й парочкой через большой  сквер к самому общежитию.
Стоя под большим деревом, он долго наблюдал за  окнами на  третьем этаже, не
выпуская при этом из поля зрения и крыльцо огромного здания.
     И  опять  судьба сыграла  на его  стороне,  хотя  Нумизмат чуть было не
прозевал момента, ради которого он мерз в  этот вечер.  На крыльце появилась
щуплая фигура  в черной  вязаной шапочке, с матерчатой  сумкой в руке. Силин
всем телом подался вперед. Без сомнения, это  был Димка-Одуванчик. Помахивая
сумкой и насвистывая,  он двинулся мимо Нумизмата в сторону магазина, и свет
от  окон общежития на  секунду высветил  его по-детски  круглое  добродушное
лицо.
     Выбравшись  из кустов, Силин  пошел вслед  за ним.  Но  убедившись, что
Димка и в  самом деле направляется в магазин, Нумизмат остался  в сквере, на
самом краю не очень длинной, метров тридцать, аллеи. Минут через  пятнадцать
Михаил увидел знакомую  подпрыгивающую фигуру пацана,  но  за ним, метрах  в
пяти, шел еще кто-то, похоже, женщина.
     Нумизмат с досадой скрипнул зубами, но  тут женская фигура свернула  за
угол ближайшего дома, и Михаил, облегченно вздохнув, неторопливо двинулся по
аллее, напряженно прислушиваясь к легкому  шуршанию Димкиных  шагов за своей
спиной.  Силин чуть неудачно рассчитал  скорость, они сошлись в самом центре
аллеи,  под  единственным фонарем.  Димка,  обгоняя  неторопливо движущегося
впереди себя верзилу, машинально глянул в его лицо и удивленно воскликнул:
     -- Здравствуйте! Это вы? Что, работу так и не нашли?
     --  Нет, но надеюсь,  что скоро найду,  -- отозвался Силин,  настороженно
оглядываясь  по  сторонам. Аллея с обеих сторон оказалась пустой,  и нервная
дрожь тут же одолела его большое и сильное тело.
     -- А  что же вы тут, у нас, делаете?  Вы  вроде, у Казанского живете?  --
неожиданно насторожился парень.
     Но  было   уже  поздно.   Нумизмату  показалось,  что   кто-то  свернул
пространство вокруг него наподобие бумажного кулька, повторяя  конус идущего
от  фонаря  света и  отделяя  этим сквер от остального мира. Уже  ничего  не
боясь, Силин  вытащил  из  кармана  длинный  столовый нож. Димка  отшатнулся
назад, но Михаил с высоты своего роста схватил его за шиворот и ударил ножом
в грудь пацана. Тело Одуванчика даже подпрыгнуло вверх, с такой силой лезвие
вошло точно в сердце парнишки. Тот не успел ни крикнуть, ни простонать, лишь
коротко прохрипел и начал заваливаться вперед.
     Но  Нумизмат не  дал  ему упасть, он оттащил Одуванчика за кусты и лишь
там  позволил  соединиться  с землей. Тяжело дыша, Силин  опустился на  одно
колено, перед  глазами плыли  красные  круги, словно  он только  что  поднял
невероятную тяжесть. Немного  переведя дух,  он склонился  над  телом Димки.
Убедившись, что  тот  безнадежно мертв, Михаил  обшарил  его карманы, собрал
какую-то мелочь,  заглянул в сумку. Там  оказалась бутылка водки,  две булки
хлеба  и батон самой  дешевой вареной колбасы. Мужики из бригады в тот вечер
решили кутнуть, для полного счастья им не хватило самой малости  -- пол-литра
водки да немного закуски. Это и предопределило судьбу Одуванчика.
     Сунув  Димкину  сумку  в  свою,  Силин  протер  рукавом  рукоять  ножа,
огляделся по сторонам и быстрым шагом покинул сквер.
