мли  и
благодарит вас, что дали ему спокойно, па родной  земле умереть. А прожил он
с нами  всего три часочка.  В пять привезли к нам, а  в восемь преставился к
Господу.  Еще всем нам и сельчанам сказал, что не изменой он попал в плен, а
был ранен. Пишем вам, отец и  мать,  что мы не пожалели, что отдали, его  за
Веру, Царя и Отечество"...

VIII. В ПЛЕНУ ГОРДИЛИСЬ РОССИЕЙ И СВЯТО БЕРЕГЛИ ЕЕ ИМЯ

     Солдаты умирали на чужбине. В плену было тяжело. Безрадостные вести шли
с  Родины.  Их  не понимали на Родине.  Но  к  ней они тянулись.  Ее боялись
посрамить.
     В 1915 году в России вышел  приказ, чтобы семьям военнопленных выдавать
паек в половинном размере. Приказ этот дошел и до лагерей военнопленных.
     В лагере  Кинермец,  в Венгрии, был барак, где  содержались только одни
подпрапорщики и унтер-офицеры. При обходе этого барака к сестре подошел один
из подпрапорщиков.
     -- Мы слышали,  -- сказал  он, -- что вышел  приказ, чтобы  лишить паши
семьи пайка. Мы сражались до  конца. Мы  были ранены  и  оставлены  на  поле
сражения.  Не  по своей  вине  мы  попали в  плен.  Мы и сейчас готовы здесь
умереть и умрем все, была бы только победа. Мы просим вам похлопотать, чтобы
жены наши не страдали безвинно.
     ( Напишите  прошение, -- сказала сестра. -- Я еще  пробуду  часа  два в
лагере. Перед отъездом  я зайду  к вам за прощением.  Я доставлю  его,  куда
надо.
     Когда сестра зашла в барак, ее встретил тот же подпрапорщик.
     -- Прошение  мы,  сестрица,  написали,  а  только  взяло нас  сомнение,
отдавать ли его или нет?
     -- Почему же нет?
     -- А что, увидит наше прошение австрийское правительство?
     -- Да, все бумаги у  меня  будут  осматривать.  Вы сами  понимаете, что
иначе нельзя.
     --  Так мы  решили, что  тогда и  прошение  порвать.  Нам  будет  очень
неудобно, если враги  наши узнают, что Россия не заботится  о женах тех, кто
за  нее  же  сражается. Нехорошо, если  через нас или жен  наших будут  худо
думать о России. Пускай и жены наши за Россию за одно с нами погибают.

IX. ДЛЯ СОЛДАТА ИМПЕРАТОРСКОЙ АРМИЯ - РОССИЯ БЫЛА ЕДИНАЯ

     Широкое  чувство любви и  уважения  к России было общим  для всей массы
русских  солдат--военнопленных,  без различия  национальностей.  Россия была
действительно, а не на словах,  --  великая,  единая и неделимая.  Вся масса
русских солдат составляла единую Императорскую Русскую Армию.
     Австрийско-Германское  командование,  заинтересованное  в  раздроблении
России  и  порождением розни между народами, составляющими Русскую  Империю,
тщательно выделяло в особые лагери поляков, украинцев и мусульман.
     Когда  сестра подъезжала к  одному из таких  лагерей, сопровождавший ее
австрийский офицер спросил, говорит ли она по-польски?
     -- Я не знаю польских солдат. Я знаю только одну русскую армию, и в ней
всякий солдат -- русский солдат. Я буду здороваться по-русски.
     Но вопрос этот смутил сестру. "Неужели, --  думала она, -- немцы успели
так распропагандировать солдат, что они забыли Россию и отвернутся от  меня,
когда я им заговорю о России".
     Во  избежание чего-либо тяжелого для  русского самолюбия, сестра решила
быть  сдержанной  и  изменить форму своего обычного  привета  -- поклона  от
Матушки-России.
     У лагеря, в строгом войсковом порядке, были выстроены солдаты. Они были
чисто одеты. Все сохранили свои полковые погоны и боевые кресты и медали.
     Когда сестра подошла к фронту, раздалась громкая команда:
     -- Смнр-рна... Равнение направо. Сотни голов повернулись на сестру.
     -- Вольно,  -- сказала сестра  и пошла  по фронту.  Дойдя  до  середины
строя, сестра остановилась и сказала:
     --  Я  очень  рада  навестить  вас  и  низко кланяюсь  вам,  так  много
пострадавшим. Вся ваша  земля занята противником. Много горя  выпало на долю
ваших  семей.  Но  Бог не  без милости. Я верю, что скоро  будет день и час,
когда враг будет изгнан из родной нашей земли.
     Сестра не успела договорить, как правый унтер-офицер громко крикнул:
     -- Государю Императору--ура!
     По польскому лагерю загремело перекатами русское "ура" и сестра поняла,
что опасения ее  были неосновательны, что польских солдат не было, что перед
нею были императорские русские солдаты.
     Она шла по лагерю, расспрашивала солдат о их нуждах  и, когда собралась
уезжать, они все столпились вокруг нее.
     --  Хотя  нас  и заперли в польский лагерь, -- говорили ей  пленные, --
"рекламации" нам  давали,  мы  остались верными  Царю  и  Родине.  Мы  очень
счастливы,  что  вы нас навестили, и скажите  в России, что мы своего долга,
как русские солдаты, не забыли.

