Сестра принесла  икону, раненый перекрестился,  вздохнул  едва слышно и
прошептал:
     -- Хотелось бы семью повидать. Рад за Веру, Царя и Отечество умереть...
     Печать нездешнего спокойствия легла на красивые черты Русского солдата.
Смерть сковывала губы. Прошептал еще раз:
     -- Рад.
     Умер.
     В такие минуты не лгут ни перед людьми, ни перед самим собою.
     Исчезает выучка и становится чистой душа, такою, какою она явится перед
Господом Богом.
     Когда рассказывают о таких минутах,--тоже не лгут.
     Эти "неизвестные" умирали легко. Потому что верили. И вера спасет их.

x x x

     И  так  же,  с такими  же  точно  словами  умирал  на  руках  у  сестры
Лейб-Гвардии Преображенского полка солдат, по имени Петр. По фамилии... тоже
неизвестный солдат.
     Он умирал на  носилках.  Сестра опустилась  на  колени подле  носилок и
плакала.
     -- Не плачьте, сестрица. Я счастлив, что могу жизнь свою отдать за Царя
и Россию.  Ничего мне  не  нужно, только похлопочите о  моих детях,-- сказал
умирающий солдат.
     И  часто  я  думаю,  где теперь  эти  дети  Семеновского  унтер-офицера
Григория и Преображенского солдата Петра?  Их отцы умерли  за  Веру,  Царя и
Отечество восемь лет тому назад. Их детям теперь  12--14--16 лет.  Учатся ли
они где-нибудь? Учились ли  под покровительством какого-нибудь пролеткульта,
или стали лихими  комсомольцами  и  со  свистом  и  похабной руганью снимали
кресты с куполов сельского храма, рушили иконостас  и обращали святой храм в
танцульку имени Клары Цеткин?
     Почему жизнь состроила нам такую страшную гримасу и почему души воинов,
славою  и честью  венчанных,  не заступятся  у  престола Всевышнего за своих
детей?
     Десять месяцев провела  сестра на передовых  позициях.  Каждый  день  и
каждую ночь на ее руках умирали солдаты.
     И она свидетельствует.
     -- Я  не видала  солдата, который не  умирал  бы доблестно.  Смерть  не
страшила их, но успокаивала.
     И истинно ее свидетельство.

x x x

     И не только умирали, но и на смерть шли смело и безропотно.
     Когда были бои под  Иванградом, то  артиллерийский огонь был так силен,
снаряды  рвались  так часто, что темная ночь  казалась светлой  и были видны
лица проходивших в бой солдат.
     Сестра стояла под деревом. В смертельной муке она исходила в молитве. И
вдруг услышала шаги тысячи ног. По шоссе мимо  нее проходил в  бой армейский
полк.  Сначала показалась темная масса, блеснули штыки, надвинулись  плотные
молчаливые  ряды, и сестра  увидела чисто  вымытые,  точно сияющие лица. Они
поразили ее своим кротким смирением, величием и силой духа. Эти люди шли  на
смерть. И  не то было прекрасно  и  в  то  же  время ужасно, что они  шли на
смерть, а то, что они знали, что шли на смерть и смерти не убоялись.
     Солдаты смотрели на сестру и проходили. И вдруг отделился один,  достал
измятое письмо и, подавая его сестре, сказал:
     --  Сестрица,  окажи  мне  последнюю   просьбу.  Пошли  мое   последнее
благословение,  последнюю  благодарность  мою моей матери,  отправь письмецо
мое...
     И пошел дальше...
     И говорила мне сестра: ни ожесточения, ни муки, ни страха не прочла она
на  его бледном простом  крестьянском  лице, но  одно  величие  совершаемого
подвига.
     А  потом она  видела.  По той же дороге шла кучка  разби.тых,  усталых,
запыленных и ободранных солдат. Человек тридцать. Несли они  знамя.  В лучах
восходящего солнца сверкало золотое копье с двуглавым орлом и утренней росою
блистал  черный глянцевитый  чехол. Спокойны,  тихи и безрадостны  были лица
шедших.
     -- Где ваш полк? -- спросила сестра.
     -- Нас ничего не осталось,--услышала она простой ответ...
     Когда  я прохожу  по  площади Etoille  и вижу бескрестную могилу-клумбу
неизвестного солдата, мне почему-то всегда вспоминаются  эти скромные  тихие
души, ко Господу так величаво спокойно отошедшие.
