умеется,  при  умелом  и,
главное, решительном использовании.
   Решительности Лакассаню было не занимать. Именно за это качество  его
так ценил Мюрат, сам обожавший лихие кавалерийские наскоки.  Когда  речь
шла о жизни и смерти, капитан Лакассань всегда выбирал смерть, поскольку
считал, что она  честнее  жизни.  Смерть  никогда  не  лгала,  обманывая
человека напрасными надеждами; она всегда выступала с открытым забралом,
и тот, кто был храбр и лишен иллюзий, всегда мог  рассчитывать  одержать
над нею верх в честном бою.
   Помахивая тросточкой, внутри которой скрывался  острый,  как  иголка,
стальной клинок, Лакассань скорым шагом преодолел расстояние, отделявшее
трактир от дома  князя  Зеленского.  Он  прошел  мимо  ворот  и,  быстро
оглядевшись по  сторонам,  нырнул  в  узкий  грязный  переулок,  главным
достоинством коего было его полное безлюдье практически  в  любое  время
суток. Сюда выходили глухие заборы двух стоявших по соседству  домов,  и
лишь изредка переулком проезжал со своей ароматной бочкой золотарь.  Еще
раз оглядевшись по сторонам,  Лакассань  взял  в  зубы  трость  и  ловко
перемахнул через высокий, в полтора человеческих роста,  дощатый  забор,
отделявший двор Зеленских от переулка.
   Мягко, по-кошачьи, приземлившись по ту сторону забора, он очутился  в
узкой, заросшей почерневшими лопухами щели между забором  и  бревенчатой
стеной каретного сарая. В стене было прорезано узкое  окошко,  забранное
запыленным стеклом. Привстав на  цыпочки,  Лакассань  заглянул  в  сарай
через это отверстие и, вглядевшись в полумрак, различил фигуру  Степана,
который  возился  у  колеса  прогулочной  коляски,  что-то   такое   там
поправляя. Это была удача, на которую Лакассань, положа руку на  сердце,
даже не смел надеяться. Фортуна была к нему благосклонна,  и,  не  желая
испытывать терпение этой капризной дамы, француз  тихонько  постучал  по
стеклу рукояткой трости.
   Степан поднял голову, всмотрелся в маячившее за пыльным стеклом  лицо
и, заметно вздрогнув, с видимой  неохотой  приблизился  к  окну.  Уголок
стекла был отбит, что позволяло Лакассаню говорить, не повышая голоса.
   - Хотеть беседовать с ты, - сказал он тоном приказа. Степан  в  ответ
лишь с покорностью вздохнул и опустил плечи: он был у француза в  кулаке
и отлично сознавал это. - Идти позвать сюда Прохор, я есть желать видеть
он тоже. Ты есть один в этом сарай? Тогда помогать мне попасть внутрь.
   Оказавшись с помощью Степана в благоухающей кожей  и  колесной  мазью
полутьме,  Лакассань  оправил  свой  туалет,   пришедший   в   некоторый
беспорядок в процессе  упомянутого  проникновения  в  сарай,  оперся  на
тросточку и повторил свое распоряжение привести Прохора. Он не опасался,
что  мужики  убегут  или  донесут  на  него  своим  хозяевам:  они  его,
во-первых, боялись, а во-вторых,  после  уплаченной  одному  из  них  за
доставку письма Багратиону суммы все время ждали от него новых  подачек.
Это были благоразумные, знающие толк  в  жизни,  малопьющие  мужики,  из
которых в иных условиях получились бы, возможно, недурные лавочники  или
купцы; оба складывали деньги под тюфяк  в  надежде  когда-нибудь  купить
себе вольную и обзавестись собственным хозяйством. Француз платил щедро,
так что, если бы не более чем реальная угроза угодить  в  Сибирь  или  в
солдатчину, мужики, пожалуй, были бы даже рады служить ему.
   Пока Степан бегал за  Прохором,  Лакассань  немного  посидел,  удобно
расположившись на набитых конским волосом кожаных подушках  прогулочного
ландо. Ландо у князя Зеленского было знатное - в таком не стыдно было бы
проехаться  хоть  по  Невскому  проспекту,  хоть  по  Елисейским  полям.
Лакассань несколько раз подпрыгнул на мягких подушках, забросил ногу  на
ногу и одобрительно хмыкнул, решив про себя, что непременно  обзаведется
такой же коляской, как только закончится эта война и будет подписан мир.