x x x

     Император   Вильгельм  собрал   всех  пленных   мусульман  в  отдельный
мусульманский  лагерь  и,  заискивая  перед  ними,  построил  им  прекрасную
каменную мечеть.
     Я  не  помню,  кто  именно  был приглашен  в этот  лагерь, кому  хотели
продемонстрировать  нелюбовь  мусульман  к русскому  "игу" и  их  довольство
германским пленом. Но дело кончилось  для  германцев плачевно. По  окончании
осмотра  образцово  содержанного  лагеря  и  мечети,  на  плацу было собрано
несколько тысяч русских солдат мусульман.
     -- А теперь вы споете нам свою молитву, -- сказало осматривающее лицо.
     Вышли  вперед муллы, пошептались  с солдатами. Встрепенулись солдатские
массы,  подравнялись и  тысячеголосый хор, под немецким небом, у стен только
что отстроенной мечети дружно грянул:
     -- "Боже, Царя храни..."
     Показывавший лагерь в отчаянии замахал на них руками. Солдаты по своему
поняли его  знак.  Толпа опустилась на колени и трижды пропела русский гимн!
Иной молитвы за Родину не было в сердцах этих чудных русских солдат.

Х. ОНИ СОБЛЮДАЛИ ПРИСЯГУ И ГОТОВЫ БЫЛИ НА СМЕРТНЫЕ МУКИ, НО НЕ ИЗМЕНЯЛИ НИ РОССИИ, НИ СОЮЗНИКАМ

     Одно из самых  тяжелых явлений жизни военнопленных было то, что вопреки
женевским  и  иным  конвенциям,  пленных  заставляли  работать  на  заводах,
изготовлявших военное  снаряжение,  рыть окопы, т. е. делать то, против чего
до всей глубины возмущались души простых русских солдат.
     В  том же лагере Кинермец, где подпрапорщики и унтер-офицеры отказались
писать прошение  об  улучшении судьбы своих жен, один подпрапорщик во  время
беседы сестры с пленными вдруг громко крикнул:
     --  Смирно, все!  Пусть Россия  знает... Скажи в России  всем...  Скажи
Царю-Батюшке, что  мы остались верными долгу  и солдатской присяге. Такой-то
(он назвал  фамилию и полк) был расстрелян за то, что не хотел рыть окопы на
фронте союзников.
     И сейчас же раздались голоса из солдатской толпы:
     -- Против союзников мы не можем тоже идти.
     -- Не  пойдем и против союзников.  Не нарушим  своей присяги  и  своего
долга.
     -- Сестрица, скажи, что нам делать? Заступись за нас. Нас посылают рыть
окопы.  Многие  отказываются  и  через  то  погибают, другие,  еще  хуже  --
слабеют...
     -- Лучше жизнь свою положить, -- говорила  сестра, -- но только не идти
против совести.
     И они отдавали жизнь.
     В лагере Харт солдаты при обходе сестры, если видели, что за ними никто
не следит, шептали ей:
     -- Сестрица, обязательно навести 17-й барак.
     -- Сестрица, добейся своего, а в 17-й барак непременно загляни.
     --  Сестрица,  17-й барак не  забудь, там ужас что делается  Когда были
обойдены все бараки лагеря, сестра обратилась к сопровождавшему ее генералу.
Это  был  тот самый генерал, который  обещал всякую ее  просьбу исполнить  и
относился к ней с особым уважением.
     -- Я хотела бы осмотреть и 17-й барак, -- сказала ему сестра.
     Генерал улыбнулся.
     -- Да, -- ответил он, -- тут есть барак, где сидят солдаты, заключенные
до конца войны за упорное неповиновение властям. Туда никого не пускают. Ну,
да уж пойдемте. Что с вами делать?
     Барака  снаружи не  было видно. Он был  окружен высоким, выше его стен,
деревянным забором. И забор этот подходил так близко к бараку, что казалось,
