пискивание, раздался далекий родной голос - М.И.Калинин поздравлял
советский народ с наступающим Новым годом.
     В  этот момент кто-то требовательно забарабанил в наружную дверь.  Ваня
выключил радиоприемник.  Хорошо,  что сидели в пристройке, отделенной сенями
от жилой половины дома. Сюда прямо не могли войти.
     Мать Вани выскочила из пристройки и долго не возвращалась.  Наконец она
вошла,  тяжело  опустилась на  ящик.  -  Немцы  заходили.  Приехала какая-то
воинская часть.  Трое хотели у  нас остановиться,  но  увидели,  что ребенок
больной. Тифа боятся... Боятся, а последний десяток яиц забрали гады
     Татьяне Федоровне нельзя было уходить из Гадилович:  комендантский час.
А  утром,   слушая  последние  известия,   она  записала  названия  городов,
освобожденных Красной Армией.
     И  вот теперь мы  сидим вместе с  ней,  секретарем подпольной партийной
организации,  за  одним столом.  Чуть начатая бутыль водки стоит посередине,
обставленная  нехитрыми  крестьянскими закусками.  Голос  Татьяны  Федоровны
звучит вполсилы, и мы тоже тихонько подпеваем. Сначала поем "Интернационал",
затем  "По  военной дороге",  "Катюшу".  Когда же  начали "Из-за  острова на
стрежень",  мне  вдруг  вспомнился наш  сосед  Змитрок  Кирчевский,  который
сказал,  что и подо льдом речка течет.  Будто он,  наш сосед, был вот здесь,
среди нас, подпольщиков...
     На следующий день,  как только рассвело, мы начали готовить листовку. В
ней  говорилось,  что  гитлеровские войска отброшены от  Москвы.  Ночью  эта
листовка  появилась на  заборах  и  стенах  домов  в  Свержене,  Серебрянке,
ближайших деревнях. Часть листовок переслали в Красницу и Гадиловичи.


НЕ ПАЛИ ДУХОМ


1

     В феврале 1942 года среди населения распространились слухи, будто немцы
отпускают из лагерей военнопленных, если кто-то из родственников или близких
знакомых с  разрешения бургомистра волости возьмет их на поруки.  Вот Катюша
Савельева и подумала: а вдруг встретит своих братьев (четверо ушли на фронт)
или  кого-либо знакомого из  Кормы.  Поговорили мы  и  решили:  пусть идет в
Гомель.  Доложили об этом секретарю партийной организации Татьяне Корниенко.
Она сказала,  что не мешало бы среди военнопленных распространить листовки -
вдохнуть веру в победу Красной Армии над гитлеровской Германией.
     - Может,  в  Гомеле Савельева услышит что-нибудь о  деятельности обкома
партии, - добавила Татьяна Федоровна.
     Я  написал листовку-обращение к  военнопленным.  В ней говорилось,  что
Красная Армия  отогнала немцев  от  Москвы,  Ростова-на-Дону,  скоро  придет
свобода на белорусскую землю.  Листовка призывала военнопленных при малейшей
возможности бежать в леса,  создавать партизанские отряды,  помогать Красной
Армии.  Катюша Савельева передала текст  Николаю Купцову.  Набирали листовку
Александр Руденко и Михаил Мельников,  а печатал Николай Купцов. Охраняли их
Тит Мятников и младший брат Мельникова -  четырнадцатилетний Саша.  Печатали
понемногу,  вечером или рано утром,  когда отсутствовали работники редакции.
Сторожем кормянской типографии был Денис Капустин, дом которого находился по
соседству.  Нес он свою службу небрежно,  делал вид,  будто не замечает, что
творится в типографии.
     Катюша решила идти с Ниной Савельевой. Они спрятали листовки за пазуху,
в котомки положили хлеба на дорогу,  сухарей для пленных и вышли на большак.
120 километров в один конец -  такой предстоял им путь. А тут еще завьюжило,
донимал мороз.
     Километр за километром шагали они,  наконец вышли на шоссе, что ведет в
Гомель.  Мимо, не останавливаясь, проносились машины, но девушки и не думали
"голосовать":  автомобили-то немецкие, за рулем люди в страшной серо-зеленой
форме...  Даже испугались,  спрыгнули в заснеженный кювет, когда рядом резко
взвизгнули тормоза. Немец открыл дверку кабины и пригласил в машину.
     "Конец,  всему конец...  На машине русских возят только на расстрел", -
подумали девушки. Но деваться некуда: вокруг - голое поле, а их двое.