Его немного беспокоило то обстоятельство, что, пока он прозябал  в  этой
дыре, рискуя  головой  ради  прихоти  Мюрата,  его  товарищи  по  оружию
занимались  грабежами  в  Москве,  где,  как  было  доподлинно  известно
Лакассаню, остались неисчислимые богатства, - в том  числе  и  множество
таких же и даже лучших, чем  эта,  колясок  и  карет.  Москва  уже  была
разграблена и сожжена более чем наполовину, и перспектива поживиться там
хоть чем-нибудь еще теперь казалась Лакассаню весьма  сомнительной.  Как
это часто бывает с людьми, оказывающими непосредственное влияние на  ход
событий, он опоздал на дележ пирога,  ради  захвата  которого  не  щадил
жизни. Пирог целиком достался ничтожествам,  которые  растащили  его  по
крошкам, истоптали и уничтожили, не оставив ничего тому, кто был достоин
добычи более всех их, вместе взятых. Теперь ему оставалось  рассчитывать
только на  щедрость  Мюрата,  который,  впрочем,  никогда  не  заставлял
Лакассаня сожалеть о его преданности.
   Его  невеселые  размышления  были  прерваны  появлением  Степана,  за
которым без видимой охоты, но покорно, как на казнь, плелся Прохор.  Как
и все в городе, эти двое прекрасно знали о рецидиве  лихорадки  у  князя
Багратиона, вызванном прочтением подметного письма, и,  несомненно,  уже
догадались, что это было за письмо и  в  чем  их  вынудили  участвовать.
Лакассань  вздохнул:  все  в  этом  деле  шло  совсем  не  так,  как  он
планировал. Стоило ли, в самом деле, тратить время, вербуя себе агентов,
только затем, чтобы избавиться от них спустя всего лишь несколько  дней!
Впрочем, утешил он себя, игра стоила свеч, тем более  что  эти  свечи  -
Степан и Прохор - достались ему за бесценок. Их не жаль было  выбросить;
более того, выбросить их было жизненно необходимо.
   Лакассань легко выпрыгнул из коляски и стал  перед  мужиками,  обеими
руками держа перед собой трость.
   - Плохо, - сказал он с  сильным  французским  акцентом.  -  Это  есть
совсем нехорошо. Граф Бухвостофф искать мужик, кто подбросить ля летр...
тот письмо князь Багратион. Садовник видеть  тот  мужик,  запомнить  его
лицо. Ле комт Бухвостофф найти  этот  негодяй  и  допросить,  а  негодяй
сказать, кто его послал. Так?
   - Что ты, барин, как можно! - мигом  смекнув,  о  чем  идет  речь,  и
заметно побледнев, воскликнул Прохор.
   - Да ни в жизнь! - поддержал приятеля Степан. - Могила!
   - О! - воскликнул Лакассань. - Могила! Это есть хороший мысль и самый
лучший лекарство от длинный язык.
   Тонкий, как игла, клинок со  свистом  покинул  запрятанные  в  трости
ножны и стремительно прыгнул вперед, до  половины  погрузившись  в  тело
Прохора прямо под  грудиной  раньше,  чем  тот  успел  сообразить,  что,
собственно, происходит. Узкое стальное жало сразу  же  отскочило  назад,
нацелившись в горло Степану, но тот успел увернуться и метнулся в темный
угол сарая. Лакассань бросился вслед за ним, более не  обращая  внимания
на Прохора, который все еще стоял, прижав ладони к  проколотой  груди  и
глядя на них недоумевающим взором.
   Наконец, колени Прохора мягко подломились, и он медленно опустился на
земляной пол, привалившись спиной к заднему колесу  коляски,  в  которой
минуту назад, отдыхая, сидел  Лакассань.  Его  сильное  тело  не  хотело
умирать, но смерть брала свое, и Прохор, последним  мучительным  усилием
подтянув к животу ноги, испустил дух. На то, чтобы  закрыть  глаза,  его
сил уже не хватило, и они продолжали бессмысленно и  мертво  смотреть  в
грязный земляной пол.
   В руках у Степана неизвестно откуда вдруг возникли четырехзубые вилы,
которыми он не слишком  изящно,  но  весьма  ловко  и  с  большой  силой
попытался пырнуть Лакассаня в живот. Лакассань отпрыгнул в  сторону,  на
мгновение  приняв  позу  матадора,  пропускающего   мимо   своего   бока
разъяренного, утыканного бандерильями быка,  и  сделал  ответный  выпад.
