, чтобы  Манифеста  своего  из-за нас не  забывал и не заключал
мира, покуда  хоть один немец будет на Русской  земле. Скажи России-Матушке,
чтобы не думала о нас... Пускай мы  все умрем здесь от голода-тоски, но была
бы только победа.
     Сестра  поклонилась  ему  в  пояс.  Надо  было  сказать  что-нибудь, но
чувством  особенным была  переполнена  ее  душа,  и  слова  не  шли  на  ум.
Пятнадцатитысячная  толпа  притихла  и  в ней было  напряженное  согласие  с
говорившим.
     И сказала сестра.
     -- Солнце глядит теперь на Россию. Солнце видит вас и Россию видит. Оно
скажет о вас, какие вы... -- и, заплакав, пошла к выходу.
     Кто-то  крикнул:  "Ура,  Государю Императору".  Вся  пятнадцатитысячная
толпа  вдруг рухнула  на колени  и  едиными  устами  и единым духом, запела:
"Боже,  Царя  храни"...  Звуки  народного  гимна  нарастали  и  сливались  с
рыданиями, все чаще прорывавшимися сквозь пение. Кончили  и  запели второй и
третий раз запрещенный гимн.
     Австрийский генерал, сопровождавший сестру, снял с головы высокую шапку
и стоял навытяжку. Его глаза были полны слез.
     Сестра поклонилась  до земли и быстро пошла к ожидавшему ее автомобилю.
ца, следовала  за сестрой. Точно  золотые  дороги  потянулись  с  Запада  на
Восток, точно материнская ласка вечернего светила посылала последние объятия
далекой России.
     Сестра  выходила  к  воротам. Она торопилась,  обмениваясь с ближайшими
солдатами пустыми, ничего не значащими словами.
     -- Какой ты губернии?
     -- В каком ты полку служил?
     -- Болит твоя рана?
     У  лагерных  ворот  от  толпы  отделился  молодой  высокий  солдат.  Он
остановился  перед  сестрой и,  как  бы выражая  мнение всех, начал  громко,
восторженно говорить:
     -- Сестрица, прощай, мы  больше тебя  не  увидим.  Ты  свободная...  Ты
поедешь на родину в Россию, так скажи там  от нас Царю-Батюшке, чтобы  о нас
не недужился, чтобы  Манифеста  своего  из-за нас не забывал  и  не заключал
мира,  покуда хоть один  немец будет на Русской земле. Скажи Россин-Матушке,
чтобы не думала о  нас... Пускай мы все умрем здесь от голода-тоски, но была
бы только победа.
     Сестра поклонилась  ему  в  пояс.  Надо  было  сказать  что-нибудь,  но
чувством  особенным  была  переполнена  ее  душа,  и  слова  не  шли  на ум.
Пятнадцатитысячная  толпа  притихла  и  в  ней было  напряженное  согласие с
говорившим.
     И сказала сестра.
     -- Солнце глядит теперь на Россию. Солнце видит вас и Россию видит. Оно
скажет о вас, какие вы... -- и, заплакав, пошла к выходу.
     Кто-то  крикнул: "Ура,  Государю  Императору".  Вся  пятнадцатитысячная
толпа  вдруг рухнула  на колени  и едиными  устами  и единым  духом, запела:
"Боже,  Царя  храни"...  Звуки  народного  гимна  нарастали  и  сливались  с
рыданиями, все чаще  прорывавшимися сквозь пение.  Кончили и запели второй и
третий раз запрещенный гимн.
     Австрийский генерал, сопровождавший сестру, снял с головы высокую шапку
и стоял навытяжку. Его глаза были полны слез.
     Сестра поклонилась до земли и быстро пошла к ожидавшему ее автомобилю.

x x x

     Мир во что бы то ни стало. Мир через головы генералов. Мир, заключаемый
рота с ротой, батальон с батальоном по приказу никому неведомого Главковерха
Крыленко.
     Без аннексий и контрибуций...
     Когда  была правда?  Тогда,  когда  за Пуркштальским  лагерем, за чужую
землю закатывалось ясное русское солнце, или тогда, когда восходило кровавое
солнце русского бунта?

