Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
знесла Арно теми же сладенькими звуками, - я
хочу поговорить с вами о вашей дружбе с Запольской.
- С Марусей? - воскликнула я изумленно.
- Да, mon enfant, эта дружба, не скрою, вредит вам. Вы первая ученица
и примерная воспитанница. Запольская - отъявленная шалунья. Вы не могли не
слышать ее дерзкого обращения со мною. В субботний отчет я поговорю о ней с
Maman. Чем это кончится - не знаю... Но если Maman узнает еще две-три
дерзости Запольской, я нисколько не удивлюсь, если конференция настоит на
исключении ее из института. Вам нечего дружить с нею, ma chere. Знаете
(скажи мне, с кем ты водишься, и я скажу, кто ты). Хорошая девушка должна
избегать дурных, и я надеюсь, что вы, Влассовская, измените свой взгляд на
Запольскую и найдете себе более достойную подругу вроде Муравьевой,
Марковой, Чикуниной, Зот и других. Надеюсь, вы поняли меня, mon enfant. А
теперь ступайте спать... Я не задерживаю вас больше! Bonne nuit, ma chere
(доброй ночи, милая).
- Bonne nuit, mademoiselle!
Я сделала традиционный книксен и "вылезла из дупла".
Так вот оно что! Вот он, разговор по душе! О, противная Арношка!
Гадкий Пугач! Неужели хоть на минуту могла она подумать, что я "продам" мою
Марусю за противные закуски и отвратительные речи "по душе"? Никогда,
никогда в жизни, mademoiselle Арно, запомните это! Людмила Влассовская не
была и не будет изменницей...
- Что ты делала в "дупле"? Что тебе говорил Пугач? - послышались
расспросы моих подруг, лишь только я снова очутилась в дортуаре.
Но я не отвечала им ни слова, а стремительно кинулась к постели
Запольской.
Маруся сидела на ней скорчившись, поджав под себя ноги по-турецки. В
одной руке она держала карандаш, а другой размахивала по воздуху клочком
бумаги и что-то быстро-быстро шептала.
Я поняла, что Маруся "сочиняла" и что на нее напал один из ее порывов
вдохновения. Ее алый ротик улыбался, а в глазах, там, за этими яркими
искорками, в самой глубине блестящих зрачков, горело и переливалось что-то.
Рыжие кудри спутанными прядями падали на грудь, и все ее разом побледневшее
личико светилось теперь каким-то внутренним светом.
- Маруся! Маруся! Золото мое! - бросилась я к ней в неудержимом
порыве. - Знаешь ли, что проповедовала Арно?!
Но она была теперь далека и от Арно, и от ее проповедей, и даже от
меня самой, ее лучшей, самой дорогой подруги.
- Не мешай, Галочка, - шепотом произнесла она, - я пишу стихи...
Помнишь мой сон, Люда? Цветы... Нерон... песни... Я облеку этот сон в
поэзию... Чикунина своим пением вдохновила меня! Мне всегда хочется писать,
когда я слышу песни, музыку... Не мешай, Люда, постой... как это? Ах, да...
И вот он встал, властитель Рима,
Он лютню взял и подал знак...
Пред ним, бледна и недвижима... -
продекламировала с пафосом Маруся и вдруг, неожиданно сорвавшись с места,
кинулась со всех ног к Додо Муравьевой, крича во все горло:
- Душка Додоша, дай рифму на "знак", ты так много читаешь!
- "Дурак"! - неожиданно выпалила Бельская, всегда скептически
относившаяся к таланту Краснушки.
- Ты сама дура, Белка, и в тебе нет ни на волос ни поэзии, ни чувства!
И Маруся, с тем же блуждающим взглядом, снова метнулась к своей
постели.
- Mesdam'очки, какие мы все талантливые! - восторженно взывала Миля
Корбина, вскарабкавшись на ночной столик: - Валя Чикунина - певица,
Краснушка - поэт... Зот картины пишет... Вольская - музыкантша... Ах,
mesdam'очки, поцелуемтесь, пожалуйста! - заключила она неожиданно.
- Mesdames, couchez vous (ложитесь спать)! - произнесла Арно, снова
появляясь на пороге. - Корбина, слезайте сейчас же со шкапчика. Вы, верно,
привыкли лазить с мальчишками по забору у себя дома.