Стальная игла стремительно метнулась  вперед  в  полумраке  сарая.  Этот
выпад был подобен разящей молнии, но Степан с  неожиданной  ловкостью  и
вполне предсказуемой медвежьей силой отбил его черенком  вил.  Вслед  за
глухим стуком, возникшим от соприкосновения сухой деревяшки  со  сталью,
раздался дребезжащий звон, и Лакассань с тупым изумлением  уставился  на
обломок своего клинка - короткий, тупой и совершенно бесполезный.
   Воспользовавшись его замешательством, Степан  нанес  удар.  Он  стоял
слишком близко и поэтому не мог как следует размахнуться вилами, так что
удар был нанесен снизу вверх закругленным концом  черенка  и  непременно
пришелся бы Лакассаню в подбородок, если  бы  тот  не  успел  прикрыться
согнутой правой рукой. Увесистая березовая палка ударила его по локтю, в
то самое место, где сплетаются нервы. Острая боль пронзила руку француза
от кисти до плеча, и он выронил обломок шпаги - свое последнее оружие.
   Степан оттолкнул его плечом, так, что он едва не упал, споткнувшись о
ноги Прохора, и, зарычав, как зверь, прыгнул следом, целя вилами в живот
противника. В самое последнее мгновение Лакассань  ухитрился  увернуться
от верной смерти и вцепиться обеими руками в черенок вил. Сильно  рванув
на себя это холопское оружие, он одновременно  резко  повернулся  вокруг
собственной оси. Степан, потеряв равновесие от этого неожиданного рывка,
выпустил вилы и отлетел  к  стене  сарая,  с  шумом  ударившись  об  нее
лопатками и распластавшись по  серым  от  времени  доскам.  В  следующее
мгновение с силой брошенные Лакассанем вилы пригвоздили его к стене, как
бабочку. Степан издал болезненный стон и, вцепившись в  вилы,  попытался
вырвать острые, слегка тронутые ржавчиной зубья  из  своей  груди.  Вилы
сидели прочно, а сил у Степана уже не осталось.  Он  скрипнул  зубами  в
последнем усилии и уронил руки вдоль тела. Его ноги подогнулись,  голова
упала на грудь, и он, бездыханный, повис на вилах.
   Не сводя с него глаз, Лакассань попятился, присел и, нашарив на  полу
сломанный клинок, спрятал его  обратно  в  трость.  Отскочивший  обломок
куда-то запропастился; он начал было его искать, но тут со двора  сквозь
открытые ворота послышался сердитый женский голос:
   - Степан! Степа-а-ан! Где тебя, лешего, черти носят?  Дров  на  кухню
принеси, нероба! Степан!
   Лакассань, махнув рукой на потерявшийся кончик своей рапиры, метнулся
к окну и успел протиснуться в  узкий  проем  за  секунду  до  того,  как
искавшая Степана женщина заглянула в сарай  и  подняла  крик.  Более  не
заботясь об осторожности, француз перемахнул через  забор,  пробежал  по
переулку и, затормозив, спокойным шагом  вышел  на  улицу,  придав  лицу
скучающее и высокомерное выражение,  словно  для  него  не  было  ничего
привычнее прогулок по пустынным глухим переулкам.
   К счастью, на него никто не обратил внимания, и Лакассань,  чтобы  не
вызывать лишних подозрений, двинулся  в  сторону  ворот  дома  Зеленских
вместе с уже начавшей собираться на крик  толпой.  Обнаружившая  еще  не
остывшие трупы баба визжала так, словно с нее  живьем  снимали  кожу,  и
Лакассань старательно морщился, чтобы скрыть улыбку: он любил не  только
проливать кровь, но и сеять панику, считая это невинным развлечением.  В
конце концов, баба визжала так громко исключительно потому, что ей самой
ничто не угрожало. Если бы она знала, что убийца охотится и за ней тоже,
она обратила бы на мертвых внимания не больше, чем  на  два  придорожных
камня, будучи озабоченной спасением  собственной  шкуры.  Следовательно,
вопила она только  ради  собственного  удовольствия  или,  если  угодно,
потому, что считала именно такое поведение наиболее приличным в подобной
ситуации.
   Ворота были заперты наглухо, и открывать их, судя по всему, никто  не
собирался. Потолкавшись среди зевак еще немного, Лакассань спиной вперед
выбрался из толпы, пока его не приметил здесь  кто-нибудь  из  знакомых.
Вряд ли кому-то могло прийти в голову как-то связать  его  имя  с  двумя
убитыми в каретном сарае крепостными мужиками; тем не  менее,  рисковать
не стоило, поскольку теперь, когда Наполеон сидел в  московском  Кремле,
французов модно было обвинять во всем подряд, вплоть до дурной погоды.