x x x

     Гимн и молитва были тем, что наиболее  напоминало Родину, что связывало
духовно  этих  несчастных,  томящихся  на чужбине людей  со всем,  что  было
бесконечно им дорого. Дороже жизни.
     Это  было в одном громадном  госпитале  военнопленных. Весь австрийский
город был переполнен ранеными, и пленные, тоже раненные, помещались в здании
какого-то большого училища.
     В этом госпитале было много умирающих и те, кто уже поправился и ходил,
жили в атмосфере смерти и тяжких мук.
     Когда, сестра  закончила обход  палат и вышла на лестницу, за нею вышла
большая толпа пленных. Ее остановили на лестнице и один из солдат сказал ей:
     -- Сестрица, у нас здесь хор хороший есть. Хотели бы мы  вам спеть  то,
что чувствуем.
     Сестра  остановилась  в  нерешительности. Подле нее  стояли австрийские
офицеры.
     Регент  вышел  вперед,  дал  тон  и  вдруг  по  всей лестнице,  по всем
казармам,  по  всем  палатам, отдаваясь на улицу, величаво раздались  мощные
звуки громадного, дивно спевшегося хора.
     --  "С  нами Бог.  Разумейте языцы и покоряйтеся,  яко  с нами Бог", --
гремел хор по чужому зданию, в городе, полном "чужих" языков.
     Лица  поющих  стали напряженные. Какая-то странная  решимость  легла на
них. Загорелись глаза огнем вдохновения. Скажи им сейчас, что их убьют, всех
расстреляют, если они не перестанут петь, они не послушались бы.
     А кругом плакали раненые. Сестра плакала с ними... После отъезда сестры
весь  госпиталь, все, кто  только  мог  ходить, собрались в  большой палате.
Калеки  приползли, слабые  пришли,  поддерживаемые  более сильными. Делились
впечатлениями пережитого.
     --  Ребята,  сестра  нам  хорошего   сделала.  Надоть  нам  так,  чтобы
беспременно ее отблагодарить. Память, какую ни на есть, ей по себе оставить.
     -- Слыхали  мы, остается  сестрица  еще день  в  нашем  городе, давайте
сложимся и купим ей кольцо о нас в напоминание.
     -- Или какое рукоделие ей сделаем?
     Посыпались  предложения,  но  все не находили  сочувствия.  Все казался
подарок мал и ничтожен по тому многому, что оставила сестра в их душах.
     И  тогда встал на табуретку маленький, невзрачный на вид солдат, совсем
простой и сказал:
     -- Ей подарка не нужно, не такая она  сестра, чтобы ей подарок, или что
поднести. Мы плакали о своем горе и она с нами плакала. Вот если бы мы могли
из ее и своих слез сплести ожерелье -- вот такой подарок ей поднести.
     В палате после  этих слов наступила тишина. Раненые молча  расходились.
Все было сказано этими словами.
     Вольноопределяющийся,  бывший   свидетелем  этого,  рассказал   сестре.
Говорила мне сестра:
     --  Когда  мне  делается  особенно  тяжело,  и  мысли  тяжкие  о  нашей
несчастной  Родине овладевают мною, и болезни мучат, мне  кажется тогда, что
на шее у меня лежит это ожерелье из чистых русских солдатских слез  -- и мне
становится легче.