- У-у, противная, - поворачиваясь спиной к Пугачу, протянула Корбина,
- не смеет домом попрекать!.. Анна, Анна, а твоя новость? - увидя
проходившую с полотенцем через плечо Анну, бросилась она к ней.
- После спуска газа, - шепнула звонким шепотом та, - mesdam'очки,
соберитесь все на моей постели после спуска газа!
Дортуарная девушка Акулина подставила табуретку под висящие под
потолком газовые рожки и уменьшила в них свет.
Дортуар тонул в полумраке. Краснушка, прерванная на полустрочке своего
писания, со злостью швырнула карандаш на пол и заявила сердитым шепотом:
- И дописать не дали, что за свинство!
- Запольская, будьте сдержаннее в ваших выражениях, - зашипела на нее
Арно.
- Незачем, - проворчала Краснушка, - я "нулевая" по поведению. Значит,
с меня взятки - гладки.
- Не дерзить! Или я отведу вас к Maman! - прикрикнул окончательно
выведенный из себя Пугач.
- Господи, жизнь-то наша, - комически вздохнула на своей постели Кира,
- каторга си-бир-ская!
Маруся долго взбивала подушки, потом встала на колени перед образком,
привешенным к ее изголовью, и стала усердно молиться, отбивая земные
поклоны. Потом она снова влезла на постель и, перевесившись в "переулок",
как у нас назывались пространства между кроватями, шепнула мечтательно:
- Я бы хотела быть поэтом! Большим поэтом, Люда!
Ее лицо было еще бледно от экстаза, рыжие кудри отливали золотом в
фантастическом полуосвещении дортуара. Губы улыбались восторженно и кротко.
Я безотчетным движением обняла ее и тихо прошептала:
- Никогда, никогда не "продам" я тебя, милая моя Краснушка!
Она или не расслышала, или не поняла меня, потому что губы ее снова
зашевелились, и я услышала ее восторженный лепет:
- Цветы... и кровь... и круглая арена, и музыка, и дикий рев зверей...
- Маруся! Маруся! Да полно тебе... Спокойной ночи.
Она не отвечала, машинально поцеловала меня и, отпрянув на свою
постель, зарылась головой в подушки.
Я полежала несколько минут в ожидании, пока Пугач снова не влезет в
свое дупло; потом, когда дверь ее комнаты скрипнула и растворилась, осветив
на мгновение яркой полосой света дортуар с 40 кроватями, и затем
затворилась снова, я быстро вскочила с постели, накинула на себя юбку и
поспешила в гости на кровать к Анне Вольской, где уже белели три-четыре
фигурки девочек в ночных туалетах.
Анна Вольская лежала на своей постели, Кира Дергунова, Белка, Иванова,
красавица Лер, Мушка и я расселись кто у нее в ногах, кто на табуретках, в
переулке.
Вольская, на бледном, интеллигентном и изящном лице которой ярко
горели в полутьме дортуара два больших серых глаза, казавшихся теперь
черными, обвела всех нас испуганно-таинственным взглядом и без всякого
вступления сразу "выложила" новость:
- Я видела в 17-м номере "ее"!..
- Ай! - взвизгнула Мушка. - Анна, противная, не смей, не смей так
смотреть, мне страшно!
- Пошла вон, Мушка, ты не умеешь держать себя! - холодно проговорила
Анна, награждая провинившуюся девочку уничтожающим взглядом. - Пошла вон!
Мушка, сконфуженная, присмиревшая, молча сползла с постели Анны и
бесшумно удалилась, сознавая свою вину.
- Ну? - притаив дыхание, так и впились мы в лицо Вольской.
- В 17-м номере появилась черная женщина! - торжественно и глухо
проговорила она.
- Анна, душечка! Когда ты "ее" видела? - прошептала Белка, хватая
холодными, дрожащими пальцами мою руку и подбирая под себя спущенные было
на пол ноги.
- Сегодня, во время экзерсировки, перед чаем. Я сидела в 17-м номере и
играла баркароллу Чайковского, и вдруг мне стало так тяжело и гадко на
душе... Я обернулась назад к дверям и увидела черную тень, которая
проскользнула мимо меня и исчезла в коридорчике. Я не заметила лица, -
продолжала Анна, - но отлично разглядела, что это была женщина, одетая в
черное платье...
