салона  палку  и
почтительно подал ее Полине Захаровне. А затем медленно, очень  медленно
и осторожно повел ее к сияющему подъезду.
   Салютов знал, отчего его шофер ведет себя как поводырь: после  гибели
старшего сына Салютова Игоря тетя  Поля  выплакала  все  глаза  и  почти
ослепла.  Она  вырастила  обоих  сыновей  Салютова,  как  и  его  самого
когда-то.
   Салютов наконец и сам вылез из джипа. Семья уже скрылась в вестибюле,
за массивной дубовой дверью. А он все медлил на скользких,  облицованных
серым мрамором ступеньках. Повернулся спиной к неоновому панно,  смотрел
в глубину сосновой аллеи.
   Всего еще только половина восьмого, это очень рано, потому что обычно
жизнь в Доме начинала пульсировать, бить ключом с девяти-десяти.  Сейчас
же наступил тот сумеречный неспешный тихий час,  который  они  -  семья,
близкие выбрали для того, чтобы тихо, спокойно, без истерик и слез снова
вспомнить о своем горе - помянуть сына, который ушел, помянуть его в том
самом месте, которое во многом было его мечтой и делом его  рук.  Потому
что - тут Салютов хрипло вздохнул, чувствуя, что ему не хватает воздуха,
- потому что, если бы не было старшего сына Игоря, не было бы, наверное,
и "Красного мака".
   Не было бы ничего.
   Салютов распорядился устроить  поминальный  банкет  именно  здесь,  в
Доме. Он приказал, и семья подчинилась. Приехала даже тетя Поля, которая
за свои восемьдесят лет не бывала ни разу ни в  одном  казино.  Не  была
даже здесь, в "Красном маке".
   Бедная, бедная старая тетка Поля. Она всегда считала, что он, Валерий
Салютов, ее любимый  племянник  Валерка,  насилует  свой  "светлый  ум",
занимаясь не тем, чем нужно. А "Красного мака" она просто  не  на  шутку
боялась. И сейчас, в свое первое посещение, даже не увидела  по  причине
старости и слепоты, как Дом величествен, как прекрасен, как...
   Господи, ну как  же  так  получилось,  как  вышло,  что  только  этот
немощный человек, эта старуха связывает его, Салютова,  с  прошлым?  Что
будет, когда она умрет? Умрет ли вместе  с  ней  и  прошлое,  как  почти
умерло настоящее и будущее с гибелью его старшего сына?
   Ведь есть вещи, которые, кроме него, знает  лишь  она,  эта  старуха.
Например, то, что имя Валерий -  не  первое,  что  он  получил  в  своей
жизни...
   До семи лет Салютов знал о себе четко и ясно:  его  назвали  в  честь
героя-летчика Чкалова. Имя выбрал батька, который тоже  геройски  прошел
всю войну командиром летной эскадрильи, под Кенигсбергом в воздушном бою
был сбит,  но  выжил,  вылечился  в  госпитале,  обретя  орден,  медали,
поврежденный позвоночник, заплетающуюся походку и костыли.
   Салютовы жили в Одессе, все на той же улице, что  и  до  войны,  -  в
Лузановке. Тогда там был просто рыбацкий поселок. И дети в  Лузановке  и
на всей дороге Котовского взрослели  рано.  Ведь  только  что  кончилась
война.
   Случилась обычная уличная потасовка в игре, в которую сейчас не умеет
играть ни один пацан. А тогда резались  все  от  мала  до  велика.  Игра
звалась "пристенок", и он, Валерий,  а  тогда  просто  Валерка  Салютов,
выиграл  у  старшеклассников  тридцатку.  Получил  за  выигрыш   жесткий
подзатыльник  и  кинулся  драться.  И  тогда-то  впервые   услышал   так
резанувшее его слух презрительное: "Да чё ты  вообще  возникаешь,  сопля
немецкая? Весь поселок знает, что тебя мамаша-овчарка от фрица родила!"
   Салютов до сих пор (а прошло почти полвека) ясно помнил, как он тогда
пришел домой. Пришел, ничего никому не сказав. Ему было восемь  лет,  он
уже неплохо научился считать и четко знал: он  родился  в  марте  44-го.
Когда, и это тоже он знал точно по рассказам всей  Лузановки,  в  Одессе
еще были немцы. Мать не успела эвакуироваться, а отец воевал.
