Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
, по которому выдать виновную -
значило бы навлечь на себя непримиримую вражду целого класса.
Maman по-прежнему сидела молча, как грозная богиня правосудия. Мы же
стояли как приговоренные к смерти... В классе была такая тишина, что слышно
было, казалось, биение 40 встревоженных сердечек провинившихся девочек.
Минута, другая, третья, еще две последние минуты томительнее первых,
и... Maman встала.
- Так как вы не желаете исполнить моего требования, mesdames, и
виновная не отыскивается, то, значит, все вы признаете себя виноватыми... А
всякий нераскаянный проступок требует наказания. И вы все будете строго
наказаны. С сегодняшнего дня целый месяц класс будет стоять в столовой во
время обедов и завтраков. Затем вы все останетесь без рождественских
каникул... и в выпускном аттестате ни одна из вас не получит 12 за
поведение!
Это было уже слишком!
Нас могли оставлять без передников, могли выставлять на позор всему
институту и не пускать домой на святки, но "пачкать" наши аттестаты - о!
это было уже чересчур жестоко! Многие из нас должны были поступить в
гувернантки после выхода из института, а иметь 11 за поведение при
двенадцатибалльной системе - значило быть плохо аттестованной со стороны
начальства. Этого мы боялись больше всего.
- Maman, ayez la bonte de nous pardonner! Pardon-neznous! Ayez pitie
de nous (будьте добры простить нас! Простите нас! Сжальтесь над нами)! -
послышались здесь и там плаксивые голоса "парфеток".
- Non, mesdemoiselles! Je ne vous pardonne pas (нет, я не прощаю)! -
резко ответила, точно отрезала княгиня и, поднявшись со своего места,
величественно направилась к двери.
На пороге она приостановилась немного и, обернувшись к нам
вполоборота, сурово произнесла:
- Класс будет прощен, если виновная назовется. - После чего она снова
взялась за ручку двери, готовясь уйти, как внезапная легкая суматоха в
классе приостановила ее намерение.
Произошло заметное движение между партами, и бледная как смерть, но
спокойная, как всегда, Нора Трахтенберг очутилась в одну минуту перед
начальством, посреди класса.
- Княгиня, - произнесла она твердым голосом, - из-за одной
провинившейся не должен страдать весь класс; потому я не считаю возможным
покрывать ее: это сделала Запольская.
Новая пауза воцарилась на минуту, после которой лицо Maman стало
мрачнее тучи и она произнесла, особенно ясно отчеканивая слова:
- Запольская! Подойди ко мне!
На Марусе, как говорится, лица не было. Ее плотно сжатые губы
побелели, как у мертвой. Глаза потускнели разом, и что-то жесткое, недоброе
засветилось в их глубине.
Твердой поступью вышла она на середину класса и остановилась в двух
шагах от начальницы.
- Бранить тебя я не стану! - произнесла последняя. - Выговоры могут
действовать на добрые, а не на бессердечные, глубоко зачерствелые натуры...
Твой поступок доказал твое бессердечие... Ты будешь исключена...
Весь класс тихо ахнул, как один человек. Ожидали всего, только не
этого... Наказание было слишком сурово, слишком жестоко. У многих из глаз
брызнули слезы. Кира Дергунова, считавшая себя почти одинаково виновной с
Краснушкой, упала головой на свой пюпитр и глухо зарыдала.
- Прошу без истерик! - строго прикрикнула Maman. - Пощадите мои нервы.
- И, бросив на нас молниеносный взгляд, сопровождаемый фразою: "Vous autres
- vous etes toutes pardonnees (остальные - все прощены)", вышла из класса.
В один миг мы окружили Краснушку. Она стояла все еще на прежнем месте,
но теперь потухшие было ее глаза сияли и сверкали воодушевлением и злобой.
Рот улыбался странной улыбкой, горькой и торжествующей в одно и то же
время.
- Маруся! Несчастная Краснушечка! Бедняжечка родная! - лепетали мы
наперерыв, обнимая и целуя ее.