x x x

     Молитва в  сердцах этих  простых  русских  людей  всегда соединялась  с
понятием о России. Точно Бог был не везде, но Бог был только в России. может
быть это было потому, что у Бога было хорошо, а хорошо было только в России.
     В Венгрии, в одном поместье, где работали четыреста человек пленных,  к
сестре, после осмотра  ею помещений и обычной  беседы и  расспросов, подошло
несколько человек и один из них сказал:
     --  Сестрица,  мы построили  часовню. Мы хотели бы, чтобы ты посмотрела
ее. Но не суди ее очень  строго.  Она очень маленькая.  Мы хотели, чтобы она
была русской, совсем русской, и мы  строили ее из русского леса, выросшего в
России. Мы собрали доски от тех ящиков,  в которым нам  посылали посылки  из
России, и из них построили себе  часовню. Мы отдавали  последнее, что имели,
чтобы построить ее себе.
     Было Крещение. Сухой, ясный, морозный день стоял над скованными полями.
Жалкий и трогательный вид имела крошечная постройка в пять шагов длины и три
шага   ширины,  одиноко  стоявшая  в  поле.  Бедна  и  незатейлива  была  ее
архитектура.
     Но когда сестра вошла в нее,  странное чувство  овладело ею.  Точно  из
этого  ящика дохнула  светлым дыханием  великая в страдании Россия.  Точно и
правда русские доски принесли с собою русский говор, шепот русских  лесов  и
всплески и журчанье русских рек.
     -- Когда нам бывает уж очень тяжело, -- сказал один из солдат, -- когда
за Россией душа соскучится, захотим мы, чтобы мы победили, чтобы хорошо было
Царю-Батюшке,  пойдешь сюда  и чувствуешь  точно  в  Россию пошел. Вспомнишь
деревню свою, вспомнишь семью.
     Солдаты и сестра сели подле часовни. Почему-то сестре вспомнились слова
Спасителя, сказанные  Им  по воскресении из мертвых: "Восхожу к Отцу Моему и
Отцу вашему, и к Богу Моему и к Богу вашему".
     -- Не погибнут  эти люди,  не  может погибнуть  Россия, пока в ней есть
такие люди, -- думала сестра -- Если мы любим Бога и Отечество больше всего,
и Бог нас полюбит и станет нашим Отцом и нашим Богом, как есть Он Бог и Отец
Иисуса Христа.
     Сестра, как  умела, стала говорить  об этом солдатам. Они молча слушали
ее. И, когда она кончила, они ей сказали:
     ( Сестрица, споем "Отче наш".
     Спели три раза. Просто, бесхитростно, как поют молитву Господню солдаты
в ротах. Казалось,  что это было не в  Венгрии, а в России, не в плену, а на
свободе.
     В  стороне стоял  венгерский  офицер,  наблюдавший за  пленными  в этом
поместье. Он тоже снял шапку и молился вместе с русскими солдатами.
     Провожая сестру, он сказал ей:
     -- Я венгерский офицер, раненный на фронте. Когда вы молились и плакали
с вашими солдатами, и я плакал. Когда теперь так много зла на  земле, и  эта
ужасная война и голод, я вдруг увидел,  что есть небесная любовь. И это меня
тронуло,  сестра. Не беспокойтесь о  них. Я теперь всегда буду относиться  к
ним сквозь то чудное чувство, что я  пережил сейчас с вами, когда  молился и
плакал.

x x x

     В одном большом  городе, в больнице,  где администрация и  сестра очень
хорошо и заботливо относились к пленным, сестра раздавала раненым образки.
     Они вставали, кто мог,  крестились и целовали образки. Один  же,  когда
она к нему подошла, сел.
     -- Сестрица, -- сказал  он, --  мне не надо вашего образка. Я не верю в
Бога  и  никого  не  люблю. В мире одно мученье людям, так уж какой тут Бог?
Надо одно, чтобы зло  от войны прекратилось. И не  надо  мне  ни образов, ни
Евангелия -- все зло и обман.
     Сестра  села  к  нему  на  койку  и  стала  с  ним   говорить.  Он  был
образованный, из учителей. Слушал ее внимательно.
     -- Спасибо  вам, -- сказал он. -- Ну, дайте  мне образок. Из немигающих
глаз показались слезы. Сестра дала ему образок, поднялась и ушла.
     Прошло много времени. Сестра  вернулась в  Петербург.  Однажды  в числе
других писем, она получила  открытку из Австрии. Писал тот солдат,  которому
она дала образок.
     --  Дорогая сестрица,  откуда у вас было столько любви к нам, что когда
вы вошли в палату, я почувствовал своим ожесточенным,  каменным сердцем, что
вы  любите каждого из нас.  Я  благословляю  вас, потому что  вы  -- сердце,
поющее Богу песнь  хвалы. У меня теперь  одна мечта -- вернуться на Родину и
защищать ее от врагов. Хотелось бы увидеть еще раз вас и мою мать.

