мала ни слова, но  вдруг  заметила,  как  кривоногий
несколько раз кивнул в ее сторону.
   - У Хасана есть  русский  раб,  у  Сайда  есть,  -  рассуждал  между  тем
кривоногий, загибая пальцы, - они себе купили, а я  купить  не  могу.  Новых
давно не привозят, старые передохли. Пусть хоть эта поработает.
   - Много она не наработает, - возражал бородатый,  -  смотри,  она  тощая,
слабая.
   - Почему слабая? Тощие сильными  бывают,  -  не  унимался  кривоногий.  -
Тощая! Я же ее не в жены беру!
   Все, кто находился в сарае, загоготали. Даже  бородатый  скривил  губы  в
усмешке.
   - Ладно, только на пару дней моим джигитам оставишь, пока она  свежая,  -
сказал он, махнув рукой - Да, вам  оставишь!  А  потом  она  и  работать  не
сможет, подохнет сразу.
   - А ты думаешь, мы тебе ее прямо сейчас  и  отдадим?  -  бородатый  хитро
прищурился. - Тебе надо и джигитам тоже надо.
   - Мне необходим работник, а вам...
   - Ладно, не  переживай.  Все  равно  она  бы  у  тебя  больше  месяца  не
протянула. Ты ж ее хорошо кормить не станешь, я тебя знаю. Хочешь -  забирай
через два дня. Не хочешь - мы ее потом сразу пристрелим.
   Кривоногий подошел к Маше и гаркнул по-русски:
   - Встань!
   Маша продолжала сидеть, низко опустив голову.
   - Встань, я сказал! - Он выбил из-под нее табуретку,  но  она  не  упала,
успела вскочить на ноги.
   Кривоногий деловито оглядел ее, пощупал мышцы предплечья.
   - Открой рот!
   Маша окаменела. Она не могла шевельнуться.  Не  долго  думая,  кривоногий
ткнул ее кулаком в солнечное сплетение. Наверное, удар получился  несильным,
но  для  Маши  он  был  первым  в  жизни.  Она  поперхнулась,  непроизвольно
приоткрыла рот. Кривоногий тут же грязным пальцем оттянул ей щеку, посмотрел
коренные зубы.
   - Молодая, здоровая, - заключил он, - если вы над ней сильно стараться не
станете, сможет месяца два проработать. А то  отдал  бы  ты  мне  ее  сразу,
Ахмед?
   - Что торгуешься? - повысил голос бородатый. -  Берешь  бесплатно,  скажи
спасибо. А не хочешь - пристрелим.
   - Все бы тебе стрелять, - проворчал кривоногий, - зачем пропадать добру?
   "Они меня продают, а  этот  кривоногий  покупает  -  думала  Маша,  -  он
покупает  меня  как  рабочую  силу:  мускулы  щупает,  в  зубы  заглядывает.
Наверное, ему даже бесплатно меня предлагают, а он думает:  брать  или  нет?
Родители начнут меня искать только через десять дней. Куда именно я  уехала,
знают всего два человека, Саня и его мама. Даже если родители приедут  сюда,
каким-то чудом найдут хозяйку, у которой я снимала  комнату,  на  этом  след
оборвется. Милиция объявит официальный розыск. "Помогите найти человека!"  -
такой листочек с моей фотографией и описанием  примет  повесят  у  районного
отделения в Москве и здесь,  в  городе.  Ну  и  что?  Сколько  сейчас  людей
пропадает? Конечно, есть и частные детективы, но у родителей вряд ли  хватит
на это денег, даже если они влезут  в  долги.  Надо  как-то  выкарабкиваться
самой.  Ничего,  я  справлюсь.  Я  найду  возможность   убежать   от   этого
кривоногого".
   Происходящее все еще казалось нереальным, напоминало  что-то  из  детской
литературы, из  "Хижины  дяди  Тома".  В  подсознании  срабатывала  защитная
реакция: если сильно задуматься, можно запросто свихнуться. Но чтобы  выжить
и выбраться отсюда, надо оставаться в здравом рассудке.  Ощущение,  что  все
это не с ней, не наяву, пока не проходило.