     - Нах  машинен,  -  уже  более  ласково сказал немец и  бросил в  кузов
рогожный мешок.
     Девушки расстелили его  в  пустом  кузове,  крытом брезентом,  и  тесно
прижались друг к дружке,  дрожа от страха и морозного ветра.  Думали, почему
именно их взяли на машину? Людей же много идет по дороге на Гомель... Может,
знают, что несут листовки? А не спрыгнуть ли на ходу?..
     Въехали  в   Гомель.   Возле   Рогачевского  базара   Катюша  постучала
непослушной рукой по кабине. Грузовик свернул вправо и остановился.
     - Кальт!? - не то спросил, не то сказал утвердительно немец.
     С  5  часов утра и  до темного вечера Катя и  Нина простаивали у  ворот
лагеря,  из которых машина за машиной вывозила трупы военнопленных,  умерших
от холода и голода или попавших под очереди автоматов.
     - Кто  из  Кормы?   Корма!  Корма!  Корма!  -  кричали  девушки,  когда
автоматчики гнали  группы  военнопленных на  работу  или  возвращали  их  за
колючую проволоку.
     Но вряд ли могли услышать эти крики изможденные,  в  лохмотьях пленные.
Несколько десятков женщин так  же,  как  и  сестры Савельевы,  называли свои
деревни и города.  Вокруг стоял разноголосый шум.  Все пленные были будто на
одно лицо:  сгорбившиеся,  худые,  заросшие,  раздетые и  разутые.  Если кто
падал, тут же железный цокот автомата навеки приковывал его к земле.
     Когда одна из женщин сунула какой-то сверток конвоиру и тот замешкался,
разворачивая его,  Катюша  передала сухари военнопленным.  Между  ними  были
листовки.  А  чтобы  листовки  не  выскользнули,  сестры  перевязали  сухари
нитками.
     Остановились Катюша и  Нина  Савельевы в  квартире своей тети Екатерины
Прибыльской,  в двух кварталах от лагеря военнопленных. Для того чтобы найти
гомельских подпольщиков, Прибыльская брала с собой девушек на рынок, который
располагался  возле  железнодорожного  вокзала.   Они  торговали  морожеными
яблоками, пирожками, печеной картошкой, расческами, которые из толстой слюды
делала  Катюша.  Пока  покупатель за  обе  щеки  жадно  уплетал картошку или
пирожок,  сестры заводили разговоры о том,  что делается в городе. Но больше
слушали рассказы людей.  А  когда удавалось кому-либо из покупателей вручить
листовку в  виде обертки или просто сунуть ее  в  карман,  тотчас же  меняли
место "торговли".  Ежедневно ходили к ржавой,  будто окровавленной,  колючей
проволоке, в пять рядов отгородившей военнопленных от внешнего мира.
     Савельевы возвратились в  Корму  только  к  концу  второй  недели.  Они
узнали, что в Гомеле есть подполье, что оно действует: сами читали листовки,
изданные патриотами. Но связи с ними так и не установили. Никого из братьев,
даже ни одного человека из Кормы среди военнопленных не нашли.  А сами после
всего увиденного и пережитого заболели.


2

     Почти  каждый день  заладили оттепели,  только ночью все  еще  держался
морозец.  При  ярком  солнце синие  сосульки,  со  звоном срываясь с  крыши,
дырявили серые слежавшиеся сугробы. Шел к концу март 1942 года.
     Мы  снова не  знали,  что творится в  мире.  Радиоприемник не  работал,
другого не достали.  Еще в  первые недели оккупации "новые власти" развесили
приказы с  черным орлом,  который держал в  когтистых лапах черную свастику.
"Расстрел"  -  жирным  шрифтом  выделялось это  слово,  -  такая  кара  была
определена гитлеровцами за  укрытие коммунистов и  комиссаров,  за  хранение
оружия и радиоприемников.
     Но  мы не сидели без дела.  Некоторые из нас,  по совету Т.Ф.Корниенко,
начали изучать немецкий язык.
     23 марта гитлеровцы собрали в  Серебрянке мужчин с  пилами и топорами и
погнали в  сторону Довска.  В  лесу между Серебрянкой и  Хмеленцом заставили
срезать деревья на  150 метров от шоссе.  Со своими односельчанами были Иван
Потапенко, Михаил Прохоров и я.
     Сначала  охранники придирчиво смотрели,  чтобы  мы  старательно срезали
деревья,  затем уселись у  костра и  начали пьянствовать.  А  часа в  четыре
построили всех,  сказали, чтобы работу закончили к вечеру, дали полицейскому
сигарету и уехали в Довск.