- А ты не врешь, душка? - так и впиваясь глазами в Вольскую, шепотом
произнесла Кира.
- Анна никогда не врет! - гордо ответила Валя Лер, подруга Вольской. -
И потом, будто ты не знаешь, что 17-й номер пользуется дурной славой...
- Ах, душки, я никогда не буду там экзерсироваться! - в ужасе
зашептала Иванова. - Ну, Вольская, милая, - пристала она к Анне, - скажи:
смотрела она на тебя?
- Я не заметила, mesdam'очки, потому что страшно испугалась и,
побросав ноты, кинулась в соседний номер к Хованской.
- А Хованская не видела "ее"?
- Нет.
- Хованская парфетка, а парфетки никогда не видят ничего особенного! -
авторитетно заметила Кира.
- И Вольская парфетка, - напомнила Белка.
- Анна - совсем другое дело. Анна совсем особенная, как ты не
понимаешь? - горячо запротестовала Лер, питавшая какую-то восторженную
слабость к Вольской.
- Mesdam'очки, - со страхом зашептала снова Бельская, - а как вы
думаете: кто "она"?
- Разве ты не знаешь? Конечно, все та же монахиня, настоятельница
монастыря, из которого давно-давно сделали наш институт. Ее душа бродит по
селюлькам, потому что там раньше были кельи монахинь, и ее возмущает,
должно быть, светская музыка и смех воспитанниц! - пояснила Миля Корбина,
незаметно подкравшаяся к группе.
- Mesdam'очки, а вдруг она сюда к нам доберется да за ноги
кого-нибудь! Ай-ай, как страшно! - продолжала Бельская, окончательно
взбираясь с ногами на табуретку.
- Знаете, душки, если мне выйдет очередь экзерсироваться в 17-м
номере, я в истерику и в лазарет! - заявила Кира.
- А Арношка тебя накажет! Она ведь истерик не признает...
- Пусть наказывает... а я все-таки не пойду! Этакие страсти!
- Ты боишься, Влассовская? - обратилась ко мне Анна, когда мы,
перецеловавшись и перекрестивши друг друга, стали расходиться по своим
постелям.
- Нет, Вольская, я не боюсь, - отвечала я спокойно, - ты прости меня,
но я не верю всему этому.
- Мне не веришь? - И большие глаза Анны ярко блеснули в полумраке. -
Слушай, Людмила, - зазвучал ее сильный, грудной голос, - я сама не верила
своим глазам, но... слушай, это было... я ее видела... видела черную
женщину, клянусь тебе именем моей покойной матери. Веришь ты мне теперь,
Люда?
Да, я ей поверила. Я, впрочем, ни на минуту и не задумалась над тем,
что это была ложь, - нет, Анна Вольская была в наших глазах совсем
особенною девушкою. Она никогда не лгала, не пряталась в своих провинностях
и была образцово честна, но ее нервность доходила иногда до болезненности,
и я в первую же минуту ее рассказа подумала, что черная женщина была только
плодом ее расстроенной фантазии. Но когда Вольская поклялась мне, что
действительно видела черную женщину, - я уже не смела сомневаться больше в
ее словах, и мне разом сделалось страшно.
ГЛАВА VII
Кис-Кис и ее исповедь. Батюшка
Следующий день было немецкое дежурство. Fraulein Hening - добродушная,
толстенькая немочка, которую мы столько же любили, сколько ненавидели
Пугача-Арно, - еще задолго до звонка к молитве пришла к нам в дортуар и
стала, по своему обыкновению, "исповедовать", то есть расспрашивать,
девочек о том, как они вели себя в предыдущее французское дежурство.
Мы никогда не лгали Кис-Кис, как называли нашу Fraulein, и потому
Краснушка в первую же голову рассказала о вчерашней "истории", Миля Корбина
присовокупила к этому рассказу и свое злополучное происшествие. Fraulein
внимательно выслушала девочек, и лицо ее, обыкновенно жизнерадостное и
светлое, приняло печальное выражение.