   - Учтите, меня начнут искать! - Она немного удивилась: собственный  голос
показался ей чужим.
   Впервые за все это время бородатый, которого звали Ахмед, взглянул на нее
в упор, долгим тяжелым взглядом. От этого взгляда Машу передернуло, будто ей
плеснули  в  лицо  ледяной  воды.  Она  опомнилась  и  поняла,  что   сейчас
произойдет. Никакой здравый рассудок не поможет. Ничего не поможет.
   "Надо сделать так, чтобы они сразу, сейчас же застрелили меня", -  успела
подумать она.
   Бородатый, продолжая глядеть на нее в упор, встал, обошел стол и  сказал,
приблизившись к ней вплотную:
   - Искать начнут, говоришь? Никто никогда  тебя  не  найдет!  -  Он  резко
дернул ворот майки, разорвал ее сверху донизу.
   Маша не успела даже закричать, ей сразу зажали рот, поймали руки и быстро
связали их за  головой.  Бородатый  уже  опрокидывал  ее  на  пол,  раздирал
"молнию" на джинсах, одновременно кто-то приклеивал кусок скотча ко  рту,  а
кто-то крепко держал за ноги.
   "Лучше бы я попала под поезд. Господи, сделай так, чтобы я  умерла  прямо
сейчас, сию минуту. Господи!.."
   Маша  не  слышала,  как  завизжали  тормоза  у  сарая,  не  видела,   как
распахнулась дверь.
   Вадим успел моментальным движением сорвать с  плеча  одного  из  боевиков
автомат. Боевик стоял у двери, он зазевался, наблюдая  забавную  сцену  и  с
нетерпением ожидая своей очереди.
   Щелкнув затвором,  Вадим  наставил  дуло  на  пыхтящего,  расстегивающего
собственную ширинку Ахмеда, и закричал:
   - Отпусти ее! Быстро!
   Ахмед удивленно оглянулся, узнал доктора и сказал вполне мирно:
   - Уйди, доктор, не лезь. Не твое это дело.
   Нависла напряженная, гулкая тишина. И  вдруг  в  этой  тишине  за  спиной
Вадима негромко щелкнул затвор автомата. Ахмед заметил, как кривоногий Рафик
вздернул свой ствол.
   Рафик находился недавно в отряде. Дом его располагался здесь, в горах,  в
крошечном селе у  самых  вершин.  Именно  туда  он  и  собирался  везти  эту
случайную русскую девку, доставшуюся ему задаром. Он уже решил, что  поселит
ее в погребе, ноги закует длинной нетяжелой цепью.  Соседи,  Хасан  и  Сайд,
заковывали своих русских  рабов.  Сайд  имел  даже  двух  рабов,  старого  и
молодого. Молодого пришлось убить, он бросился на хозяина с камнем. Если эту
девку тоже придется убить, то по крайней мере не так жалко.  Она  ему  даром
досталась. А Сайд за своего молодого раба  дорого  отдал,  даже  не  говорит
сколько, но все знают - дорого.
   Рафик готов был выстрелить в этого седого незнакомого  русского,  который
посмел остановить самого Ахмеда, наведя на него автомат. Но без  приказа  не
решался. А Ахмед почему-то медлил, возился со своей ширинкой. Хоть бы глазом
моргнул, что ли?
   "Молния" у Ахмеда заела, ни туда ни сюда. Возбуждение еще не  прошло,  он
тяжело дышал. Он видел, как кривоногий Рафик замер в ожидании приказа. Рафик
единственный из семи боевиков, находившихся в сарае, не знал, кто такой этот
доктор. На секунду мелькнула мысль: а не воспользоваться ли этим  незнанием?