     Поздно вечером Михаил Прохоров,  Иван Потапенко и  я  пришли на  это же
место с  пилой и  топорами.  Мы  срезали три  телефонных столба,  перерубили
провода.  Делали это без опасения:  следов в мокром снегу много,  а машин на
шоссе ночью не было.
     В  начале апреля гитлеровцы снова  погнали жителей Серебрянки на  рубку
леса -  на этот раз к  Гадиловичам.  Немецкий офицер с солдатами побыли часа
два,  а  затем пригрозили расстрелом,  если мы  будем лениться,  и  уехали в
Довск, оставив наблюдать за нами одного полицейского. Можно представить, как
мы работали:  небольшой участок леса рубили три дня. А потом, спустя неделю,
глубокой ночью пришли сюда Прохоров,  Потапенко и  я  На этот раз мы спилили
шесть телефонных столбов.  Среди населения пошли слухи:  не  помогают немцам
вырубленные  полосы,  партизанам,  мол,  лучше  маскироваться  у  поваленных
деревьев возле шоссе.
     Как только подсохла земля, подпольщики принялись пополнять свои тайники
оружием.  Теперь наши маршруты пролегали в соседние,  более отдаленные леса.
Правда,  приходилось подолгу  возиться с  каждой  винтовкой:  ржавчина густо
покрыла все  металлические части.  Много  времени отнимала чистка  и  смазка
патронов и гранат.  И все же наши лесные тайники в апреле -  мае значительно
пополнились оружием и боеприпасами.
     В  разгар весны я  ушел к сестре Анастасии,  в Белев.  На ее руках были
малые дети,  а  вырвавшийся из плена муж болел.  Уже время вспахать землю да
посеять ячмень и овес,  посадить картошку. Этим я и занялся. А чуть выпадало
свободное время, шел в лес - теплилась надежда, что встречу партизан.
     Не встретил. Зато нашел три ржавые винтовки, пять кавалерийских седел и
четыре ящика патронов в  цинковых коробках.  Патроны сверкали яркой латунью,
их  не надо было очищать от зеленого налета или ржавчины.  Ящики и  винтовки
спрятал в  урочище Седнево.  Седла же вместе с сестрой схоронили в колхозном
гумне. Вырыли возле вереи яму, устлали соломой, положили туда седла, а затем
плотно прикрыли их и утрамбовали землей.
     Как только управились в поле, я вернулся в Серебрянку.
     Однажды к  нам в  хату заскочили двое.  Полицейский,  желая выслужиться
перед немцем, кляцнул затвором и крикнул:
     - Выходи, большевистская сволочь!
     "Провал! - мелькнула страшная мысль. - Кто-то предал организацию..."
     Но вслух, весь напрягшись, как можно спокойнее, сказал:
     - Зачем? Куда?
     - В Германии рабочая сила нужна,  а ты тут развалился...  Ну! - Полицай
толкнул меня коротким стволом.
     - Потише!  -  повысил я голос, почувствовав, что это не провал. - Какое
имеешь право?
     С  трудом сдерживался,  чтобы не вырвать у него из рук карабин.  Мать и
бабушка запричитали,  стали упрашивать гитлеровца не брать меня:  один, мол,
мужчина в доме,  а детей -  во-он сколько... Он локтем оттолкнул мать, и та,
схватившись за грудь,  осела на постель.  Я  подскочил к  ней,  поддерживая,
чтобы не свалилась на пол.
     - Опусти  свою...  пушку,  -  говорю полицаю.  И  к  матери:  -  Вы  не
беспокойтесь, я скоро вернусь.
     Полицейский забросил карабин за  плечо,  и  мы вышли из хаты.  На улицу
выводили девчат и парней,  гнали их к шоссе.  У магазина стояли две подводы,
возле  них  расхаживал фельдфебель.  Чуть  в  сторонке  в  окружении  пьяных
гитлеровцев стояли более десяти юношей и девушек.  Среди них я увидел Зину и
Лиду Емельяновых,  Аню Хоменкову,  Нину Мельникову,  Аню Прохорову. Плачущие
матери умоляли полицейских, а те отталкивали их прикладами.
     Мой конвоир немного поотстал.  Я напряженно думал:  "Как поступить, как
защитить,  выгородить друзей  и  себя?  Если  выгонят  из  деревни,  считай,
пропали. Если бы со мной был Михаил Прохоров, он что-нибудь придумал бы..."