   Свернув за угол, он заглянул в  бакалейную  лавку  -  ту  самую,  где
прислуга  княгини  Зеленской  обыкновенно  покупала  тот  дрянной  кофе,
которым Аграфена Антоновна как-то пыталась  попотчевать  пана  Кшиштофа.
Бакалейщик, плюгавый, беспричинно хихикающий мужичонка с редкой  бородой
и подвижными,  как  шарики  ртути,  глазами,  Лакассаню  не  понравился.
Француз  купил  сигару,  про  которую  ему   было   сказано,   что   это
контрабандный товар из самой Англии, бросил на прилавок мелкую монетку и
вышел, на ходу скусывая кончик сигары и уже жалея о том, что  не  выбрал
лавку, расположенную подальше от  дома  Зеленских.  У  бакалейщика  была
скользкая физиономия соглядатая, и Лакассань с опозданием сообразил, что
тот может рассказать кому-нибудь о его  посещении  -  кому-нибудь,  кому
знать об этом вовсе не следовало бы.
   Тем не менее, он чувствовал, что  сумел  предупредить  следующий  ход
противника: теперь никто, кроме Огинского, не знал о его роли в  истории
с письмом Багратиону. Некоторые  опасения  внушал  ему  граф  Бухвостов:
Лакассань не знал, что успел и  чего  не  успел  разнюхать  предводитель
местного дворянства. Стоя на углу и раскуривая сигару, которая,  кстати,
оказалась еще  более  отвратительной,  чем  тот  кофе,  которым  угощала
Огинского  княгиня  Зеленская,  Лакассань  не  торопясь  обдумывал  свои
дальнейшие  планы,  уделяя  особенное  внимание  именно  персоне   графа
Бухвостова. Придя к вполне определенному, лежавшему у самой  поверхности
решению по этому поводу, он с удовольствием выбросил сигару  в  лужу  и,
помахивая тростью, двинулся к тому месту, где уговорился  встретиться  с
княжной Вязмитиновой, чтобы вместе отправиться обратно в имение.
   Ждать Марию Андреевну ему пришлось совсем недолго: через две или  три
минуты после того, как он остановился на углу, в отдалении показался  ее
экипаж. Кучер натянул поводья, лошади  стали,  и  Лакассань,  сунув  под
мышку трость и придерживая шляпу, нырнул в карету, усевшись на  стеганые
кожаные подушки.
   Княжна Мария выглядела задумчивой и была  непривычно  бледна.  Только
теперь Лакассань вспомнил, что она ездила с визитом к Зеленским; вернее,
не вспомнил - с памятью у него был полный порядок, - а обратил  внимание
на это обстоятельство и, наконец-то, сопоставил его с тем, где был и чем
занимался он сам все это время.
   - Как прошел визит, принцесса? - ни к чему  не  обязывающим  светским
тоном спросил он, когда карета тронулась.
   - Могло бы быть и хуже, - ответила княжна, - только вот  беда:  я  не
вижу, каким образом.
   - Каким образом что? - переспросил Лакассань, который отлично  понял,
что имела в виду его собеседница, но не счел нужным ставить ее об этом в
известность.
   - Каким образом все могло быть еще хуже, - пояснила княжна. Лакассань
обратил внимание на ее  странный  взгляд:  внимательный,  ищущий,  почти
физически ощутимый, он шарил по лицу француза так же, как забравшийся  в
лабиринт под египетской пирамидой грабитель шарит  руками  по  кажущейся
глухой и монолитной стене в надежде отыскать потайную  пружину,  которая
откроет вход в сокровищницу. - Княгиня и ее дочери... Впрочем, не  будем
о них. Вы совершенно справедливо предостерегали меня от чересчур  тесных
контактов с этим семейством, и я благодарна вам за это. Ваши советы  мне
очень пригодились, хотя и не в той мере, в какой могли  бы,  если  бы  я
следовала им с самого начала.
   - Пустое, Мария Андреевна, - сказал  Лакассань  самым  легкомысленным
тоном. Он чувствовал, что необходимо снять напряжение, но пока не  знал,
как это сделать. - Не о чем жалеть. Все мы время  от  времени  совершаем
ошибки...
   - Это верно, - быстро, почти неучтиво перебила его княжна. - Вы снова
правы, Эжен. Вы заметили, что всегда оказываетесь правы? С чего бы  это,
вы не знаете?
   Холодный, испытующий тон княжны, тон проводящего допрос  инквизитора,
слегка покоробил Лакассаня, но он не подал вида, что  задет  или,  упаси
боже, напуган.