Ведь и приказа никакого не надо, только глазом моргни -  и  прошьет  доктора
насквозь очередь из Рафикова ствола. По-хорошему полагалось бы так и сделать
и продолжить с девкой все как задумали. Но ведь Аслан не станет слушать, кто
именно стрелял и почему. Он скажет, что Ахмед убил доктора из-за девки.  Это
может стоить головы. Доктор еще долечивает Аслана после ранения. Два полевых
командира лежат сейчас в госпитале. Один фельдшер не справится. Пока найдешь
нового хирурга,  пока  его  привезешь,  проверишь...  Столько  хлопот  из-за
какой-то девки! Да и сможет ли другой доктор делать свое дело так, как этот?
Ведь и самому Ахмеду он недавно так ловко вытащил осколки  из  бедра.  Ахмед
уже не хромает даже. А кто-то сделал бы кое-как, хромал бы Ахмед  потом  всю
оставшуюся  жизнь.  Нет,  тут  нечего  думать.  Пока   этот   доктор   лечит
Ах-меджанова, стрелять в него нельзя.
   - Ну куда ты лезешь,  доктор?  -  медленно  произнес  Ахмед,  справившись
наконец с ширинкой. Возбуждение прошло, он стал  дышать  спокойно.  -  Зачем
весь этот базар? Влетел, заорал, стволом в меня тычешь. Остынь. И ты, Рафик,
опусти свой ствол, - повернулся он к кривоногому, -  хочет  доктор  девочку,
пусть берет. Зачем ссориться из-за такой ерунды?
   Вадим уже поднимал Машу с пола,  осторожно  отклеивал  скотч  с  ее  рта.
Автомат мешал, но он не выпускал его, просто зажал под мышкой. Узел  веревки
на Машиных запястьях никак не поддавался. Наконец Вадим развязал его зубами.
   - Чего ж она на товарняке ехала? - спросил Ахмед,  усаживаясь  назад,  за
стол.
   Доктор молчал.  Оглядевшись,  он  заметил  рядом  вывороченный  рюкзачок,
вытянул из него какой-то свитер, надел на Машу поверх разодранной майки.
   - Послушай, Ахмед, - подал голос кривоногий -  ты  же  обещал.  Нехорошо,
нечестно так.
   - Да, доктор, - как бы спохватился Ахмед,  -  тебе  еще  надо  с  Рафиком
договориться. Действительно нехорошо получилось. Ему руки рабочие  нужны.  Я
же не знал, что это твоя девочка, обещал Рафику. Ты уж не обижай джигита.
   Вадим вытащил из заднего кармана брюк бумажник.
   - Сколько? - спросил он, ни на кого не глядя. Кривоногий Рафик  задумался
на секунду, потом произнес по-русски:
   - Пятьсот.
   Вадим молча отсчитал пять стодолларовых купюр и сунул  их  кривоногому  в
лицо. Тот проворно выхватил деньги и заулыбался:
   - Вот это дело, это разговор.
   На столе перед Ахмедом так и валялись Машины документы.  Вадим  взял  их,
сунул в нагрудный карман рубашки, подошел  к  Маше,  обнял  ее  за  плечи  и
спросил шепотом:
   - Ты можешь сама идти? Маша слабо кивнула в ответ. Когда они подходили  к
машине, их догнал один из боевиков:
   - Эй, доктор, автомат-то мой верни!
   Вадим отдал ему автомат, усадил Машу в машину, потом  вернулся  в  сарай,
сгреб валявшиеся на полу вещи, кое-как запихнул в рюкзак.
   Наконец  "Тойота"  двинулась  в  сторону  города.  Маша   только   сейчас
почувствовала, что ее бьет крупная дрожь и зубы стучат как в лихорадке.

Глава 9

   Константинов бросил бадминтонную ракетку на  гальку  пляжа,  взглянул  на
часы, потом снял их и отдал Арсюше.
   - Глебушка, ну давай доиграем! - Арсюша нетерпеливо хлопал своей ракеткой
по худой загорелой коленке.
   - Теперь с мамой. Я устал прыгать на жаре. Пойду купаться.