   Вспомнилось ему и странное напряженное  молчание,  возникавшее  порой
между родителями, и тоскливо-преданное выражение глаз матери всякий раз,
когда она смотрела на отца. Преданное до исступления даже  тогда,  когда
он  приходил  домой  пьяным.  И  ее   захлебнувшийся   рыданиями   крик,
разбудивший его однажды ночью: "Да что же ты мучаешь меня? Ведь говорила
тебе - освобожу, уйду и сына заберу! Не могу я так больше, не  могу!"  И
звук пощечины - сухой и острый, и новый взрыв маминых  рыданий,  и  звон
разбитого флакона, который отец швырнул на пол! И запах тех самых духов,
разлитых по полу, "Красный мак"...
   После войны отец крепко пил, хотя его как инвалида и  орденоносца  на
Одессе-Сортировочной, где он  работал  в  профкоме  локомотивного  депо,
почти не упрекали за это. Наверное, жалели.
   А дома мать тоже терпела от него все.
   Салютов, насколько он помнил, ничего никогда у нее не  спрашивал  ПРО
ЭТО. Не мог. Не спрашивал и у отца. Но жадно слушал пересуды  Лузановки,
и подслушанная истина была простой и ошеломляющей одновременно. Мать его
не успела эвакуироваться, как и многие жители  Одессы.  И  чтобы  как-то
прокормить себя  и  стариков-родителей,  пошла  работать  официанткой  в
немецкое казино.
   Потом ходила, как говорили в Лузановке, с "пузом". А  в  марте  сорок
четвертого родила. От кого именно - тут мнения  расходились:  то  ли  от
немецкого  обер-лейтенанта,   которому   стирала   белье,   то   ли   от
итальянца-капрала, служившего в комендатуре. Он даже приезжал за  ней  в
Лузановку на извозчике. А может, от румынского суперинтенданта, которого
в  Лузановке  людская  молва  честила  не  иначе  как   "пьяной   усатой
бессарабской мордой".
   Тысячи   раз   потом   восьмилетний,   девятилетний,    десятилетний,
двенадцатилетний Валерка Салютов стоял перед зеркалом и смотрел, смотрел
на себя, ища в своем таком знакомом лице их черты.
   А потом, много лет спустя, когда он стал уже взрослым, а мать умерла,
Салютов решился заговорить об этом  с  единственным  человеком,  знавшим
правду, - с тетей Полей, сестрой матери. Заговорил, называя вещи  своими
именами, грубо и безжалостно, допытываясь, кто же, ну кто  же  на  самом
деле был его отцом? Тетя Поля заплакала и сказала, что он не прав и  что
он никого не может судить. Что мать его действительно работала в  казино
официанткой, а там на русскую прислугу немцы смотрели как на завоеванную
собственность. Тетя Поля клялась, что все  это  произошло  в  результате
грубого насилия. Ну, конечно же, в результате насилия! А мать потом едва
не сошла с ума, узнав, что беременна, и его, Салютова, когда он родился,
называли совсем не Валерием, а... (А как? - спрашивал он.  -  Как?!  Кто
называл, отец?). Но тетя Поля твердила,  что  она  не  помнит,  что  это
совсем не важно. Главное то, что его отец, его истинный отец, вернувшись
с войны, все понял, простил и остался в семье, приняв и  жену,  и  сына.
Остался совсем не потому, что был убогим калекой,  как  про  то  болтают
злые лузановские языки, а потому, что искренне любил  жену,  любил  так,
что сумел простить ей даже это, поставив единственное условие,  чтобы  у
его сына было новое имя, которое он выберет ему сам.
   А потом Салютов узнал и  еще  кое-что,  уже  от  отца.  И  ему  стало
понятно, почему отец простил мать и принял его.
   Отец рассказал историю  своей  женитьбы  на  матери.  Рассказал  лишь
потому, наверное, что был сильно пьян. Рассказал, что было  в  Лузановке
три сестры. И он сначала ухаживал не за матерью, а за самой  старшей  из
сестер - Верой.  Тогда,  перед  самой  войной,  он  был  инструктором  в
городском летном клубе, а Вера работала на  железнодорожном  коммутаторе
телефонисткой. Средняя из сестер, Поля, поступила на провизорские курсы,
а младшая, Женя, - будущая мать Валерия - только-только закончила школу.
Отец познакомился с ней на  вечере  танцев  в  клубе  железнодорожников:
Вера, с которой в то время он уже жил  и  даже  осенью  обещал  жениться
честь по чести, привела свою младшую сестру на танцы.
   Играл аккордеон, и они танцевали. Был  май  41-го.  После  танцев  он
проводил обеих сестер домой и сказал Вере,  что  в  первые  же  выходные
придет свататься.
   И пришел с букетом белой  сирени.  Только  посватал  у  родителей  не
старшую, Веру, а младшую, Женю.