     Лишь  в метро он  рассмотрел,  что немного  крови  осталось на  тыльной
стороне ладони. Сунув руку в карман, Нумизмат обтер руку о подкладку, сел на
диван. Под ровное  гудение вагона сразу навалилась усталость, да  так,  что,
задремав, он чуть было не проехал свою остановку.
     Надя очень удивилась, когда Силин выложил на стол продукты.
     -- Что это вы так потратились?
     --  Да нет, это я так,  приобрел  по случаю. Надя, мне  бы  завтра  днем
остаться у  вас.  Мне  должны позвонить  сюда.  Вы  уж извините,  я дал  ваш
телефон.
     -- Ну, это не проблема. Завтра же суббота, -- улыбнулась хозяйка.
     -- Ах, да! Совсем я что-то в столице потерял счет времени.
     --  А  с  этим что делать?  -- Надя  показала пальцем на бутылку водки. --
Хотите выпить?
     -- Нет, оставьте до лучших времен.
     Весь  следующий  день  Силин провел дома, только  с  утра вышел,  чтобы
выкинуть в мусорный бак  сумку строителей. Он ждал  звонка,  но того все  не
было. Нумизмат не находил себе места. Он прокручивал все возможные варианты:
может, бригадир  настоял  на своем  или прораб потерял бумажку с номером его
телефона. Несколько раз звонили, Силин  вскакивал  с места, подходил к двери
и, затаив дыхание, вслушивался в мягкий говорок Нади. Но увы, звонили то ей,
то детям. К  вечеру Михаил пережил все стадии  ожидания:  волнение, тревогу,
отчаяние, безнадежность.
     "Неужели я чего-то не учел? -- думал он. -- Выходит, пацан зря отдал Богу
душу. Забавно, что в этот раз я не испытал никаких эмоций. Привыкаю, что ли?
Собственно, кто этот Димка? Одуванчик и есть  одуванчик  -- дунул, и нет его,
как не было. Что он значит по сравнению со мной? Полный ноль. Таких, как он,
бросают  во время войны на пулеметы  целыми батальонами,  что батальонами  --
дивизиями!  Его  смерть оправдана  целью.  На войне мало кто  думает  о цене
жизни, главное -- победа..."
     Его  размышления  прервал  очередной  телефонный звонок.  Силин даже не
приподнялся с  койки, он уже не  верил в удачу. Но  спустя несколько  секунд
Надя постучала в дверь:
     -- Миша, это вас.
     -- Да, я слушаю, --  сказал  в трубку  Нумизмат  и затаил  дыхание. Голос
прораба он узнал сразу.
     -- Скажите, вы еще не нашли себе работу?
     -- Нет.
     -- Тогда приходите завтра к восьми утра к тому месту, куда вас доставили
в прошлый раз. Мы вас посмотрим в деле.
     -- Хорошо, до завтра.
     "Сработало!" -- с  облегчением подумал Силин, кладя телефонную трубку на
рычаг.
ЧЕРНАЯ ТЕТРАДЬ
     Ленинград. 1943 год. Пинчук.
     Поздним  декабрьским  вечером из  подъезда  дома  по улице  Декабристов
появилась  высокая мужская фигура. Шел  человек  очень неуверенной походкой,
что   определяло  множество   причин.  Блокадный  Ленинград  освещался  лишь
свежевыпавшим снегом, а  человек,  пробиравшийся вдоль  темных домов,  плохо
видел.  Только  память  коренного питерца  позволяла  ему  ориентироваться в
лабиринте  проходных  дворов.  Сил  не  хватало,  он  часто  останавливался,
отдыхал,  тяжело  и  часто  дыша,  вслушиваясь  при  этом  в мертвую  тишину
заиндевевшего города, не  звучат  ли вдали гулкие шаги патруля. Он  не  имел
полагающегося для хождения в комендантский час пропуска. Но идти ему было не
так  далеко, и  поздний  прохожий надеялся проскочить.  А  все  потому,  что
человек,  к  которому  он  направлялся, появлялся  в своей  квартире  только
вечером, да и то не всегда.