будто барак поставлен в деревянный футляр. От этого сумрак был  в бараке. Не
светило в него солнце и было в нем сыро.
     На  нарах сидели солдаты.  Поражало то, что все это были унтер-офицеры.
Они были  опрятно одеты, у большинства были Георгиевские кресты, у кого два,
у кого три. Сестра  попросила оставить  ее одну с  этими людьми.  Просьбу ее
исполнили.
     За  что  вы   сидите?  --  тихо  спросила  она.  Из   группы  выделился
унтер-офицер с тремя Георгиевскими крестами и стал рассказывать:
     -- Через Некоторое  время после того, как попали мы в плен, собрали нас
сто человек унтер-офицеров и  погнали неизвестно куда, потом мы разузнали --
на итальянскую границу. Приказали рыть окопы... Мы отказались. Нас наказали.
Подвешивали  по часу и более и снова отдали приказ идти рыть окопы. Мы снова
отказались.
     Сказали,  что  против присяги  не пойдем. Тогда  вывели нас  в  поле  и
сказали, что через десятого расстреляют; построилась против нас рота  солдат
их с  ружьями.  Я  старшим  был.  Скомандовал:  "Смирно!  За  Веру,  Царя  и
Отечество...  --  и сказал переводчику, -- пусть стреляют"... Нас увели.  Не
расстреляли,  а стали  опять  мучить  и подвешивать, и  потом снова вывели и
сказали, что если не станем  рыть окопы, теперь всех до единого расстреляют.
А было нас ровно сто человек. И вот стали из наших рядов  выходить больные и
слабые, которые, значит,  заробели.  Мы не смотрели  на  них.  Тридцать пять
человек  их  вышло малодушных, Бога и Царя  позабывших. Нас шестьдесят  пять
осталось.  Стояли мы, как каменные. На  все решились. Богу помолились, чтобы
принял нашу  жертву. Опять  командовали к расстрелу, но  не  расстреляли,  а
мучили  и  подвешивали к стене,  а потом посадили нас отдельно сюда,  лишили
права писать письма и получать посылки, держат уединенно, никого к нам и нас
-- никуда не пускают.  Кормят -- хуже нельзя. Одно слово -- арестанты. Но мы
рады, что так терпим. И нам ничего нс нужно...
     Другие  унтер-офицеры  стояли  вокруг сестры,  слушали  рассказ  своего
старшего, многие плакали, но никто ничего не сказал, не  возразил и ни о чем
не спросил.
     Они знали, что делали...
     Когда сестра вышла из барака, просветилась она сама светом  солдатского
подвига и понимания присяги.
     Сказала генералу:
     -- Генерал,  я никогда  ничего не просила у вас  противозаконного. Я не
пользовалась тем, что вы мне  предоставили просить за пленных. Но вот теперь
умоляю  вас,  -- этих отпустить. Они не виноваты. Они  исполнили только свой
долг по присяге.
     Генерал сказал:
     ( Они свободны от ареста. Пойдите, выпустите их сами.
     Сестра вошла в барак.
     -- Вы свободны, --  сказала  она, -- можете идти в общий лагерь к своим
товарищам.
     Они  сначала не поверили.  Но  вот по  приказу генерала стали снимать и
уводить часовых, раскрыли настежь ворота ограды. За ними толпились остальные
пленные лагеря.
     С глухим гомоном стали они собираться в полутьме барака, увязывали свои
котомки. Столпились подле сестры, благодарили ее.
     -- Постарайтесь поддержать свое знамя,  свою  честь  и дальше  так  же.
Учите других, -- сказала сестра.
     -- Постараемся.
     Они  расходились  по  лагерю. Сильные духом,  высокие ростом, стройные,
мощные -- русские унтер-офицеры! Сливались с серой толпою пленных и все-таки
были видны. Счастьем исполненного долга сияли их лица.

