,
пожалуйста. Не волнуйтесь..."
   В лесу быстро темнело. Идти было трудно. И все то, что еще утром, еще
днем казалось таким прекрасным, таким заманчивым - непроходимые заросли,
глухое переплетение ветвей, - все это сейчас было враждебно и ненавистно
Кольке. "Еще долго? Еще далеко?.." - спрашивала мама.
   Из  деревни  они  позвонили в  райцентр,  что  был  за  двадцать пять
километров,  в  больницу.  "Скорая помощь" добиралась из райцентра целую
вечность, хотя по часам выходило, что ехала она всего около часа.
   Молодой человек в белом халате, очень строгий и неразговорчивый, даже
не поздоровавшись, стал сразу осматривать маму. А потом коротко сообщил:
"Аппендицит".  Садясь  в  белую  машину  с  красным крестом впереди,  на
круглом фонаре,  он произнес еще два слова: "Надо успеть". Отец тоже сел
в машину.  И она умчалась.  А Колька даже не догадался сказать,  чтобы и
его тоже взяли с собой, что он тоже хочет вместе с мамой...
   Он  стоял  возле  сельсовета,  рядом с  пожилым лесником,  все  время
мысленно повторял последние мамины слова,  тоже обращенные не к отцу, не
к  врачу в  белом халате и не к пожилому леснику в резиновых сапогах,  а
только к нему, к Кольке, к нему одному на всем белом свете:
   - Все будет хорошо. Аппендицит - это ерунда. От этого не умирают...

x x x

   Мама умерла.  Это  было давно,  в  тот  год,  когда Колька еще только
собирался на  свой самый первый школьный урок.  А  теперь он  уже  был в
шестом классе...
   Прошли  годы.  Но  и  сейчас  каждый  день  Колька вспоминал строгого
молодого человека в белом халате и короткую фразу: "Надо успеть". Почему
же они не успели?..
   Странная,  непонятная людям  привычка появилась у  Кольки -  почти  у
каждого нового знакомого он спрашивал: "У вас был аппендицит?" - "Был, -
отвечали некоторые. - Вырезали. Чепуховая операция!"
   И  снова одна и  та же неотвязная мысль рвала его сердце:  "А если бы
больница оказалась ближе? А если бы дорога в лесу была проходимее? Может
быть,  мама и сейчас была бы тут,  рядом...  И он слышал бы ее голос: "У
меня нет никого роднее тебя. И не будет".
   То  далекое лето,  поначалу такое солнечное и  беспечное,  неотступно
стояло перед его глазами и никак не хотело становиться воспоминанием...


Дупло старого дуба

   Начальник лагеря очень любил принимать делегации.  Тогда в любую жару
он  появлялся среди душного леса в  темном костюме и  при галстуке.  Как
экскурсовод, ходил он с вытянутым вперед указательным пальцем, объясняя,
что беседка называется беседкой,  а библиотека - библиотекой; похлопывал
по  плечу  всех  встречных  ребят,  хотя  в  остальные дни  еле  с  ними
здоровался,  и  тоном во  все  вникающего отца  родного невпопад задавал
вопросы: "Ну, как прошла линейка? Что было на совете лагеря?"
   "Линейка" и "совет лагеря" - это были те  немногие пионерские терми-
ны, которые  он  знал наизусть.  Почти  никто  из  ребят  не  помнил его
имени-отчества, а все так прямо и называли -  начальником. Он, казалось,
был  твердо  убежден,  что  пионерлагерь  для  того  главным  образом  и
существует,  чтобы  его  можно  было  показывать комиссиям из  завкома и
постройкома да разным любопытным туристам.
   Оля  не  любила начальника лагеря.  И  однажды,  когда руководство из
постройкома  оглядело  все  лагерные  объекты,  когда  начальник  лагеря
утомленно произнес  свою  любимую  фразу:  "Вот  так  мы  и  живем!",  а
руководство благодарно ответило ему:  "Хорошо живете!",  Оля  неожиданно
для всех вмешалась в разговор:
   - И все это сделал наш Феликс!
   - Кто-кто?  -  подчеркивая свое  особое  внимание к  "голосу  детей",
заинтересовалось руководство. - Пионер? Как его фамилия?
   - Нет,  это  наш  старший вожатый...  Феликс!  Мы  его по  фамилии не
называем.
   Начальник лагеря побледнел,  а руководство что-то поспешно записало в
блокнот,  на  обложке которого,  как  успели  разглядеть все  замечающие
ребята, было золотом выгравировано: "Делегату профсоюзной конференции".
   Феликс  тоже  не  любил  начальника и  работал в  пионерлагере только
потому, что не хотел на целое лето расставаться с ребятами, которых знал
уже три с лишним года: в школе у них он был старшим пионервожатым.
   Еще  мальчишкой в  Крыму Феликс наткнулся на  мину,  и  ему  оторвало
правую руку.
   "Эхо войны!" - говорил он, поглаживая свой пустой рукав, заправленный
за пояс.
   Ребята  слагали легенды о  его  левой  руке:  он  мог  с  ее  помощью
вскарабкаться на вершину любой, даже самой высокой сосны; сколько угодно
раз  переплыть  широчайшую  реку;  превратить  в  подкову  кусок  самого
твердого металла, и еще многое, многое другое...
   Кольке Свистуну казалось,  что характер Феликса был чем-то  неуловимо
похож на характер мамы:  старший вожатый не любил перекладывать на плечи
окружающих свои заботы и никому не жаловался на то, как это трудно целые
дни  проводить  в  школе,   да  еще  учиться  заочно  на  третьем  курсе
пединститута,  да  еще  быть  началь