     Услышав тихий стук  в  дверь,  Василий Пинчук немного вздрогнул, закрыл
жалобно  скрипнувшую  дверцу буржуйки и,  подойдя к входной двери,  негромко
спросил:
     -- Кто?
     -- Василий Яковлевич, это я, Мезенцев, Шура.
     -- А, Шура,  Шура, студент! -- с явным облегчением произнес  хозяин дома,
открывая хитроумные замки. Пропустив гостя в дом, он тщательно запер двери и
обратился к гостю, греющему над буржуйкой озябшие руки:
     --  Замерз,  Шура?  Да, зима еще больше завернула.  Прямо  Сибирь, а  не
Питер. Ты сегодня один, без Анны Александровны?
     -- Она умерла на прошлой неделе, -- глухо отозвался гость.
     -- Господи помилуй! -- всплеснул руками  Пинчук  и перекрестился. -- Всех,
значит, Господь прибрал, один ты, Шура, остался.
     -- Да, последний.
     Василий  Яковлевич  открыл  топку  буржуйки,  сунул  туда  еще  парочку
коротких поленьев,  но  закрывать  дверцу не стал  -- так  было и  теплее,  и
светлее. Оба,  и  хозяин, и гость,  присели  около живительного огня и долго
молчали. В колеблющемся  свете пламени было  особенно видно,  насколько  они
разные.  По росту и  комплекции  они напоминали  Дон  Кихота и  Санчо Панса.
Мезенцев-младший унаследовал пропорции своего отца, хотя лицом вышел в мать:
рыжеватый, курносый, с крупными  веснушками по всему  лицу. Сейчас он сильно
исхудал,  волосы приобрели  серый оттенок, веснушки словно  растворились  на
бледном лице, щеки впали. Массивные очки с толстыми линзами Шуре приходилось
связывать  на   затылке   веревочками,   иначе  они   неизбежно  валились  с
заострившегося носа. Из-за близорукости  его в свое время не взяли  в армию,
сам он даже в  ополчение  не  пошел, желание было,  но  понимал, что,  с его
штатскими манерами, будет только обузой и живой мишенью.
     Коренастая  же  фигура  хозяина квартиры и  его округлое лицо сохранили
даже некоторую свежесть,  столь  не свойственную  прочему  люду в  эту самую
страшную третью  блокадную зиму.  Солидную лысину  Василия  Яковлевича грела
вышитая  узбекская  тюбетейка,  толстые  белые  катанные   пимы  и  овчинная
телогрейка тоже хорошо  предохраняли хозяина  от  мороза.  Маленькие  глазки
Пинчука,  почти  лишенные  ресниц,  выдавали  природную  хитрость  и   некое
благодушие. Вот и сейчас он ударился в воспоминания.
     --  Да, а какая  семьища была! Погоди, это сколько ж  вас  было человек?
Первыми умерли  бабки, Вера Ильинична и Зоя Федоровна,  мать  вашей матушки.
Так?
     -- Да, -- тихо подтвердил Александр. -- Бабушки ушли первыми.
     -- Потом сестричка твоя младшая, Олечка, в ту же зиму. Сколько ей было?
     -- Двенадцать, -- все тем же затухающим голосом сказал Шура.
     -- Такая маленькая... и  пожить не успела. А  рыжая  была! Копия мать, и
голос звонкий, прямо как звоночек.