     До  белесого  аккуратного  фельдфебеля всего  лишь  десяток  шагов,  не
больше. Он стоит рядом с красивой девушкой и что-то ей говорит. Кажется, его
не трогает людское горе. Не обращает немец внимания и на Меланью Мельникову,
пожилую женщину.  Она бросается то к полицейским, то к этому фельдфебелю, то
к своей Пине -  плачет, умоляет. Седые волосы, выбившиеся из-под старенького
платка, треплет весенний сырой ветер.
     Вот и  сделал последний шаг.  Смотрю прямо в  голубые глаза на молодом,
по-детски веснушчатом лице. Смотрю смело, даже чуть с вызовом, и говорю:
     - Господин фельдфебель! Разрешите предъявить мой аусвайс.
     Он  читает  удостоверение и  одновременно достает  сигарету.  Я  щелкаю
зажигалкой,  подношу прикурить.  Полицейский,  что привел меня сюда,  бочком
отходит к толпе.
     - Господин учитель?
     - Яволь!
     Фельдфебель  возвращает  аусвайс,  и  я  почувствовал,  что  обстановка
разрядилась.
     - Гут,  гут!  -  говорит немец и подзывает того,  который вывел меня из
дому, приказывает отпустить.
     Полицай возражает, и тогда молоденький фельдфебель наотмашь бьет его по
рябому лицу.
     И  тут,  как эхо оплеухи,  в  ольшанике у реки раздается взрыв гранаты,
затем звучат выстрелы из пистолета.
     - Партизаны! - крикнул я, мгновенно догадавшись, что это работа Михаила
Прохорова.
     Тут же нырнул в  толпу женщин,  оттуда за магазин и  рванул на огороды.
Всех  словно волной смыло  с  улицы.  Женщины и  молодежь бросились к  своим
домам.  Гитлеровцы побежали по шоссе к мосту через Рекотянку,  в укрытие.  И
лишь через час вместе с  охраной моста они прочесали кустарник у Серебрянки,
но  там  никого  не  обнаружили.  Мы  с  Михаилом  Прохоровым уже  бежали  в
федоровский лес.
     Вечером получили хорошую взбучку от Арсена Степановича Бердникова
     - Одно  безрассудство!  -  упрекал он.  -  Благодарите судьбу,  что  на
молоденького немца нарвались. Стреляного воробья не провели бы!
     Мы и  сами удивлялись случившемуся.  Но удивлялись позже.  А  тогда,  у
шоссе,  только одно и  могли предпринять -  обмануть врагов.  И  хотя Михаил
Прохоров доказывал Арсену Степановичу,  что это был единственный выход,  что
иначе вряд ли удалось бы освободить молодежь от угона в  рабство,  Бердников
только укоризненно качал головой.
     Адам  Андреевич Бирюков пришел к  Татьяне Федоровне Корниенко в  начале
июня.  Он рассказал о  первомайском приказе Народного комиссара обороны СССР
И.  В.  Сталина,  поделился опытом борьбы рогачевских подпольщиков,  а также
принес  свежую  сводку  Совинформбюро.  Адам  Андреевич  поставил  задачу  -
готовить  людей  для  перехода  в  партизанский  отряд,   в  первую  очередь
военнослужащих,  попавших в  свое время в  окружение и  проживавших теперь в
наших деревнях.  Их  надо  обеспечить оружием и  боеприпасами.  Через месяц,
максимум через полтора они должны быть в полной боевой готовности.
     Мы  сразу же размножили сводку Совинформбюро.  Подпольщики расклеили ее
во  многих деревнях и  поселках.  А  на  двери домов старост,  полицейских и
самого бургомистра прикрепили короткие листовки: "Смерть немецким оккупантам
и их помощникам!"


3

     Дверь рывком отворилась,  и  в хату вскочил Иван Селедцов.  На рукаве -
повязка, в руке - карабин. Быстро метнул глазами по постелям, лавке, дивану.
Наконец заметил на печи Василька, шагнул к нему:
     - Ну, слазь! Собирайся, голубчик! Пойдем...
     У печи глухо ударила кочерга о пол, и мать прижала руки к груди, силясь
что-то сказать.
     - За что его? - спросил я.
     - В  Германию отправим на  работу,  -  хрипло ответил Селедцов.  -  Ну,
шнель!
     Мать уже  суетилась у  стола,  достала бутылку,  припасенную на  черный
день. Но полицай был неумолим: за стол не сел. Слезы матери и мои уговоры на
него не подействовали.
     Я  увязался за  Васильком.  Возле  шоссе  под  конвоем  стояли  человек
пятнадцать подростков и девчат,  но ни одного из Серебрянки не было. Значит,
Селедцов специально взял нашего Василька - мстит за меня.