- Стойте, mesdames! - слегка оттолкнув нас, произнесла Маруся внезапно
окрепшим и неестественно звонким голосом. - Я не несчастная и не
бедняжка... Напротив, я рада, я рада... что страдаю за правое дело... Я
права... Мое сердце подсказывает мне это... Он сделал подлость, и я ему
отплатила... С этой стороны все отлично, и я нисколько не раскаиваюсь в
моем поступке и ничего не жалею! Скверно, отвратительно и мерзко только
одно: в нашем классе есть предательница, изменница. Пусть меня гонят, пусть
лишают диплома, пусть! Но и ей не место быть с нами, потому что она
"продала" нас! Она - шпионка.
Маруся стояла теперь перед самым лицом Норы и, вся дрожа, выкрикивала
все это, сверкая своими разгоревшимися глазами. Мы сгруппировались тесным
кругом вокруг обеих девушек, и сердца наши так и били тревогу.
Чувство жалости и любви к Краснушке, жгучей жалости до слез, травившей
наши души, и, рядом с нею, нескрываемая ненависть к Скандинавской деве,
дерзко нарушившей наши самые священные традиции, - вот что заполняло сердца
взволнованных девочек. А холодная и невозмутимо спокойная Нора по-прежнему
стояла теперь перед нами, готовыми уничтожить ее теперь потоками брани и
упреков. И вдруг она заговорила.
- Я не шпионка ни в каком случае, - звенел ее голос, - слышите ли, не
шпионка! Потому что не тихонько, не из-за угла донесла на Запольскую. Нет,
я выдала зачинщицу и считаю себя правой. Пусть лучше страдает одна, нежели
сорок девушек выйдут из института с испорченным дурной отметкой аттестатом.
Как будут смотреть на ту гувернантку, которая возьмется учить благонравию и
приличию, когда сама не достигла этого? Да не только тем из нас, кто отдает
себя педагогической деятельности, но и всем нам одинаково неприятно
получать плохую отметку в выпускном листе.
- Чушь! Глупости! Вздор все это! - внезапно прервала ее, рыдая
навзрыд, Кира. - Не слушайте ее, ради Бога, mesdam'очки! Не говорите с
ней... Пусть она будет отвержена как предательница и шпионка!..
- Да-да, предательница! Предательница! - неслось отовсюду, и девочки с
нескрываемой ненавистью смотрели теперь в красивое, бледное лицо Норы.
- Mesdames! Пусть класс знает раз навсегда, что тот, кто заговорит с
нею, - взволнованно кричала Кира, - тот идет против класса и будет
считаться нашим врагом.
- Да-да, - разом согласились горячие на всякие решения молодые
головки. - Та будет чужою нам... хорошо, прекрасно!
- Милка! Это тебя больше всех касается! - крикнула Бельская по адресу
притихшей Корбиной. - Ты ведь ее обожаешь!
- Что вы, mesdam'очки, - возмутилась та, - за кого вы меня считаете?..
Я готова трижды побожиться на церковной паперти (самая сильная клятва в
институте), что отступаюсь от нее и ненавижу ее не менее вас. Даю вам
честное слово!
Я взглянула на Нору...
Мне показалось, что на губах той играла презрительная, тонкая
улыбка...
ГЛАВА XIII
Старенький папка. Убеждения Норы.
Горькая весть
Деревья обнажились... С последней аллеи несся резкой струею неприятный
запах тления от сметенных в кучи и гнивших там листьев. С оглушительным
карканьем метались между деревьями голодные вороны.
Я и Маруся ходили взявшись под руку по крытой веранде, где институткам
полагалось гулять в сырое и дождливое время.
Маруся была бледна и печальна... Начальница написала ее отцу, бедному
школьному учителю, об исключении дочери, и бедная девочка невыносимо
страдала.
Она знала, что это известие больно поразит отца, обожавшего дочь и
возлагавшего на нее все свои надежды. Но просить прощения, когда она
считала себя "правой", гордая Маруся не могла да и не хотела.