     Губы у Шуры задрожали, сестренку свою он любил  больше  всех. А Пинчук,
не замечая этого, продолжал вспоминать:
     -- Потом умерла  сестра ваша сводная, Ольга Павловна. А ведь никто этого
не ожидал  -- цветущая  женщина,  вылитая мать, Нина  Андреевна, первая  жена
профессора. Как она переживала, когда  ее муж погиб в ополчении! Потом Софья
преставилась,  младшая  дочь от  первого  брака. Ну,  эта  с  рождения  была
болезненной. Затем сам профессор  ушел в мир иной, батюшка ваш, царствие ему
небесное, святой человек! Затем Андрей Николаевич, дядя ваш родной,  это вот
уже недавно, по осени,  затем  жена его, Валентина Семеновна. И  стало быть,
ваша матушка убралась намедни. Сколько  ж это?.. -- Он  на секунду задумался,
потом подвел итог: -- Девять душ! Боже мой!
     У его гостя уже откровенно по щекам текли слезы.
     Пинчук  отнюдь не  голословно перечислял  умерших. Он их всех прекрасно
знал.  В  семье  Мезенцевых   он  появился  еще  до  первой  мировой  войны,
пятнадцатилетним парнишкой. Шустрый и расторопный слуга успевал  везде: и  в
лавку  сгонять за товаром,  и печи протопить.  В четырнадцатом году Мезенцев
пристроил Пинчука в свой санитарный поезд, и лишь бурный водоворот революции
разлучил их.
     Снова появился Василий в Ленинграде уже  в двадцать  восьмом году. Судя
по его рассказам,  за это  время Пинчук  успел объездить полстраны. Во время
нэпа он разбогател. Но большевистское наступление на частный сектор разорило
и его, заставив  бежать  с насиженных мест. По старой памяти Мезенцев,  в те
времена  уже  завкафедрой  в институте,  пристроил бывшего слугу завхозом. В
этой должности  Василий Яковлевич проявил себя во всей  красе.  Не было дня,
чтобы  профессор не вспоминал его либо с восхищением, либо с руганью. Пинчук
проявлял  просто чудеса  расторопности  и изворотливости  в  деле  снабжения
родного института стройматериалами  и  медпрепаратами.  И при  этом  "хитрый
пес",  так  иногда  профессор  называл  завхоза,  никогда  не  забывал   про
собственный карман.
     Когда в сентябре сорок первого враг прорвался  к самым окраинам города,
с Пинчука сняли бронь и отправили в окопы.  С полгода  о нем не  было слышно
ничего, лишь в феврале сорок  второго  он  появился  в  квартире  Мезенцевых
измученный, исхудалый, после ранения.  Дом его разбомбили,  так что с неделю
он квартировал у профессора, в его обширнейших восьмикомнатных апартаментах.
Шура запомнил, как  Пинчук  частенько вздыхал, сидя  у горячей  печки:  "Ах,
какая у меня квартира была, полная чаша! Десять лет обустраивал!"
     Народ  в Ленинграде резко пошел на убыль, так что квартиру он  подобрал
себе быстро, в  том  же районе старого города. К  этому времени  Пинчук  уже
пристроился по интендантской  части, получил звание старшины, а  со временем
начал помогать и семье своего благодетеля: то крупы подкинет, то маргарина с
полкило,  раз  даже  конских костей принес. Вздыхал  только,  что  все очень
дорого и опасно.
     Большую семью надо было кормить,  рабочие  карточки получали только сам
профессор,  его  дочь  Ольга   Павловна  да  жена   родного  брата,   Андрея
Николаевича.  Все   остальные   числились  иждивенцами   и   паек   получали
соответственный -- гораздо меньших размеров. Так что глава  клана Мезенцевых,
ни  секунды не колеблясь, начал менять на продукты фамильные  драгоценности.
Надеялись,  что  кошмар под названием "блокада" скоро кончится,  но чуда  не
происходило,  и  постепенно  все  золото  и камешки  перетекли в руки ушлого
старшины.