   - Ну мы же так долго ждали, когда не будет ветра на пляже! Мам!  Ты  хоть
со мной поиграешь?
   Елизавета Максимовна нехотя поднялась  с  лежака,  лениво  потянулась,  и
Константинов залюбовался ею.  Светло-пепельные  волосы  были  стянуты  тугим
узлом на затылке, легкие высвободившиеся прядки светились  на  солнце.  Лизе
никак нельзя было дать  ее  сорока  лет:  тонкая,  прямая,  как  бы  летящая
фигурка,  узкие  бедра,  длинная  шея,   острый,   всегда   чуть   вскинутый
подбородок... "По сути своей, так сказать, по природе я  толстая,  -  как-то
призналась Лиза, - но с пятилетнего возраста в балете. А балет - это муштра,
дисциплина почище армии. В детстве  я  дрожала  при  виде  сдобных  булочек,
мороженого и шоколада. Но два раза в неделю нас перед занятиями  ставили  на
весы. Лишние двести граммов  оборачивались  трагедией  и  позором.  Я  жутко
завидовала тем детям, которые могли  ни  в  чем  себе  не  отказывать  и  не
набирать ни грамма - у них все сгорало  после  двух  часов  у  станка.  А  я
расплачивалась за половинку эклера неделями. До сих  пор  не  могу  спокойно
смотреть на пирожные и жареную картошку".
   "Но теперь-то можно, - удивился Глеб, - теперь  ты  не  танцуешь,  только
преподаешь. Ну позволяй себе кулинарные радости хоть иногда!"
   "Нет - вздохнула Лиза, - я до сих пор встаю на весы каждые три дня. Стоит
мне хоть чуть-чуть поправиться, начинаю себя ненавидеть, презирать и пилить.
И потом, если я  стану  толстой,  ты  меня  разлюбишь.  Не  из  эстетических
соображений, а потому, что у меня от  этого  сразу  испортится  характер.  Я
перестану себе нравиться и стану злиться на весь мир".
   Невозможно представить себе Лизу,  злющуюся  на  весь  мир.  Он  знал  ее
одиннадцать лет и ни разу не слышал, чтобы она повысила голос или сказала  о
ком-нибудь дурное слово. Она могла быть взвинченной, нервной, но никогда  не
кричала и не злословила, всегда оставалась доброжелательной и приветливой  -
даже с теми, кто этого не заслуживал.
   Вот уже одиннадцать лет все, что  делала  и  говорила  Лиза,  вызывало  у
полковника какой-то детский, телячий восторг. Это  чувство  не  проходило  с
годами, лишь углублялось.
   Она сняла темные очки. Большие светло-серые глаза казались еще  больше  и
светлей на загорелом тонком лице.
   - Ладно уж, - вздохнула Лиза, - попрыгаю я на солнцепеке вместо Глебушки.
Только если опять обгорю, виноваты будете вы оба, изверги.
   Она подняла с гальки ракетку  и  тут  же  приняла  сильную  подачу  сына.
Следующую она пропустила - непроизвольно повернула голову  в  сторону  моря,
где подплывал к буйкам широким брассом ее любимый полковник.
   Елизавета Максимовна вовсе не хотела сейчас играть в бадминтон.  Но  если
бы она отказалась, Арсюша полез бы в воду за  полковником.  Ребенок  отлично
плавает, он доплыл бы с Глебом  до  буйков  -  туда,  где  качается  уже  на
надувном матраце невысокий полноватый и совершенно  лысый  человек  тридцати
пяти лет. Между полковником и  этим  человеком  должен  состояться  короткий
непонятный разговор, который Арсюше слушать ни к чему.
   - Мам, ну ты играешь или как?
   - Играю! - Она ударила по воланчику и больше в сторону моря не взглянула.
   Казалось, человек на надувном матрасе  дремлет,  подставив  круглое  лицо
беспощадному полуденному солнцу. Он даже не открыл  глаза,  когда  полковник
подплыл совсем близко и зацепился за качающийся красный буек.