x x x

     Было это в Моравии, под осень, на полевых работах. Партия военнопленных
была небольшая, прочно сжившаяся, хозяева хорошие, мир и лад царили  в  ней.
Темнело.  Все вышли за дом проводить сестру. И как-то не могли расстаться --
так  хорошо говорили о России. Заходящее  солнце посылало лучи на восток и в
синей  дымке тонули поля и леса. Казалось, что там такие  же поля,  такие же
леса, та же Богом созданная земля, а было все там по-иному, было бесконечно,
до слез, до печали на сердце, дорого.
     Солдаты рассказывали о своем тяжелом житье  в  плену, пока  не попали к
помещику. Рассказывали, кого расстреляли, кого замучили, кто от тоски умер.
     Печален был их рассказ.
     -- Давайте, -- сказала сестра, -- споем молитвы. Они встали. Были среди
них  люди  с  хорошими  голосами. Молитвы знали. В  тихой осенней  прохладе,
тоскою звучали  молитвенные напевы. Им  вторил  шелест  позолоченных  осенью
листьев широкого каштана. Рождался из этих молитв печальник о земле Русской.
Когда кончили  петь,  сестра стала прощаться с пленными  и,  так как их было
немного, прощалась с ними за руку.
     Один протянул ей ладонь, и сестра заметила, что на правой руке  не было
вовсе пальцев.
     -- Ты раненый? -- спросила сестра. Раненый сконфузился.
     -- Нет.
     -- Да, как же. А пальцы-то где?
     -- Это  я  так, -- и смутился еще больше. Тут стали товарищи сзади него
говорить:
     -- Чего пужаешься... Расскажи... Сестра ведь... Худого ничего нет...
     Стал он рассказывать.
     -- Как  взяли в  плен, послали меня на  завод, поставили угольев в печь
подкидать. Работа  нетрудная.  Я молодой и сильный был. Подкидываю его день,
подкидываю другой и стал задумываться, а что на этом заводе делают? Можно ли
мне на нем  работать? А не делаю ли я чего против присяги? И узнал:  пули на
союзников  точат. Тогда я  пришел  и сказал:  "Работать больше не буду.  Это
против присяги, а против  присяги я не пойду".  Стали  меня подвешивать, так
мучили, что кровь пошла из шеи  и носа. Отправили меня в больницу, подлечили
и  опять на  завод. Ну, я  думаю, не выдержу, больно пытка тяжела. Ослабел я
совсем. А не выдержу, стану  работать -- душу свою загублю. Иду, и  тоска во
мне сидит страшная. Самому на  себя смотреть  тошно. И как проходил  двором,
словно  меня что-то  толкнуло.  Гляжу, топор лежит  на  чурбане  возле дров.
Стража отстала,  один я почти  был.  Подошел  я, перекрестился, взял топор в
левую руку,  правую  положил  на  чурбан.  И -- за  Веру, Царя  и Отечество,
отхватил все  пальцы. Теперь не стану работать. Меня отправили  в госпиталь,
залечили руку и послали сюда, чем могу, одной рукой помогаю.
     --  Он, Петра-то, славный помощник, --  раздались голоса. -- Он и одной
рукой, а за ним и двумя не угонишься.
     Тиха и проста  была  исповедь веры и преданности,  как  тих  был мягкий
осенний вечер. Солнце зашло. Прозрачные надвигались сумерки.