     Но  даже несмотря на всю эту немалую помощь,  род Мезенцевых  неизменно
сокращался.  Атмосфера всеобщей  любви  и  обожания  работала,  как  это  ни
странно,   против   семьи.   Смерть  каждого   из  родственников  болезненно
сказывалась на всех остальных.  Пока жив  был  сам Павел Николаевич, он  еще
как-то  хорохорился  и тормошил  родных,  не  давая  им  медленно умирать  в
воспоминаниях. Сам он  до последнего работал в госпитале и умер прямо там, в
ординаторской,  от  приступа  острой  сердечной  недостаточности.  Брат его,
инженер-кораблестроитель,  потерявший  ногу  еще  в   гражданскую,  не  смог
морально  поддержать  семью и  вскоре  угас  сам,  продолжив  цепную реакцию
смертей.  За  главу  семьи  осталась  мать Александра.  Последнее,  что  она
принесла Пинчуку, были обручальное кольцо, сережки скромненькие, без камней,
еще девичьей поры, да десяток серебряных монет, принятые старшиной с большой
неохотой, на вес.
     Еще  в  начале их  сотрудничества Мезенцев  предложил  своему доставале
антиквариат: картины,  статуэтки, предметы прикладного  искусства. Но Пинчук
от них сразу же отказался:
     --  Там, где я достаю продукты, этого не поймут. Что делать, пролетарии,
они в этом деле ни бум-бум.
     Цепкая память Пинчука подсказывала  ему, что больше с Мезенцевых  взять
нечего.  Все то,  что украшало женщин  и составляло гордость  мужчин, прошло
через  его  руки. Поэтому к  приходу Шуры  он  отнесся спокойно,  не  ожидая
каких-либо материальных выгод.
     -- Попей чайку, Шура, морковный, но с сахарином. -- Пинчук налил студенту
в кружку желтоватую жидкость, и  тот принялся  пить  небольшими,  но жадными
глотками, нещадно обжигая сладким кипятком губы. Лицо его при этом несколько
порозовело, снова проступили редкие, но крупные веснушки.
     -- Мама прошлый раз карточки на месяц потеряла, поэтому  и пришла к вам,
--  тихо объяснил Александр, не отрывая взгляда от кружки.
     -- И ведь ничего не сказала! --  всплеснул руками старшина. --  Я бы  ей и
так провианту достал, по старой памяти.
     --   О   вашей   семье-то   ничего   не    слышно?   --   поинтересовался
Мезенцев-младший.
     -- Ах, да, Шура, вовремя вспомнил! -- Пинчук даже  ударил себя ладонью по
обширному лбу. С некоторой торжественностью он извлек из внутреннего кармана
мятый конверт.
     --  Вот, на прошлой неделе с оказией передали. И дочка моя, Нюра, и жена
проживают теперь в Пермской области, деревня Ключи.
     -- Слава Богу! -- искренне обрадовался Шура.
     -- И не говори, главное, что подальше от этого ужаса.
     Семья  Пинчука,  жена и дочь, успели выехать  из города в августе сорок
первого,  проскочив  чуть  ли не с  последним эшелоном, под  самым  носом  у
фрицев.
     -- Ну ладно, я что-то все о себе. Ты-то как себя чувствуешь, Шура?
     -- Плохо, -- отводя глаза, признался студент. -- Силы теряю, а мне нельзя.
Отец незадолго до смерти все  твердил, что мне умирать  нельзя.  Со мною род
прервется.  А  Мезенцевы  еще  при  Петре  первом  потомственное  дворянство
получили...  Мне  нужно что-то... из  еды.  Я  не  прошу  просто так, нет! Я
понимаю ваши проблемы, Василий Яковлевич, вы так рискуете. Вот, я принес...
     Он  торопливо достал из-за пазухи  черную  тетрадь, из  кармана  черную
коробочку и подал их Пинчуку. Пока тот разглядывал  при свете дня диковинную
монету, Шура сбивчиво рассказывал всю запутанную историю.
     -- ...Нумизматы  ее  с  руками оторвут,  главное,  чтобы  с ней  тетрадь
сохранилась.  Это очень дорогая  вещь, вы понимаете? --  с надеждой глядя  на
хозяина дома говорил Мезенцев.