     Не душа ли неизвестного французского солдата, такая же  тихая и простая
и так  же просто  умевшая расстаться с телом, зовет и напоминает о  тех, кто
умел свершить свой долг до конца?
     А умирать им было не легко.
     Там же в Ломже, в госпитале, умирал солдат армейского пехотного полка.
     Трагизм смерти от  тяжелых  ран заключается  в  том, что  все тело  еще
здорово  и  сильно,  не истощено  ни болезнью,  ни  страданиями,  молодое  и
сильное, оно не готово к смерти, не хочет умирать и только рана влечет его в
могилу и потому так трудно этому молодому и здоровому человеку умирать.
     Пить  просил этот солдат.  Мучила его предсмертная жажда. В смертельном
огне горело тело и когда сестра подала ему воду, сказал он ей:
     -- Надень на меня, сестрица, чистую рубашку.  Чистым хочу я помереть, а
совесть моя чиста. Я за Царя и Родину  душу мою  отдал... Ах,  сестрица, как
матушку родную мне жаль. Спасите меня хоть так, чтобы на один часочек ее еще
повидать, чтобы деревню свою хоть одним глазком посмотреть...
     ей матери, отправь письмецо мое...
     И пошел дальше...
     И говорила мне сестра: ни ожесточения, ни муки, ни страха не прочла она
на  его бледном  простом  крестьянском  лице,  но одно величие  совершаемого
подвига.
     А  потом  она  видела. По той  же  дороге  шла кучка разбитых, усталых,
запыленных и ободранных солдат.  Человек тридцать. Несли они  знамя. В лучах
восходящего солнца сверкало золотое копье с двуглавым орлом и утренней росою
блистал черный глянцевитый чехол. Спокойны,  тихи  и  безрадостны были  лица
шедших.
     -- Где ваш полк? -- спросила сестра.
     -- Нас ничего не осталось,--услышала она простой ответ...
     Когда  я прохожу по площади  Etoille  и вижу  бескрестную могилу-клумбу
неизвестного  солдата, мне почему-то всегда вспоминаются эти  скромные тихие
души, ко Господу так величаво спокойно отошедшие.
     Не душа ли неизвестного  французского солдата, такая же тихая и простая
и  так же просто умевшая  расстаться с телом, зовет и напоминает  о тех, кто
умел свершить свой долг до конца?
     А умирать им было не легко.
     Там же в Ломже, в госпитале, умирал солдат армейского пехотного полка.
     Трагизм смерти от  тяжелых ран  заключается  в  том, что  все  тело еще
здорово  и  сильно,  не  истощено  ни болезнью,  ни  страданиями, молодое  и
сильное, оно не готово к смерти, не хочет умирать и только рана влечет его в
могилу и потому так трудно этому молодому и здоровому человеку умирать.
     Пить просил этот  солдат. Мучила его предсмертная жажда.  В смертельном
огне горело тело и когда сестра подала ему воду, сказал он ей:
     -- Надень на меня, сестрица,  чистую рубашку. Чистым хочу я помереть, а
совесть моя чиста.  Я за Царя и Родину душу мою  отдал... Ах, сестрица,  как
матушку родную мне жаль. Спасите меня хоть так, чтобы на один часочек ее еще
повидать, чтобы деревню свою хоть одним глазком посмотреть...
     Сестра надела на него чистую белую рубашку.
     Он осмотрел себя в ней, улыбнулся ясною улыбкой и сказал:
     -- Ах, как хорошо за Родину помирать.
     Потом  вытянулся,  положил  руку  под  голову,  точно  хотел  поудобнее
устроиться, как устраивается на ночь ребенок, закрыл глаза и умер.

II. КАК ОНИ ОТНОСИЛИСЬ К СВОИМ ОФИЦЕРАМ

     Те  же  люди,  что  клеветали  на Царя,  стараясь снять  с Него величие
Царского сана и печатанием гнусных  сплетней, чужих писем хотят вытравить из
народной души величие  символа "За Веру,  Царя  и Отечество", также всячески
старались зачернить отношения между  солдатом  и  офицером. А отношения  эти
были большей частью простые  и  ласковые, а нередко и  трогательно любовные,
как сына к отцу, как отца к детям.
     Лишь  только  спускались  сумерки, как  на тыловой  линии,  там  и  сям
появлялись  согнутые  фигуры  безоружных солдат. Шрапнели  неприятеля  низко
рвались в темнеющем небе,  и уже виден был  яркий желтый огонь  их разрывов,
бухали, взрывались  тяжелые  и  легкие гранаты,  и в  темноте их  черный дым
вставал еще грознее и  раскаленнее; светясь, летели красно-огненные осколки.