x x x

     Я спросил сестру:
     --  Вы посетили сотни лазаретов, лагерей  и  больниц. Вы видели десятки
тысяч пленных, вы говорили им о Боге и  Царе: Неужели ни разу не  слыхали вы
никакого  протеста?  Мы знаем, что среди военнопленных велась противорусская
пропаганда  австро-германским командованием,  что с его разрешения туда были
пущены украинские агенты  Грушевского  и  слуги  III Интернационала, который
только что в Киентале и Циммервальде постановил, что поражение России в этой
войне явилось  бы благом для русского народа.  Неужели их  работа  не  имела
никакого успеха,  не оказала никакого влияния на  эти  сотни  тысяч  русских
солдат?
     Сестра задумалась.
     -- Да, -- наконец сказала она, -- я могу смело сказать, что все пленные
были хорошо настроены, потому что на  сотни тысяч посещенных мною пленных, я
могу указать лишь два случая, где я была  грубо прервана и оскорблена, когда
начала  говорить  о  Государе и Родине. В одном большом городе,  в громадном
госпитале, где  в  палате лежало несколько  сот  пленных и их,  койки стояли
вдоль  и поперек, загромождая  проходы,  где  всюду  я видела  забинтованные
головы,  ноги  на  оттяжках,  руки  на  перевязках,  я  раздавала   образки,
присланные  пленным  Императрицей.  Когда  я  передавала  привет от России и
Государыни и сказала, что Государыня болеет их скорбями  и болями и посылает
им  свое  материнское  благословение --  все, кто  мог, встали  и низко  мне
поклонились,  но  в  это  мгновение  из  дальнего   угла   палаты   раздался
исступленный, желчный, полный ненависти крик:
     -- Не  надо нам ваших  Царских образков и благословений. Лучше бы нас в
России не мучали и кровь нашу не пили!
     Все  повернулись  к  кричавшему.  Палата ахнула,  как  один человек,  и
притихла. Неподдельный ужас был на  лицах раненых. В  молчании я пошла вдоль
коек, останавливалась у  каждой, тихо говорила, давала образки. Мне пожимали
руку,  иные  целовали  и  говорили: "Оставьте  его...  он  сумасшедший... Он
помешался от мук".
     Тот, кто  кричал, повернулся лицом  к стене, закутался одеялом и лежал,
не шевелись. Я подошла к нему. Мне было очень трудно сесть к нему на койку и
заговорить с ним. Но я все. же опустилась на койку и заговорила:
     --  Не  верю  я, не верю, -- сказала я, -- чтоб  ты  мог  отказаться от
привета Родины и от  Царского благословения. Не верю,  чтобы  ты  мог забыть
Россию и ее Царя...
     Он быстро повернулся ко мне, слезы были в его глазах.
     -- Дайте мне образок, -- порывисто  воскликнул он. Я подала образок, он
схватил  меня  за руку, стал целовать образ  и вдруг громко  зарыдал. Кругом
раздались плач и рыдания. Вся палата переживала его страшные слова и приняла
эти слова, как непередаваемый ужас дьявольского дыхания...
     Другой раз, это было  в 1916 году в Австрии, я обходила военнопленных в
большом лагере. Они  были построены по-ротно. Всюду  я  кланялась солдатам и
говорила, что Россия-Матушка шлет им  привет.  И, когда  подошла  к одной из
рот, из рядов ее раздался выкрик:
     -- Не желаем мы слушать ваших приветов, лучше бы  в окопах  нас офицеры
нагайками не били, посылая сражаться.
     Меня поразило тогда сходство, почти одинаковость выкрика, точно протест
был выработан по трафарету и кем-то подсказан как тут, так и там.
     Я  молча прошла  мимо этой роты, и  когда подошла  к следующей, солдаты
как-то особенно меня встретили, точно хотели всеми словами своими, вниманием
ко  мне, показать,  что  они не согласны  с теми, кто  отказался от  Царя  и
России.
     Во время войны, до революции -- два случая на сотни посещений. Потом...
Потом  все  переменилось.  Они стали правилом. Для  солдат, даже и в  плену,
стало  как  будто  каким-то  шиком  богохульствовать,  смеяться над Россией,
отрекаться от Родины.
     Но кажется мне, что, если и сейчас войти в красноармейское  стадо и так
вот  тихо  и  сердечно  сказать,  как  я  тогда  в  госпитале  сказала  тому
исступленному, о России,  и ее замученном Царе, так же, как и они, терпеливо
переносившим все муки плена и страшную кончину  от рук палачей, сказать им о
Боге, -- зарыдают несчастные заблудшие и станут просить прощения...

x x x

     Права  сестра...  Храмы  поруганные,  церкви оплеванные,  с ободранными
иконами, полны народом... Чудеса идут  по  Руси. Ищет  народ знамений Бога и
находит.  Уже целует невидимую руку, протянутую к нему с образком, рыдает  и
кается в прегрешениях.
     Ждет  Царя...  Царя православного. Царя верующего, Царя, любящего народ
свой, знающего его, Царя с чистым, незапятнанным именем. И законного.
     Народ давно  сказал  свое слово.  И не  только  сказал и  кровью полил,
подвигами неисчислимыми подтвердил; мужественно  отстоял его в чужой стране,
в  страшном плену, где  мог заплатить за  него  и  платил муками страшными и
самой смертью.
     И слова эти:
     За Веру, Царя и Отечество.
     Им на могилу -- не знаю, где их могила -- им, так хорошо мне известным,
хотя не знаю их имени; вернее -- не помню, ибо слишком много их было и слаба
человеческая память, особенно в изгнании... им, бесчисленным, по всему свету
рассеянным, кладу я свой скромный венок.
     На нем цветы с их могил. Белые, в нежных лучах, ромашки, что растут при
дороге, синие васильки, что синеют на  русской ниве ветром колышимой, и алые
маки, на гибких стеблях, нежным пухом  покрытых. Дорогие мне цвета -- белый,
синий  и красный  --  что реяли в  пустыне,  что  гордо  шелестели на кормах
кораблей в далеких, синих морях, и  висели торжественно-спокойные по  улицам
родной столицы, при  звоне церковных колоколо