   Отец сказал Салютову, что и сам не знает, как это  тогда  вышло.  Это
было как вспышка молнии. Той  же  ночью  Вера  бросилась  под  поезд  на
станции Одесса-Сортировочная. Как Анна Каренина - под товарняк. С углем,
что грузили в порту на пароходы.
   А потом началась война. И они с  Женей  расписались,  как  только  он
получил повестку. И еще отец сказал, что, когда  уходил  на  фронт,  был
уверен,  что  живым  не  вернется.  Перед  самоубийством  Вера  оставила
записку, где горько проклинала и его, и сестру-разлучницу, и их  будущий
брак.
   Но отца на войне не убили. Он вернулся - искалеченный,  но  живой.  И
принял все то, что ожидало его дома.
   Принял все это со временем и  Салютов.  Правда,  всегда  помнил,  что
слово казино в детстве ассоциировалось у него с болью и стыдом. А  потом
вдруг...
   В пятьдесят шестом мать умерла от туберкулеза. И в  этом  же  году  в
одесском кинотеатре он увидел старую трофейную картину.  Там  показывали
казино. Он увидел  своими  глазами,  что  именно  означает  ненавистное,
непонятное, запретное слово. И был ошеломлен,  сбит  с  толку,  удивлен,
восхищен, поражен до глубины души.
   Тот ветхий, затертый в бесчисленных показах фильм  про  фантастически
красивую, как говорили в Лузановке - "буржуйскую" жизнь он смотрел потом
бессчетное количество раз. Из-за короткого эпизода: герой в  смокинге  и
героиня в бальном платье входят  в  роскошный,  освещенный  хрустальными
люстрами, полный народа зал, где...
   - Валерий Викторович, ваших  привез.  Наверху  в  зале  собрались.  И
Филипп Валерьевич приехал. Тоже там. Это... Ну, приятеля-то его мы  пока
попросили внизу, в баре остаться. Как вы и распорядились, чтобы не  было
чужих. Только свои.
   Салютов вздрогнул: он все еще стоял на ступенях Дома. Снег  сыпал  на
его  пальто,  на  непокрытую  голову.  А   перед   ним   стоял   Равиль,
возвращавшийся к машине. Салютов кивнул ему и шагнул к  двери.  Швейцар,
вышедший встречать хозяина, распахнул ее перед ним бесшумно и услужливо.
Как робот.

Глава 4
НОЧКА ПОД РОЖДЕСТВО

   Глеб Китаев находился в крайне дурном расположении духа. С  некоторых
пор он не мог отделаться от чувства,  что  все  они  внезапно  попали  в
черную полосу.
   Если бы его шеф и работодатель Салютов  спросил  его  мнения,  Китаев
ответил бы, что сейчас, в данную  минуту  в  данной  ситуации  не  нужно
ничего - ни этих сороковин наверху, в личных апартаментах  Салютова,  ни
визита в Генеральную прокуратуру, ни переоборудования бильярдного зала.
   Если бы Салютов  поинтересовался  мнением  своего  начальника  службы
безопасности, то Китаев ответил бы: я советую вам,  Валерий  Викторович,
на  месяц-другой  поехать  отдохнуть,  поправить  здоровье   куда-нибудь
подальше. Пляжи Тенерифе, например, подойдут, или Мальдивы, или  Большой
Барьерный риф. Но его мнения  Салютов  не  спрашивал.  И  поступал,  как
всегда, по-своему. И это Глебу Китаеву чрезвычайно не нравилось.
   Вот и сейчас. На кой черт Салютов притащил  сюда,  в  "Красный  мак",
семью?! Эту свою чертовку-бабку, которая уже давно выжила из ума? Китаев
ничего не имел против крепких родственных чувств своего босса, но не  до
такой же степени!
   Эта  впавшая  в  маразм  старуха,  обрабатываемая  дома  сразу  тремя
сиделками,  нанятыми  Салютовым,  даже  когда  ее  с   горшка   сдувает,
рассказывает о семье разное непотребство. И кому рассказывает - всем!  В
основном прислуге: домработницам, горничным,  шоферу  Равилю,  охраннику
Феде. Китаев, имевший среди обслуги особняка  Салютова  доверенных  лиц,
просто не мог допустить, чтобы глубоко личные  и  не  всегда  приглядные
сведения о семье просачивались наружу.