Казалось, ничего живого не могло быть  там,  где едва намечалась .клокочущая
ружейным и пулеметным огнем линия окопов.
     По полю перебегали, шли, крались, припадали к земле и снова шли люди.
     Это денщики несли своим офицерам в окопы, кто теплое одеяло, чтобы было
чем укрыться в холодном окопе, кто тщательно завернутый в полотенце чайник с
горячим чаем, кто хлеб, кто портсигар с  папиросами. Им это строго запрещали
их же офицеры. Но они  не слушали запрещений,  потому что видели в этом свой
долг, а долг для них был выше жизни. Они понимали, как провожали их матери и
жены этих офицеров и говорили им:
     -- Смотри, Степан, береги его. Помни, что он один у меня, единственный,
позаботься о нем.
     -- Не  извольте сумлеваться, барыня, сам не  доем,  не  досплю,  а о их
благородии позабочусь.
     --  Иван,--  говорила молодая женщина  с  заплаканными  глазами.--Иван,
сохрани мне моего мужа. Ты же знаешь, как я его люблю.
     В эти страшные часы расставания, когда полк уже ушел на плац строиться,
и денщики торопились собрать вещи, чтобы везти их на  вокзал, матери  и жены
становились близкими и родными всем  этим  Иванам  и Степанам и в них видели
последнюю  надежду. Денщики отыскивали своих раненых офицеров, выносили тела
убитых, бережно везли их домой к родным.
     -- Куда вы, черти, лешие? Убьют ведь,--кричали им из окопов.
     -- А что-ж,  робя,  я  так что ль  своего  ротного  брошу?  Мы его, как
родного отца чтим, и чтобы не вынести?
     -- Убьют.
     -- Ну и пущай, я долг свой сполню.
     И выносили оттуда, откуда нельзя было, казалось, вынести.
     Помню: двое суток сидел я с Донской бригадой своей дивизии в только что
занятых нами немецких окопах  у Рудки-Червище, на реке  Стоходе. Это было  в
августе  1916 г. Противник засыпал все кругом тяжелыми  снарядами, подходы к
мосту   простреливались  ружейным   огнем.  Оренбургские   казачьи   батареи
принуждены были выкопать в крутом берегу окопы для орудийных  лошадей. Между
нами и тылом легло пространство, где нельзя было ходить.
     Смеркалось. Пустые избы деревни, вытянувшиеся  улицей, четко рисовались
в  холодеющем небе. И вдруг на улице показалась  невысокая фигура  человека,
спокойно и бесстрашно шедшего мимо домов, мимо раздутых трупов лошадей, мимо
воронок  от снарядов,  наполненных грязной водой. Мы  из окопа наблюдали  за
ним.
     --  А  ведь  это ваш  Попов,--  сказал мне Начальник  Штаба,  полковник
Денисов.
     -- Попов и есть,--подтвердил старший адъютант. Попов шел,  не торопясь,
точно  рисуясь  бесстрашием. В  обеих руках он нес какой-то  большой тяжелый
сверток. Весь наш  боевой  участок  заинтересовался этим  человеком. Снаряды
рвались спереди, сзади,  с боков, он не прибавлял шага. Он шел, бережно неся
что-то хрупкое и тяжелое.
     Спокойно  дошел он до входа в  окопы, спустился по земляным ступеням  и
предстал перед нами в большом блиндаже, накрытом тяжелым накатником.
     --  Ужинать, Ваше Превосходительство, принес,--  сказал он, ставя перед
нами  корзину  с посудой, чайниками, хлебом  и  мясом.--Чай  за  два  дня-то
проголодались!..
     -- Кто же пустил тебя!
     -- И то, на батарее не пускали. Да как же  можно так, без еды! И письмо
от генеральши пришло, и посылка, я все доставил.
     Этот Попов...
     Но  не будем говорить  об этом.  Этот Попов  тогда, когда он  служил  в
Русской Императорской Армии, даже и не понимал того,  что он совершил подвиг
Христианской любви и долга!
     А  был он сам богатый человек, с  детства избалованный, коннозаводчик и
сын зажиточного торгового казака Богаевской станицы Войска Донского.