     -- Да, понимаю, -- тяжело вздохнул  Пинчук. Еще немного  повертев в руках
старинную монету и уложив ее в коробочку, он сказал:
     -- Знаешь, Шура, это, может быть, для этих... как ты их назвал?
     -- Нумизматов.
     -- Да, для них  это ценная вещь. Только где их сейчас в городе искать? А
так серебро -- оно и есть серебро, даже не золото.
     Мезенцев опустил глаза, но Пинчук продолжил:
     -- Возьму я эту вещь  для себя, из уважения к вашему семейству. Все-таки
сколько  добра  от вас  видел! У  меня, конечно, много припасу не  найдется,
но... чем смогу.
     Подойдя  к пузатому буфету, снабженец  открыл дверцу,  подсвечивая себе
огарком  свечи,  долго копошился  в его объемном чреве,  наконец вернулся  к
буржуйке  с матерчатым мешочком  в  руках.  Подавая его  студенту,  старшина
сказал:
     -- Здесь  пшено,  килограмма два, двести  грамм  маргарину,  сахаринчику
немного положил, кипяток подсластить. Чем могу, уж извини.
     -- Спасибо большое, Василий Яковлевич! -- губы у  Шуры дрогнули, на глаза
навернулись слезы. -- Я так вам благодарен!
     -- Да  ладно тебе,  Шура,  чем  могу,  -- снова повторил Пинчук,  а потом
спросил: -- Может, тебе еще дровишек дать?
     -- Нет, дрова я не унесу. У меня еще есть. Стол дожигаю.
     -- Это тот, из столовой, круглый? -- ахнул Василий Яковлевич.
     -- Да, раньше за ним вся  семья помещалась, ну а  теперь нет никого... Я
пойду, поздно уже.
     Проводив  гостя до двери, Пинчук  уложил  коробочку  и черную тетрадь в
верхний  ящик  буфета, рядом с  документами,  и, подойдя  к  окну, осторожно
приоткрыл штору светомаскировки.
     Выглянула  луна, и  на белом снегу хорошо  было  видно,  как  шаркающей
старческой походкой Мезенцев-младший  вдоль стенки пробирается к себе домой.
Чуть покачав  головой,  Василий  Яковлевич пробормотал:  "Нет, не жилец  он,
догорает парень. До весны точно не дотянет. На это у меня глаз наметанный."
     Прикрыв штору, Пинчук разжег  небольшую коптилку,  сделанную  из гильзы
сорокапятки, и с озабоченным выражением лица начал шарить у себя за пазухой.
Вытащив на свет Божий довольно  солидный  мешочек,  он  внимательно осмотрел
его, кивнул головой и пробормотал себе под нос:
     -- Так и есть, дырка. А я-то думаю, что такое колет меня целый день.
     Освободив от  крошек хлеба  большое  блюдо, Василий Яковлевич осторожно
высыпал  на  него  даже  в  скудном  свете  вспыхнувшие  разноцветным  огнем
драгоценности. Кольца, серьги, броши,  колье -- радость и утеха  изысканных и
утонченных  женщин  бывшего Санкт-Петербурга.  Кроме  семейства  Мезенцевых,
Пинчук  опекал  еще два профессорских дома, хорошо известных  ему по прошлой
работе  в институте.  К незнакомым  людям он с подобными сделками обращаться
опасался.
     Заштопав мешочек, Василий Яковлевич осторожно ссыпал обратно  камушки и
сунул его за пазуху. Помня  о судьбе  своей первой квартиры, старшина теперь
всегда  носил драгоценности  с собой, оставляя дома только тяжелое золото, к
которому теперь прибавилась эта забавная монета.
5. УДАРНИК КАПИТАЛИСТИЧЕСКОГО ТРУДА.
     В половине восьмого  утра Силин стоял на условленном месте. Хотя чахлый
сквер  навевал  ему не  очень  приятные  воспоминания,  Нумизмат  чувствовал
некоторую приподнятость духа. В пе