   Но что он мог поделать, если эта восьмидесятилетняя чертовка  звонила
всем  и  каждому,  что,  мол,  по  грехам  и  кара,  что  полвека  назад
салютовские родители, по существу,  совершили  преступление,  доведя  до
самоубийства ее обожаемую сестру, и та, умирая, прокляла весь их род  до
седьмого колена. Потому-то  и  мать  Салютова  умерла  молодой,  и  отец
вернулся с войны калекой. И жена самого Салютова после рождения  второго
сына  Филиппа  заработала  нечто  вроде   родового   психоза   и   почти
восемнадцать лет мучила всю семью до самой  своей  смерти,  царствие  ей
небесное. Потому-то и старшенький Игорь  -  свет  ее  очей,  надежда  на
старости, разбился на машине. И на него, безвинного, пало проклятие.
   На весь этот  старческий  бред  самому  Китаеву  было  наплевать.  Но
смириться с тем, что эту болтовню будет трепать на всех углах  прислуга,
- это было уже выше его сил! Но с Салютовым говорить об этом он не  мог.
С шефом за эти два  месяца  вообще  стало  очень  трудно  разговаривать.
Салютов точно  улитка  замыкался  в  какой-то  непонятной  непроницаемой
раковине. Конечно, горе отца можно было понять, но Китаев печенкой чуял,
что дело тут не только в горе и скорби. Может, Салютов постарел? Но нет,
разве можно называть развалиной человека, у которого пока еще стоит  дай
боже как и который даже ночь перед  визитом  в  Генеральную  прокуратуру
предпочитает провести не дома, а в постели шлюшки Вероники, а у той  для
каждого клиента - своя особая плата, а по выходным и праздничным дням  -
удвоенный тариф?
   Вот и насчет допроса у следователя Салютов не  обмолвился  ни  единым
словом.  А  надо  бы,  надо  бы  исчерпывающе  проинформировать   своего
начальника СБ. Ведь Китаев ему  не  чужой,  да  и  не  дурак.  Могли  бы
обсудить, обмозговать все вместе.
   Ведь когда ЭТО  произошло,  когда  замочили  эту  спесивую  столичную
административную шишку, кто, как не он, Глеб Китаев, сразу  вспомнил  ту
дошедшую до него секретную информацию о  крупном  конфликте,  в  котором
оказались замешаны многие очень влиятельные люди, в  том  числе  и  этот
покойник, мир его праху, и Тенгиз Тариэлович Миловадзе, более  известный
в "Красном маке", да и в других  игорных  залах  столицы  под  прозвищем
Хванчкара.
   Больше всего сейчас Китаеву хотелось знать: спрашивал ли  следователь
прокуратуры  на  сегодняшнем  допросе  Салютова  о  Хванчкаре?  И   если
спрашивал, то что ответил его шеф.  От  этого  ответа  зависело  многое.
Настолько  многое,  что  даже  страшно  было  подумать.  Но  Салютов  не
соизволил проинформировать его,  Глеба  Китаева.  Проигнорировал!  И  от
такого пренебрежения или,  возможно,  преступного  равнодушия  (что  еще
хуже!) в душе Китаева кипела злость, а в сердце...
   Сердце точно вампир посасывало смутное чувство тревоги  и  страха  за
будущее.  Своему  чутью  Китаев   всегда   доверял.   И   сейчас   чутье
подсказывало: все они внезапно очутились в черной  полосе  невезения.  И
для того чтобы выбраться из нее, надо рационально все обдумать и понять,
что же происходит.
   Наверх, в личные апартаменты шефа Китаев  подниматься  пока  погодил.
Успеется отдать последний долг Игоряше Салютову.
   Пока превыше всего дела:  следует  проверить,  все  ли  в  порядке  в
"Красном маке". Китаев работал у Салютова уже восемь лет. Но только  три
последних года возглавлял службу безопасности "Красного мака". До  этого
он год "стажировался" в "Кристалле".  "Стажировка"  была  необходимой  и
негласной. Уходил, конечно, он оттуда со скандалом - там тоже сидели  не
дураки и догадались, что он был заслан с определенной целью. Но  зато  у
Салютова он приступил к новой должности начальника СБ не  только  хорошо
подготовленным, но и весьма осведомленным о проблемах конкурентов.
   В вестибюле  гардеробщик  Михеев,  едва  завидев  его,  доложил,  что
барахлит камера наружного наблюдения. Он, мол,  уже  жаловался  швейцару
Пескову и звонил вниз на пульт охраны. Там обещали проверить, но  камера
как не работала, так и не работает.
   Китаев самолично позвонил на пульт - там его заверили, что причин для
беспокойства нет: основная часть  вестибюля,  где  расположены  обменный
пункт, касса  по  выдаче  фишек,  вход  в  бары  и  ресторан,  полностью
просматривается. "Темный" угол составляет всего лишь  ничтожный  участок
вестибюля: гардеробная, туалеты, подъезд.