- Пусть выключают! Все равно! Проживу и без их хваленого аттестата! Не
умру с голоду! - твердила она поминутно, а глаза ее против воли наполнялись
слезами. - Только тебя жаль, Галочка, жаль Fraulein и всех наших... - как
бы оправдывая эти слезы, добавляла она и отворачивалась от меня, чтобы
смахнуть их незаметно.
Мне было бесконечно жаль моего друга, но я была бессильна помочь ей в
чем бы то ни было. Единственный совет о принесении повинной, который я
давала ей неоднократно, она не хотела принять и даже запретила
строго-настрого классу идти ходатайствовать за нее. Поэтому я только могла
успокаивать Марусю моими ласками да еще немилосердно бранить Нору и
Терпимова как злейших виновников нашего несчастья.
А Нора, казалось, и не замечала нашего отношения к ней: она
преспокойно читала свои английские книги, целыми транспортами доставляемые
ей из серого дома, и нимало не грустила, казалось, в своей новой роли
"отверженной".
Что же касается Терпимова, то он уже около недели не показывался к нам
после истории с роковыми булавками. И это было к лучшему, потому что
озлобленные на него за Марусю девочки проектировали устроить новый скандал
Гадюке.
День исключения Маруси приближался... Срок ее пребывания в институте
все уменьшался и уменьшался с каждым часом.
Этот злополучный час был теперь совсем близко, и мы с Краснушкой
нестерпимо мучились при одной мысли о нем.
- Ты, Люда, пиши мне, обо всех пиши, только не об Арношке и не о
Гадюке, я их ненавижу!.. - просила она меня, силясь удержать слезы.
- Мы будем просить, Маруся, чтобы Гадюку убрали от нас! Мы не захотим
учиться у него после твоего...
Я запнулась, не желая произносить слова, могущего задеть ее больное
самолюбие. Но Маруся только горько улыбнулась в ответ.
- Не стесняйся, Люда... - проговорила она, - ну да, после моего
исключения, надо же называть вещи их именами! Ах, Люда, Люда моя, -
заключила она со стоном, - как мне жаль моего папку, моего бедного,
старенького папку! Убьет его мое происшествие, Люда!..
- Бог милостив, Маруся, что ты! - утешала я ее.
- Ведь он у меня совсем старенький, Люда, - продолжала она с жаром, -
а какой умный, какой добрый! Все село его боготворит, все крестьяне, а о
детях и говорить нечего! Если б ты только знала, как он отпускал меня в
Петербург! "На тебя, говорит, Маша, вся моя надежда! В тебе вся радость
моя!" А хороша надежда-то, Люда! Хороша радость! "Выключка" с волчьим
паспортом! То-то радость, то-то счастье! - желчно рассмеялась она и, сжав
маленький кулачок, погрозила им в пространство, прошептав озлобленно: -
Противные! Мучители! Ненавистные!
- Маруся, - едва сдерживая слезы, прошептала я, - попроси прощения,
Маруся! Maman добрая, она простит...
- Никогда! Слышишь ли, никогда, Люда! Запольская, бедняга, дочь нищего
сельского учителя, но у Запольской есть самолюбие, есть гордость, попирать
которую она не позволит никому, никогда!
Ее захватил уже знакомый мне порыв бешенства, который делал
неузнаваемой мою милую, добрую Краснушку. Я не ответила ей ничего, только
молча поцеловала ее побледневшую щечку... Эта молчаливая ласка больше всего
действовала на Марусю. Она посмотрела на меня своими яркими глазами и
заговорила снова уже тише и спокойнее:
- Ах, Людочка, как бы мне хотелось, чтобы ты побывала у нас... Село у
нас хоть и маленькое, но чистенькое, славное... Ребятишки в школе сытые,
здоровые и так любят папку, что и сказать нельзя! Одно нехорошо... Бедны мы
очень... Папка из сил бьется, а все-таки иной раз не хватает на самое
необходимое. Ведь на двадцать пять рублей не проживешь, Галочка... Вот я и
надумала: по соседству есть деревня Шепталовка... Там школу устраивают...
Нужна учительница... Хорошо было бы мне там с папкой по соседству... Да что
тут мечтать. Все пропало, все погибло, Люда! Эхма!