- Ах, Маруся, - произнесла она с глубоким вздохом, - золотое у тебя
сердце, да буйная головушка! Тяжело тебе будет в жизни с твоим характером!
- Дуся-Fraulein, - пылко вскричала Краснушка, - ей-Богу же, я не
виновата. Она придирается.
- Ты не должна говорить так о твоей классной даме, - сделав серьезное
лицо, произнесла Кис-Кис.
- Право же, придирается, Fraulein-дуся! Ведь из-за пустяка началось:
зачем я поцеловала Влассовскую после звонка.
- Ну и промолчала бы, смирилась, - укоризненно произнесла Fraulein, -
а то ноль за поведение. Fi, Schande (фи, стыд)! Выпускная - и ноль... Ведь
Maman может узнать, и тогда дело плохо... Слушай, Запольская, ты должна
пойти извиниться перед mademoiselle Арно... Слышишь, ты должна, дитя мое!
- Никогда, - горячо вскричала Маруся, - никогда! Не требуйте этого от
меня, я ее терпеть не могу, ненавижу, презираю! - Глаза девочки так и
заблестели всеми своими искорками.
- Значит, ты не любишь меня! - произнесла Кис-Кис, укоризненно качая
головою.
- Я не люблю? Я, Fraulein? И вы можете говорить это, дуся, ангел,
несравненная! - И она бросилась на шею наставницы и вмиг покрыла все лицо
ее горячими, быстрыми поцелуями.
- А Пугача я все-таки ненавижу, - сердито поблескивая глазами, шепнула
Краснушка, когда мы становились в пары, чтобы идти вниз...
Первый урок был батюшки.
Необычайно доброе и кроткое существо был наш институтский батюшка.
Девочки боготворили его все без исключения. Его уроки готовились дружно
всем классом; если ленивые отставали, - прилежные подгоняли их, помогая
заниматься. И отец Филимон ценил рвение институток. Чисто отеческою лаской
платил он девочкам за их отношение к нему. Вызывал он не иначе как
прибавляя уменьшительное, а часто и ласкательное имя к фамилии институтки:
Дуняша Муравьева, Раечка Зот, Милочка Корбина и т.д. Случалось ли какое
горе в классе, наказывалась ли девочка, - батюшка долго расспрашивал о
"несчастье" и, если наказанная страдала невинно, шел к начальнице и
"выгораживал" пострадавшую. Если же девочка была виновата, отец Филимон
уговаривал ее принести чистосердечно повинную и загладить поступок. Во
время своих уроков батюшка никогда не сидел на кафедре, а ходил в
промежутках между скамейками, поясняя заданное к следующему дню, то и дело
останавливаясь около той или другой девочки и поглаживая ту или другую
склоненную перед ним головку. Добрый священник знал, что в этих холодных
казенных стенах вряд ли найдется хоть одна душа, могущая понять чуткие души
девочек, вырванных судьбою из-под родных кровель с самого раннего
детства... И он старался заменить им лаской хоть отчасти тех, кого они
оставляли дома, поступая в строго дисциплинированное учебное заведение.
- Ну, девоньки, - обратился он к нам после молитвы, которую при начале
его класса всегда прочитывала дежурная воспитанница, - а херувимскую
концертную вы мне выучили к воскресенью?
- Выучили, батюшка, выучили! - радостно ответили несколько молодых,
сочных голосов.
- Ну спасибо вам! - ласково улыбнулся батюшка. - Нелегкая задача -
петь на клиросе... Справитесь ли, Варюша? - обратился он к Чикуниной, на
что та ответила своим сильным, звучным голосом:
- Постараемся, батюшка.
- Бог в помощь, деточки! А вот псаломщика у нас нет!
И батюшка внимательным взором обвел класс, как бы не решаясь, на ком
остановиться.
"Псаломщиком" называлась та воспитанница, которая читала за дьячка всю
церковную службу в институтской церкви. Быть "псаломщиком" было далеко не
легко. От "псаломщика" требовалось знание славянского языка, звучный голос
и крепкое здоровье, чтобы не уставать в продолжение долгих церковных служб.
После шумных рассуждений была выбрана Таня Петровская, отчасти за ее
благочестие, отчасти за ее здоровье и выносливость.