     Долгой казалась дорога до Журавич.  Я шел обочиной в толпе провожавших:
полицейские не подпускали нас к конвоируемым. Шел и думал: "Вот и пропал наш
Вася-молчунок. (так в шутку прозвали мы его). Как же выручить его? Беда, что
все случилось неожиданно.  Будь немного больше времени, что-нибудь придумали
бы..."
     А он - маленький, худенький, самый меньший из всех конвоируемых - время
от времени оглядывался, улыбался и махал мне рукой.
     В   Журавичах  невольников  остановили  на   кладбище,   возле  костела
Провожавшим разрешили подойти и попрощаться. Мы с Васильком выбрали момент и
юркнули в погребальный склеп.  Но незаметно выбраться отсюда нельзя. Мы дали
друг  другу клятву отомстить Ивану Селедцову и  тем,  кто  вместе с  ним.  Я
посоветовал Васильку бежать при первой же возможности.
     Он и убежал. В Могилеве в ожидании поезда невольников загнали на второй
этаж  нежилого дома.  Ночью  по  водосточной трубе  Василек  спустился вниз,
скрылся  в  подвале.  А  утром,  когда  люди  стали  выходить на  улицу,  он
присоединился к  группе женщин,  вместе с  ними прошел метров триста,  затем
свернул на шоссе,  ведущее на Довск.  В сумерках я подобрал его еле живого в
ольшанике у Серебрянки.
     До  поздней ночи  я  рылся  в  русско-немецком словаре,  чтобы отыскать
нужные  слова  и  написать справку,  будто  у  Василька конъюнктивит глаз  и
поэтому ему запрещается ехать в Германию.  Была еще одна, не меньшая забота:
нужна  печать.  Целый  день  мы  с  Васильком вырезали такую,  как  на  моем
аусвайсе.   Много   испортили  картофелин,   пока   удалось  получить  некое
расплывчатое подобие печати.
     Справку я показал полицаю Селедцову.  На некоторое время он оставил нас
в покое, даже не направлял в извоз.
     Через несколько дней бургомистр перевел волостную управу и  полицейский
гарнизон из  Сверженя в  Серебрянку,  рассчитывая,  что  здесь для  немецких
прихвостней более безопасно: рядом проходит бойкое шоссе, да и в случае чего
- ближе добраться до комендатуры.
     Такие  соседи принесли нашему подполью большие заботы.  От  нас  теперь
требовалась исключительная осторожность, осмотрительность. Особенно я боялся
за  горячего  Михаила  Прохорова Об  этом  и  повели  разговор на  очередном
собрании. Вопреки ожиданию, Михаил не возражал, только сказал:
     - Я подчиняюсь железной дисциплине.
     Теперь связь со Сверженем почти что прервалась.  Хоть и  рукой подать -
каких-то километра три,  -  но когда по улице расхаживают полицейские, рыщет
бургомистр,  присматривается  ко  всему  Артем  Ковалев,  не  так-то  просто
отлучиться из деревни. Сразу же начнутся допросы: куда ходил, зачем, с какой
целью? Легко попадешь под подозрение.
     Однажды в  июле 1942 года ко  мне  зашел встревоженный Иван Афанасьевич
Михунов.  Из  Журавич пришло предписание -  отправить на  работу в  Германию
шестерых юношей.  Что делать?  Мы вдвоем так и не смогли найти выхода. Нашла
его  Татьяна  Федоровна  Корниенко.   Партийное  подполье  поручило  Феодоре
Марковой  и  Григорию Савченко встретиться с  бургомистром и  предъявить ему
ультиматум.
     Когда Бычинский приехал в Свержень навестить свою семью, двое патриотов
встретились с ним в его доме.
     - Тебя не однажды предупреждали,  чтобы умерил свою прыть, однако ты не
понял нас, - начала Феодора Маркова.
     Бургомистр вскочил, будто ужаленный, сунул руку в карман.
     - Спокойно,   Бычинский,  побереги  нервы!  -  твердо  сказал  Григорий
Савченко.  -  Если ты посмеешь тронуть нас,  ни ты,  ни твоя свора отсюда не
уйдете живыми. Да и семья у тебя...
     - Итак, продолжим, - Феодора Маркова уселась в кресло. - Если хоть один
человек в волости с твоей помощью будет уничтожен или послан в Германию, ты,
как изменник Родины, будешь покаран смертью.
     - Что Гитлер потерпел поражение под Москвой,  ты знаешь?  -  с  улыбкой
спросил Савченко.  -  Ну а  вот этого ты еще не читал,  господин бургомистр.
Познакомься и прими к сведению...
     Тр