И снова оживленное было за минуту личико Краснушки мгновенно
побледнело, глаза потухли, и рот искривился жалкой улыбкой.
Я не могла без слез слушать ее. По-моему, Маруся была права. Больше
того, я готова была признать ее героиней, пострадавшей безвинно. И
страстное озлобление против Норы поднималось все сильнее и сильнее в моей
груди.
В тот же день вечером я случайно столкнулась с Трахтенберг в верхнем
дортуарном коридоре, куда она часто уединялась с неизменным своим другом -
книгой. Мои щеки пылали как в огне, когда я остановила ее:
- Трахтенберг! На два слова...
- А вы не боитесь, Влассовская, сказать эти два слова "отверженной"? -
иронически усмехнулась она.
- Бросьте ваши насмешки, Трахтенберг, они неуместны, - остановила я
ее, - и лучше помогите мне.
- В чем? - вскинула она на меня большие, удивленные глаза.
- Вы погубили Запольскую, - горячо начала я, - ее выключают из-за
вас...
- Вы ошибаетесь, Влассовская, - холодно поправила меня Нора, - ее
выключают только из-за ее собственной грубости и пошлости!
- Ложь, ложь и ложь! Вы не знаете Маруси! - вскричала я, и обычная
сдержанность покинула меня разом.
- Послушайте, Влассовская, не будьте ребенком, не горячитесь, - и она
положила мне на плечо свою изящную аристократическую руку, - сознайтесь:
Запольская поступила пошло и глупо! Месть - скажете вы... Прекрасно... Я
понимаю месть, понимаю и признаю закон древних "око за око"... Но пусть эта
месть будет достойна и благородна! А тут... Натыкать булавок в стул
учителя! Бог знает что такое! То же убийство из-за угла! Унизительно и
мерзко!
Я хотела возразить ей - и не могла. Я сознавала, что Нора была
по-своему права.
- Но послушайте, - начала я снова, далеко уже не прежним убедительным
тоном, - послушайте, Нора... Пусть Краснушка провинилась, пусть... но за
что же такое наказание? У нее старик отец, бедный учитель... Это убьет
его... Послушайте... вы должны поправить все это: пойдите к Maman и
попросите ее не исключать Марусю.
- Никогда! - холодно оборвала меня Нора и, помолчав секунду,
заговорила снова: - Запольская не ребенок. В семнадцать лет надо уметь
рассуждать. Она знала, на что шла, затевая историю, и должна или покаяться
чистосердечно, или понести должное наказание.
- Но вы можете спасти ее, Нора, - уже молила я, чуть не плача, -
княгиня послушает вас, если вы попросите за Краснушку.
- Глупо вы рассуждаете, Влассовская. Поймите же одно: я выше всего в
мире ставлю убеждения. Мои убеждения запрещают мне поступить так, как вы
просите. И я не сделаю по-вашему. Вам не понять меня, конечно! И это
грустно.
Действительно, я не могла понять ее, эту великолепную Нору, с ее
убеждениями, идеалами и бессердечием, возмущавшими всю мою душу.
Печально поникнув головою, я направилась в класс.
Еще у двери я заметила в нем необычайное оживление. Девочек не было на
местах. Все они сгруппировались у кафедры, на которой стояла Fraulein
Hening.
- А-а, Люда! - кивнула она мне. - Хорошо, что ты пришла! Я должна
сообщить классу очень печальную новость.
Я придвинулась к кафедре в ожидании ее слов.
- Дети, - произнесла Кис-Кис, - мне очень тяжело, что история с
булавками может закончиться очень, очень печально...
- Как? Что такое? Что еще случилось? - послышались тревожные голоса
девочек.
- Monsieur Терпимов серьезно болен. Булавка попала ему в сухожилие и
вызвала местное воспаление. Он может остаться калекой на всю жизнь: если
болезнь усилится - придется отнять руку.