x x x

     В   казармах  нашей  Императорской   Армии  висели  картины.  Это  были
литографии  в  красках, издания  Ильина  или типографии Главного  Штаба, уже
точно не помню. Изображали они подвиги офицеров и солдат в разные войны. Был
там майор Горталов в белом  кителе и кепи на затылке, прокалываемый со  всех
сторон  турецкими штыками;  был рядовой Осипов  в укреплении Михайловском  с
факелом в руках, кидающийся к пороховому погребу. Запомнился  мне еще подвиг
Архипа  Бондаренко,  Лубенского  гусарского  полка, спасающего  жизнь своему
офицеру,  корнету  Воеводскому.  Улица  болгарской  деревни,  белые  хаты  с
соломенными крышами, вдоль них скачет большая гнедая лошадь и на ней двое --
раненый офицер и солдат!
     Это было  воспитание солдата. Дополнение  к  беседам  о  том,  что "сам
погибай, а товарища выручай".  Молодыми офицерами  мы ходили по казарменному
помещению,  окруженные  молодежью,  показывали картины и  задавали  вопросы.
Называлось это "словесностью" и считалось одним из самых скучных занятий.
     --  Что есть долг солдата? -- спрашивали мы, останавливаясь у  картины,
изображавшей подвиг Бондаренко.
     -- Долг  солдата есть выручить товарища  из беды.  Долг  солдата,  если
нужно,  погибнуть самому,  но  спасти своего офицера, потому как офицер есть
начальник и нужен больше, чем солдат.
     -- А что здесь нарисовано?
     --  Изображен  здесь  подвиг рядового Бондаренко,  который, значит, под
турецкими пулями и окруженный со всех сторон баши-базуками, увидев, что  его
офицер, корнет Воеводский, ранен  и лошадь  под ним  убита,  остановил  свою
лошадь и посадил офицера  в  седло,  а  сам сел  сзади,  и,  отстреливаясь и
прикрывая собою офицера, спас его от турок...
     Думали ли  мы тогда,  что  двадцать  пять лет  спустя  подвиг  братской
Христианской  любви  к  ближнему,  подвиг  высокого  долга  солдатского  при
обстоятельствах исключительных и гораздо более сложных, чем в 1877 г., будет
повторен  в мельчайших подробностях? Тогда казалось, да  так и говорили, что
красоты  на войне  не  будет. Красоты подвига и любви. Что война обратится в
бездушную бойню.
     И пришла война.  Неожиданно грозная  и кровавая, и  захватила все  слои
населения и подняла все  возрасты. Старых  и малых поставила  в смертоносные
ряды,  и офицера, и  солдата  смешала в  общей  великой и страшной работе. И
явились герои Долга и высокой Христианской любви.
     Легендарные   подвиги,   запечатленные  на   картинах   для  воспитания
солдатского, повторились с математической точностью.
     То  ли  мы хорошо их учили и сумели так воспитать солдата, что он  стал
способен на подвиги, то ли чувство долга и любви к ближнему в крови русского
солдата и привито ему в семье и в церкви?
     Это было в самые первые дни войны на турецком фронте, в долине Евфрата,
1-го  ноября  1914  г.  конный отряд Эриванской группы занял  с боя турецкий
город Душах-Кебир. Наше наступление  шло в Ванском направлении к Мелазгерту.
2-го ноября от отряда была послана разведывательная сотня. Но, отойдя версты
на четыре, она  наткнулась на значительные силы конных курдов  и  принуждена
была остановиться. Попытки разъездов пробиться дальше  не увенчались успехом
и  начальник  отряда, генерал-майор  Певнев,  решил  6-го  ноября произвести
усиленную разведку отрядом трех, родов войск и оттеснить курдов.  В разведку
был  назначен  3-ий  Волгский  казачий полк  Терского  казачьего войска  под
командой полковника Тускаева, два орудия  1-й Кубанской казачьей батареи под
командой подъесаула Пеннева и два пулемета дивизионной  команды под командой
1-го  Запорожского  Императрицы  Екатерины   II   казачьего  полка   сотника
Артифсксова.
     3-й  Волгский  полк,  только что  мобилизованный, состоял  из немолодых
казаков и из случайных, призванных со льгот офицеров и командира, только что
назначенного из конвоя Его Величества и отвыкшего управлять конными массами.
     Напротив,  батарея  и пулеметчики--все  были кадровые  казаки с двух- и
трехлетним  обучением,  молодежь,  горевшая  желанием  померяться  силами  с
врагом, прекрасно воспитанная  и  дисциплинированная,  сжившаяся  со  своими
офицерами.