   - Богатый жизненный опыт, - с улыбкой  ответил  он,  -  плюс  крупица
обыкновенного здравого смысла. Вот мой личный рецепт правоты. Но что это
с вами, принцесса? Неужели эти четыре курицы вас так расстроили?
   - Не думаю, - ответила княжна. - Просто, пока  я  была  там,  в  доме
произошло убийство.
   - Что вы говорите?! - ужаснулся Лакассань.
   - Представьте себе. Я своими глазами видела трупы. Это  было  ужасно.
Отвратительное зверство.
   - Но кто  же  убит?  Вы  сказали  "трупы".  Значит,  убито  несколько
человек? Надеюсь, это не члены княжеской семьи? Моя  неприязнь  к  князю
Аполлону Игнатьевичу и его домашним не распространяется столь далеко.
   - Нет, это не члены княжеской семьи.  Это  двое  дворовых  князя.  Их
нашли в каретном сарае. Один был зарезан чем-то острым,  другой  заколот
вилами, буквально пришпилен ими к стене, как жук на булавке.
   - И вы все это  видели?  Действительно,  ужасно.  Ужасно  и  достойно
всяческого сожаления. Не обижайтесь, принцесса, но, живя в России, я все
время жду чего-нибудь в этом роде. Ваши люди совершенно не знают меры  в
пьянстве, а напившись, превращаются в диких зверей.  Вспомните  хотя  бы
ваши знаменитые кулачные бои стенка на стенку - голые, на льду, в кровь,
насмерть... Это настоящее варварство, и оправдания ему нет.
   - Кстати, - сказала княжна, оставив эту блестящую речь без ответа,  -
вы их знали. Это Степан и Прохор - те самые,  что  сопровождали  нас  из
Москвы.
   - Точнее, те, которых сопровождали мы, - невесело пошутил  Лакассань.
- Что ж, они жили как животные и умерли точно так  же,  вцепившись  друг
Другу в глотки. Ваша русская водка, принцесса, развязывает  и  выпускает
на свободу самые низменные инстинкты. А этим двоим,  вдобавок,  было  за
что ненавидеть друг друга. Такое часто происходит  между  преступниками,
боящимися  предательства  со  стороны  сообщника.  А   ведь   они   были
преступниками, не так ли?
   -  Послушайте,  Эжен,  -   сказала   княжна,   опять   проигнорировав
рассуждения Лакассаня о вреде пьянства и психологии преступников,  -  вы
помните тот привал на берегу реки, когда я пошла  прогуляться,  а  когда
вернулась, обнаружила, что у одного из лакеев - кажется, это был Прохор,
- в кровь разбито лицо? Он тогда сказал, что споткнулся  и  ударился  об
колесо кареты...
   - Как же, - сказал Лакассань, - отлично помню. Он так шмякнулся,  что
я ожидал увидеть в  траве  его  мозги;  он  же  встал,  утерся  рукавом,
выругался и пошел себе дальше, как ни в чем не  бывало.  Хороший  череп,
крепкий. С таким черепом хорошо служить в армии  -  больше,  знаете  ли,
шансов уцелеть.
   - Мне тогда показалось, - упрямо  гнула  свою  линию  княжна,  -  что
никакого падения не было, а было что-то совсем иное, о чем и вы, и лакеи
по  какой-то  неясной  мне  причине  предпочли   умолчать.   Если   быть
откровенной, я уверена в этом и сейчас. Там, у реки, между  вами  что-то
произошло. Вы не хотите сказать мне, что это было?
   - Мне нечего сказать вам,  принцесса,  -  глядя  прямо  ей  в  глаза,
ответил Лакассань. Сейчас он вспоминал слова Огинского о том, что княжна
похожа на пантеру - красива и грациозна, но дьявольски  опасна.  Впервые
за все время знакомства он смутно почувствовал в ней то, о  чем  столько
раз предупреждал его пан Кшиштоф. - И что вам  дались  эти  двое  рабов?
Забудьте о них, вы ошиблись.
   - Что ж, возможно, - сказала княжна. - Как  вы  справедливо  заметили
минуту назад, все мы время от времени совершаем ошибки, и  некоторые  из
них дорого нам обходятся. Вы не позволите мне взглянуть на вашу  трость,
Эжен?
   - Что? С какой стати?
   Вопрос прозвучал гораздо резче, чем следовало бы, но Лакассань,  увы,
оказался совершенно неподготовленным к  подобному  повороту  беседы.  Он
пребывал в полной уверенности, что играет с княжной, как кошка с  мышью,
и вдруг оказалось, что все это время  кошкой  была  она