Тяжкий вздох ужаса вырвался из 40 юных грудей. Сорок девочек
побледнели, как смерть. Но их волнение и бледность были ничто в сравнении с
состоянием Запольской. Маруся закрыла лицо руками и глухо рыдала
надрывающими душу сухими рыданьями без слез.
ГЛАВА XIV
Черные дни. Неожиданная выходка.
Прощение
Это были сплошные, беспросветные дни мучения, тоски, ожидания... Мы
почти не ели, и казенные обеды уносились нетронутыми со столов
старшеклассниц. Мы чувствовали себя чуть ли не убийцами злополучного
Терпимова, и никакие шутки, никакие радости не шли нам на ум. На Марусю
страшно было смотреть. Глаза девочки ввалились и горели лихорадочным огнем,
губы подергивались судорогой... Искорки в глубине ее зрачков сверкали как
никогда... Мы ежедневно утром и вечером бегали в швейцарскую и, вызвав
величественного на вид швейцара Петра, спрашивали его шепотом:
- Лучше господину Терпимову? Узнайте в учительской, ради Бога, Петр,
лучше ли ему!
Петр узнавал и приносил один и тот же ответ, что господин Терпимов
болен и находится все в том же положении.
- Господи, - после каждого такого ответа шептала в исступленном
отчаянии Маруся, - Господи, не допусти! Смилуйся надо мною, Господи!
И она давала обет за обетом: и вышить пелену в институтскую церковь, и
поехать на богомолье по прибытии в свое село, и отслужить молебен
целителю-угоднику, и множество других. Самый факт ее исключения, казалось,
перестал быть важным для нее.
- Пусть выключают, - говорила она, - лишь бы он не умер и не остался
бы калекой!
В классе говорили шепотом, точно больной лежал тут же. Поминутно
девочки отпрашивались у классных дам "пойти помолиться", и постоянно можно
было видеть две-три коленопреклоненные фигуры на церковной паперти,
молившиеся о здравии раба Божия Александра.
И Господь, казалось, тронулся нехитрыми молитвами бедных девочек.
Однажды вечером вошел в класс швейцар Петр и принес радостную весть:
- Господину Терпимову лучше. Он встал с постели.
Трудно было описать ту бурю восторга, которая охватила нас. Мы
кружились как безумные по классу, бросались в объятия друг друга и
целовались так, как, наверное, не целовались в дни Светлой Христовой Пасхи.
- Ему лучше! Он выздоровеет! Мы не будем преступницами! - лепетали мы
без умолку, смеясь и плача.
Классная дама была не в силах удержать нас и хоть сколько-нибудь
укротить нашу дикую радость.
Шум и крики продолжались до тех пор, пока не прибежала насмерть
перепуганная, вообразившая новый бунт у первоклассниц Еленина и не оставила
всех нас поголовно без шнурка в следующее воскресенье. Наказание несколько
отрезвило девочек, и мы сократились. Но не надолго.
Дней через пять Терпимов должен был давать свой первый урок в старшем
классе.
Это новое событие совпадало с кануном того дня, когда бедная Маруся
Запольская должна была покинуть институт... Но и она думала об этом первом
уроке выздоровевшего Терпимова не меньше других и как бы вовсе забыла о
том, что назавтра ее ждала новая жизнь, полная забот, волнений и лишений.
Мы шумели и жужжали не умолкая целое утро. Уроки батюшки, любимого
историка Козелло и физика Русе, изо всех сил надрывавшегося пояснениями
элементов Бунзена и Граве, прошли без всякого внимания... Отвечали
невпопад, из рук вон плохо... Все томительно ждали следовавшей за завтраком
большой перемены, после которой был назначен урок Терпимова.
За завтраком подали наши любимые колдуны и пеклеванники с маслом и
зеленым сыром к чаю, которые мы особенно любили, но никто на этот раз к ним
даже не прикоснулся.
Наконец, к великому нашему волнению, большая перемена кончилась, и
давно ожидаемый звонок возвестил начало урока русской словесности.
Мы притихли... Сердца наши забили тревогу... Все взгляды обратились на
дверь...
Она отворилась, и Терпимов, исхудавший и побледневший до
н