     Ранним утром яркого солнечного дня отряд вышел из Душаха. Пройдя четыре
версты, на  линии селения Верхний Харгацых, где  горные отроги рядом холмов,
прорезанных круторебрыми  балками, спускаются в  долину реки Евфрата,  отряд
услыхал выстрелы. Головная сотня была  встречена пешими  и конными  курдами.
Искусно  пользуясь  глубокими  оврагами   и  рельефом  местности,  террасами
спускающимися  к реке, курды  маячили вокруг сотни, обстреливая  ее  со всех
сторон.
     Полковник  Тускаев,  не рискуя принять  бой  в конном строю, спешил две
сотни,  около  130--140  стрелков,  и  повел  наступление  на  конные массы.
Противник, укрывавшийся по балкам, развернулся. Перед  Волгскими цепями была
организованная курдская кавалерия -- тысяч до пяти всадников.
     Курдская конница охватила головную сотню, бывшую  в  версте от казачьих
цепей. Курды, джигитуя, подскакивали к казакам шагов на четыреста и поражали
их метким прицельным огнем.
     В сотне появились раненые  и убитые. Она подходила к обрывистому берегу
Евфратского русла.  Вся  каменистая долина реки пестрела курдскими  толпами.
Гул голосов, неясные вскрики, ржанье коней раздавались от реки. Повсюду были
цели  для  поражения  огнем  и  так  велика  была  вера в  технику,  в  силу
артиллерийского  и  пулеметного  огня,  что  полковник.   Тускаев   приказал
артиллерийскому взводу выехать вперед цепей и огнем прогнать курдов.
     Лихо,  по  конно-артиллерийски,  вылетел  по  узкой  тропинке к  берегу
подъесаул Певнев, развернулся за  двумя небольшими буграми у самого берега и
сейчас перешел на поражение, ставя шрапнели на картечь.
     Курды не дрогнули. Нестройными конными лавами, сопровождаемыми  пешими,
с  непрерывной стрельбой, они повели наступление на головную сотню, стоявшую
в прикрытии батареи, и на орудия.
     Терцы Волгского полка не выдержали атаки. Три взвода сотни оторвались и
ускакали. Под берегом  остался один взвод, человек пятнадцать, и два орудия,
яростно бившие по курдам.
     Им на помощь был послан пулеметный взвод сотника. Артифексова.
     Широким наметом, имея пулеметы  на вьюках, пулеметчики  выехали  вперед
орудия и  сейчас  же начали косить  пулеметным  огнем курдские толпы.  Курды
отхлынули.  Пулеметный огонь был меткий на выбор, но  курды чувствовали свое
превосходство в силах и,  отойдя на фронте, они скопились на левом фланге и,
укрываясь  холмами  Евфратского берега,  понеслись на бывшие  сзади  батареи
сотни волгцев полковника  Тускаева. Курды обходили их  слева и сзади. Волгцы
подали коноводов и ускакали, оставив орудия под речным обрывом.
     В  величавом  покое  сияло  бездонное  синее  небо  над  розово-желтыми
кремнистыми  скатами  Малоазиатских  холмов.  Тысячам  курдов  противостояла
маленькая кучка  казаков, едва насчитывавшая  тридцать человек. Орудия часто
стреляли,  непрерывно трещали  пулеметы,  отстреливаясь  во  все  стороны  и
осаживая зарывавшихся  курдов.  Телами  убитых  лошадей и людей  покрывались
скаты холмов, но крались и  ползли  курды, и меток и губителен становился их
огонь.
     Два молодых офицера, подъесаул Певнев и сотник Артифексов с горстью все
позабывших и доверившихся им казаков, бились за честь русского имени.
     Пулеметные ленты были на исходе.  Взводный урядник Петренко--красавец и
силач--доложил  Артифексову  полушепотом:--Ваше   благородие,  остались  три
коробки...
     В то  же мгновение первый  пулемет замолчал. Номера были ранены, а  сам
пулемет поврежден. И  сейчас же  ранило 1-й номер  второго  пулемета.  Огонь
прекратился.
     Сотник Артифексов сам сел за пулемет, тщательно выбирая цели и сберегая
патроны.
     Из тыла прискакал раненый казак Волжец.
     -- Командир полка приказал отходить!--крикнул он. Из-за бугра показался
Певнев.
     -- Сотник, прикрывайте наш отход, а мы прикроем ваш.
     -- Ладно. Будем прикрывать отход.
     Заработал пулемет.
     Сзади звонко звякнули пушки, поставленные на передки. Загремели колеса.
Орудия,  со  взводом Терцев, поскакали  назад...  На  месте батареи  остался
зарядный ящик с  убитыми лошадь