   - Привет, Мотя, - тихо произнес полковник, - обгореть не боишься?
   - Нет, Глеб Евгеньевич, - ответил Матвей Перцелай,  чуть  приоткрыв  один
глаз,  -  мне  не  привыкать  к  солнышку.  Я   ведь   местный.   Во-первых,
здравствуйте, во-вторых, поздравляю вас. Поздравляю с комсомольцем Ивановым!
   - Как вычислил?
   - Методом исключения.  У  Коваля  и  Зайченко  -  армянские  капиталы,  у
Волковца - московские. А Иванов как бы чист. Все это время у него налик  шел
чемоданами. Прямо-таки извержение зеленой лавы с горных вершин.
   - Ты поэт, Мотенька, - улыбнулся полковник.
   - Нет, Глеб  Евгеньевич,  "лета  к  суровой  прозе  клонят",  как  сказал
классик. Что вам "гэбуха" в затылок дышит, знаете?
   - В принципе - да.
   - Сейчас без всякого принципа. Вполне конкретно.  Сопит,  можно  сказать.
Они, кажется, вам нежный привет через меня передали.
   - То есть?
   - Лариска, официантка из "Парадиза", болтала-болтала  и  вдруг  про  вашу
Елизавету Максимовну спросила.
   - Тебя?!
   - Меня. Эдак на голубом глазу: а не знаете ли, мол, Матвей, как  поживает
Белозерская?  Почему,  мол,  к  нам  не  заходит?  А  я  ей:   какая   такая
Белопольская? Она хихикнула, подмигнула и убежала к соседнему столику.
   - И все?
   - Все. Потом еще поболтала на всякие нейтральные темы. Вы бы поужинали  в
"Парадизе". Лариска, может, что-нибудь интересное расскажет.
   - В подарок или с корыстью?
   - Смеетесь, Глеб Евгеньевич? Какие уж тут подарки? Она вам наживку кинет,
потом доложит, сглотнули вы или выплюнули.
   - Наживка-то натуральная или синтетическая будет?
   - Думаю, натуральная. Ваши смежники любят вашими руками жар загребать. Вы
по следу пойдете, а они за вами - на цыпочках.
   - Посапывая в затылок?
   - Именно. Вы все сделаете, а они потом будут лавры пожинать.
   - Ох, Мотя, какие уж тут лавры?  Ты  мне  лучше  скажи:  твой  московский
коллега вернулся с гор?
   - А как же! Посетил пару лагерей беженцев, поснимал  разруху,  разорение,
рыдающих женщин и голодных детишек. Было бы что сказать, я с этого  и  начал
бы.
   - Понятно. Спасибо, Мотенька.
   - Служу Советскому Союзу! - усмехнулся Матвей и приложил к  виску  пухлую
короткопалую кисть, будто взял "под козырек".
   Полковник поплыл к берегу, а Перцелай остался  покачиваться  у  буйка  на
своем матрасе с закрытыми глазами.

***

   Матвей Перцелай родился тридцать пять лет назад в этом курортном  городе,
окончил школу с золотой медалью,  после  выпускных  экзаменов  отправился  в
Москву и с первой же попытки поступил в Московский университет, на журфак.
   Учился он легко, без усилий, все сессии сдавал  на  "отлично",  при  этом
считался душой общежитских посиделок и попоек, умудрялся крутить пару-тройку
романов одновременно и с первого же курса начал публиковать  свои  очерки  в
известнейших московских газетах.
   Энергия била из него ключом. Маленький, кругленький, он рано полысел,  но
совершенно  не  переживал  из-за  такой  ерунды.  Его   обаяние   с   лихвой
компенсировало непривлекательную внешность.
   В отличие от иногородних сокурсников, он вовсе не стремился закрепиться в
Москве.