- Батюшка, а у нас в 17-м номере появилась черная женщина! -
неожиданно выпалила сидевшая на последней скамейке Иванова.
- Что вы, Манюша, Бог с вами! - произнес батюшка и, сдвинув на лоб
очки, пристально посмотрел на говорившую.
- Иванова, глупая, молчи! Ведь это "тайна", - дернула ее за рукав
сидевшая поблизости Кира.
Но было уже поздно. Батюшка услышал "тайну".
- Что вы, девочки, - прозвучал его ласковый, голос, - никакой черной
женщины не может быть в музыкальной комнате! Ведь незнакомых не допускают в
институт, а всех ваших дам вы знаете в лицо.
- Да это была не дама, батюшка, это было "оно"... - начала робко
Бельская.
- Что? - не понял батюшка.
- "Оно"... привидение... - подхватила Миля Корбина, и зрачки ее
расширились от страха.
- Галочка, пусти, пусти меня! - послышалось со всех сторон...
- Да Господь же с вами, девоньки, чего только не выдумаете! - ласково
усмехнулся отец Филимон... - Ничего тайного, сверхъестественного не может
быть на земле. Есть таинства, а не тайны: таинства обрядов, таинство смерти
и другие.
- Ах, батюшка, - прошептала Миля, - а как же мертвецы встают из
гробов... и являются к живым людям?
- Все это неправда, девочка... Либо неуместная шутка досужих людей,
либо просто выдумка... Тело подлежит тлению после смерти, как же оно
явится?.. А душа, насколько вы знаете, не может воплощаться, - пояснил
батюшка. - Да и кто видел из вас черную женщину?
Мы невольно оглянулись на Вольскую. Она сидела бледная и спокойная, по
своему обыкновению, и на вопрос священника отвечала твердо:
- Я ее видела, батюшка.
- Вы, Анночка? - удивился тот. - Но, деточка, вы, наверное, ошиблись,
приняв кого-нибудь из музыкальных дам, делавших обход нумеров, за
привидение... Успокойтесь, дети, - обратился он ко всем нам, - знайте, что
все усопшие спокойно спят в своих могилах и что привидений не существует на
земле!.. Анна, грешно и нехорошо верить в них.
Анна молчала, только легкая судорога подергивала ее губы. Вольская
славилась между нами своим авторитетом. Ей верили больше всего класса, ее
уважали и даже чуточку боялись. И в правдоподобии ее рассказа о черной
женщине никто не усомнился ни на минуту.
Объяснение батюшки сорвало покров таинственности с происшествия
Вольской, и мы сидели теперь разочарованные и огорченные тем, что "оно"
оказывалось только музыкальной дамой. Какое прозаическое и обыкновенное
пояснение! Какая жалость!
- Я иду экзерсироваться в семнадцатый нумер, - решительно заявила
Белка, когда батюшка, благословив нас по окончании урока, вышел из класса.
- И я!
- И я!
- И я! - послышалось со всех сторон.
Семнадцатый нумер брался теперь чуть ли не с бою. Надо доказать, что
Анна ошиблась вчера. Надо решить эту загадку.
- А я и не подозревала, Анна, твоей способности к "сочинительству", -
проходя мимо Вольской, съязвила Крошка.
Последняя ответила презрительной улыбкой. Анна слишком ценила свое
достоинство, чтобы входить в какие-либо объяснения и пререкания с
подругами, которых в глубине души считала ниже и глупее себя.
Все последующие уроки, завтрак и обед мы просидели как на иголках;
ожидая того часа, когда нам прочтут распределение нумеров для часа
музыкальных упражнений.
Наконец час этот настал. В 7 часов вечера Fraulein Hening взошла на
кафедру и, взяв в руки тетрадку с расписанием, прочла распределение
селюлек.
Бельская - 10, Иванова - 11, Морева - 12, Хованская - 13 и т.д., и
т.д. вплоть до 17-го, последнего нумера, который предназначался мне.
В первую минуту мне показалось, что я ослышалась...
- Какой? - помимо моей воли вырвалось у меня.
- Семнадцатый, семнадцатый!.. Галочка, пусти, пусти меня! -
послышалось со всех сторон.
Но я не согласилась: мне во что бы то ни стал