   Китаев раздраженно приказал проверить систему еще раз, а гардеробщику
Михееву еще более раздраженно посоветовал  не  лезть  к  нему  с  разной
чепухой и работать на своем месте добросовестно и с полной отдачей.
   Он уточнил в обменном пункте, когда приходила машина из банка  и  всю
ли сумму, что была заказана еще до праздников, доставили? На  Новый  год
ведь всегда такая морока с наличкой.
   И тут к нему подошла Жанна Марковна - главный менеджер игорного зала,
на языке "Красного мака" - пит-босс.
   - Глеб, я за тобой. У нас там проблема.
   - Я еще даже в зале не был. Народу много?
   - Мало. - Жанна Марковна сунула руку в карман отлично сшитого, правда
несколько смахивавшего на мужской, форменного черного пиджака (в отличие
от красных форменных курток крупье  ее  костюм  карманы  имел),  достала
сигарету, изящную зажигалку. Щелкнула, прикурила, затянулась.
   - За вторым столом проигрыш, Глеб.
   Китаев поморщился -  ну  вот,  я  так  и  знал.  Полоса  невезения  в
действии.
   - Не наш, - сразу успокоила она, увидев его реакцию, - клиента. Завис
у стола, не может остановиться.
   - Сколько уже проиграл?
   - Семь тысяч. Китаев усмехнулся.
   - Для него сейчас это крупно. - Жанна Марковна нервно  затянулась.  -
Проблема в том, что он уже дважды занимал  деньги  у  своего  соседа  по
столу.
   "Попрошайка,  чтоб  его  черти  взяли!"  Китаев  снова  поморщился  и
буркнул:
   - А дежурная смена по залу, что - не знает, что делать?
   - Они пытались. И я пыталась. Все дело в том, что это...
   Жанна  Марковна  прошептала  Китаеву  на  ухо  фамилию   проигравшего
клиента. Это была известная  фамилия:  беспутный  сын  всеми  уважаемого
отца-политика, лидера фракции, партии и движения.
   - Если они начнут вмешиваться, он затеет скандал. Он  и  так  уже  на
грани истерики  от  проигрыша,  -  продолжала  излагать  ситуацию  Жанна
Марковна, - еще мальчишка совсем. К тому же, правда, я не совсем в  этом
уверена...
   - Ну, что еще?
   - Кажется, до приезда к нам он где-то успел нанюхаться.
   - А вы куда смотрели?
   - Это не ко мне претензии, Глеб. Я отвечаю  за  зал.  Идем,  все  сам
увидишь.
   Китаев направился за ней в Большой зал. Если бы он только  знал,  что
произойдет в казино "Красный мак" спустя каких-то полчаса, он бы  ни  за
что этого не сделал.
   С самого обеда  гардеробщик  Михеев  чувствовал  себя  не  ахти  как.
Мутило, и голова кружилась. К вечеру вдобавок начало еще и познабливать.
Михеев был полон мрачных подозрений, что заболевает всерьез. Грипп - это
вечное проклятие зимы,  дамоклов  меч,  занесенный  над  каждым  имеющим
сносно оплачиваемую работу в коммерческой структуре.
   Грипп,  да  еще  с  высокой  температурой,   означал   неделю-полторы
вынужденного домашнего ареста. А никто не дал  бы  гарантии,  что  через
неделю место гардеробщика в "Красном  маке"  будет  все  еще  вакантным.
Помимо зарплаты и ежеквартальных  премий,  место  это  приносило  еще  и
неплохие чаевые. Так что охотников потеснить Михеева за стойкой красного
дерева гардеробной нашлось бы немало.
   К половине девятого  терпеть  стало  совсем  невмоготу.  Тошнило  все
сильнее.  Михеев  засомневался,  что  у  него  грипп,  и  начал  всерьез
подумывать об  отравлении.  Он  смутно  помнил,  что  симптомы  пищевого
отравления проявляются через шесть часов. Он обедал  перед  заступлением
на вечернее бдение в гардеробной, как раз шесть часов назад. Не  хватало
еще, чтобы его вывернуло наизнанку  здесь,  на  глазах  у  привередливых
клиентов, да еще на чью-нибудь тысячную шубу или шиншилловый палантин.
   Публика прибывала. Хотя в этот вечер гостей, желавших скоротать время
за игрой, все же было меньше, чем обычно. "Праздники, -  сумрачно  думал
Михеев, - не очухались ещ