   - Это же такое счастье - родиться в курортном городе!  -  говорил  он.  -
Никуда не надо ездить отдыхать, вышел из родного дома - и ты уже на пляже. К
тому же в Москве я в лучшем случае стану "одним из". А  дома  имею  реальный
шанс сделаться первым журналистом области. - При  этом  он  с  удовольствием
цитировал известные стихи Иосифа Бродского:
   - "Если выпало в империи родиться, лучше жить в глухой провинции у моря".
   Именно Бродского и  предъявил  Матвею  человек,  встретившийся  с  ним  в
кабинете начальника отдела кадров факультета, куда Перцелая вызвали  однажды
через учебную часть.
   - По  моим  сведениям,  Матвей  Владимирович,  вы  распространяете  среди
студентов рукописные экземпляры произведений запрещенного  у  нас  в  стране
поэта-антисоветчика Иосифа Бродского, - сказал, не  поздоровавшись,  человек
без возраста и особых примет в темно-сером костюме.
   - Что значит - распространяю? - спросил Матвей спокойно. - Иосиф Бродский
- великий поэт, и любой студент обязан знать его творчество.
   - Еще скажите: "великий русский поэт", - криво усмехнулся темно-серый.
   - И скажу! - взвился Матвей. - Я  считаю  Бродского  гением!  Он  великий
русский поэт!
   - А вы, Матвей Владимирович Перцелай, сын Владимира Давидовича  Перцелая,
русский по паспорту, собираетесь стать великим русским журналистом?  -  тихо
поинтересовался темно-серый.
   - Собираюсь, - признался Матвей, чувствуя, как леденеют пальцы.
   У других от волнения руки потеют, а у него становились сухими и ледяными.
Потом  начиналась  отвратительная  сухая  экзема.  Кожа  с  ладоней  слезала
лоскутьями, никакие мази не помогали.
   - То-то я вижу, вы во все наши серьезные газеты пихаете свои статейки,  -
произнес темно-серый почти шепотом.
   - А что, у нас теперь все газеты - ваши? -  еле  слышно  спросил  Матвей.
Мысленно  он  уже  попрощался  с  университетом,  надел  кирзовые  сапоги  и
отправился в армию, куда-нибудь в Североморск, к черту на рога. "Ну и пусть!
Зато потом гнидой себя не буду чувствовать всю жизнь!"  -  как-то  отрешенно
подумал он.
   Но тут раздался захлебывающийся,  квакающий  смех.  Матвей  вздрогнул  от
удивления: темно-серый смеялся!
   - Ладно, Перцелай, - сказал он, отсмеявшись, - хватит  валять  дурака.  У
тебя это неплохо получается. Я уже оценил.
   Темно-серый перешел на "ты"  и  положил  руку  Матвею  на  плечо.  Матвей
опустил голову. Пересохшие ледяные ладони зачесались. Он машинально  отметил
про себя, что раньше экзема  не  начиналась  так  быстро.  "Говорят,  правая
ладонь чешется к деньгам, - подумал он,  -  не  правда.  Она  чешется  из-за
нервной экземы!"
   - Ты ведь не хочешь вылететь из университета? - спросил темно-серый мягко
и сочувственно.
   "Идиотский вопрос! - подумал Матвей. - С какой стати я, круглый отличник,
должен вылетать? Я, конечно, мысленно уже попрощался... Но, господи,  третий
курс, так все хорошо шло..."
   - Послушайте, - медленно произнес он, - сейчас ведь не те времена. Сейчас
все-таки восьмидесятый, а не тридцать седьмой, и я не понимаю...
   -  В  общем,  так,  Перцелай,  -  перебил  его  темно-серый,  -  либо  ты
подписываешь вот эту бумажку, - он вытащил из портфеля тонкую папку, раскрыл
ее, и Матвей с ужасом увидел отпечатанное на машинке заявление, начинавшееся
словами:  "Я,  Перцелай  Матвей  Владимирович..."  -   либо   вылетаешь   из
университета. А времена, Перцелай, всегда те...
   - Я могу подумать? - неожиданно для себя спросил Матвей.
   -  Можешь,  -  разрешил  темно-серый,  -  только  недолго.  Через  неделю