V. ОНИ БЕЖАЛИ ИЗ ПЛЕНА, ЧТОБЫ СНОВА СРАЖАТЬСЯ ЗА РОССИЮ

     Эта мечта -- снова увидеть Родину и драться, защищая ее от врагов, была
наиболее сильной и яркой мечтой  у  большинства пленных.  Как ни сурово было
наказание за  побеги, из плена постоянно бежали. Бежали самым необыкновенным
образом  и, что замечательно, при поимке никогда не говорили, что бежали для
того, чтобы  повидать  семью или жену,  или детей, но  всегда  заявляли, что
бежали для того, чтобы вернуться в родной полк смыть позор  плена и в  рядах
полка сражаться против неприятеля.
     Особенно много  бежало казаков.  Надо  и то сказать, что с  казаками  в
плену  обращались строго.  В  Австро-Германской  армии  было  убеждение, что
казаки не дают пощады врагу,  что они  не берут пленных и потому  в  лагерях
мстили казакам. И еще одно. В казачьих частях плен, по традиции, считался не
несчастьем, а позором и поэтому даже раненые казаки старались убежать, чтобы
смыть с себя позор плена.
     В Данию был интернирован казак, три раза убегавший из плена в Германии.
У него была одна мечта --  вернуться в полк и  снова сражаться. Чтоб бежать,
он прибегал к всевозможным уловкам.  Притворялся сумасшедшим. Сидел на койке
и выдергивал  из  себя волосы, по одному волосу  в  минуту,  ничего  не  ел,
бросался  на  приходящих.  Его  отправили в  сумасшедший  дом. Он связал  из
разорванной  простыни канат и ночью  бежал  из  окна уборной. На границе его
поймали. Его мучили, держали в карцере, подвешивали к стенке. Он притворился
покаявшимся и устроился на полевые работы. Едва затянулись реки, бежал снова
глухой осенью. Более недели скитался, питаясь только корнями, оставшимися. в
полях, упал от истощения и был пойман. Его отправили в Данию.
     -- Убегу и  отсюда, --  говорил  он -- Надо смыть позор.  Я казак, а во
время войны в плену сижу. И бежал...

x x x

     В  Моравии,  на сахарном  заводе, у  помещика работало  двести  русских
военнопленных. Партией  заведовал  русский еврей.  Русский же  еврей  был  и
поваром при партии. Евреи переводчики, евреи-заведующие партиями -- это было
одним из самых тяжелых бытовых явлений плена. Они контролировали  почту, они
читали письма  пленных, они доносили  на строптивых,  и из-за них были цепи,
подвешивания, карцеры, бичевания  и расстрелы. Они знали  язык, но  не  были
русскими, они не любили  России. Суровое молчание и глухое недовольство было
на заводе.  Голодные, забитые люди только что кончили рассказы  о своем горе
и, мрачно столпившись, стояли около завода.
     Вдруг  тишину вечера  нарушили  крики,  грубая брань  и  стук.  Пленные
тревожно заговорили...
     --  Ах, ты,  Боже мой... Царица  Небесная... Он  попался.  Он  ушел,  а
его-таки поймали.
     Сестра  увидела: два  австрийских  солдата  волочили  какого-то,  почти
голого человека. На  худом, грязном, изможденном теле  болтались обтрепанные
лохмотья шинели, и шатаясь, как пьяный, он брел. В глазах горела мука.
     Увидав сестру, он остановился.
     -- Сестрица, ты свободная? -- спросил он хриплым голосом.
     -- Да, я свободная, я приехала, чтобы  передать  вам поклон  от Матушки
России.
     -- Ты вернешься в Россию?
     -- Да...
     --  Так вот... Я знаю,  что  меня убьют...  Мне расстрела не  избежать.
Скажи там на Родине, что я хотел пробраться туда, чтобы воевать, чтобы смыть
с себя срам плена...
     Он вдруг повернулся к лесу. Его лицо просветлело. Загорелись внутренним
огнем большие,  в  темных  веках,  глаза. Несколько  секунд  смотрел  он  на
прекрасные  дали и вдруг воскликнул  с таким  чувством,  с такою  силою, что
никогда не могла забыть этого сестра.
     -- Вот поле,  вот лес... а за вами... Россия-Матушка... И не видать мне
тебя...
     Кругом  все замерли.  В крике  этого пойманного пленного  было  столько
силы, столько мольбы, что казалось,  лес расступится, холмы  распадутся и за
ними, в  зеленых  далях  покажутся низкие домики  русских деревень и  купола
православных церквей, казалось, что дали ответят на этот  призыв я  примут в
себя беглеца..

VI. ОНИ УМИРАЛИ В ПЛЕНУ, ПОМНЯ РОССИЮ

     Но  еще  тяжелее  было  положение,  еще тяжелее  настроение  у  пленных
больных, умирающих, у тех, кто не мог надеяться, когда бы то ни было увидеть
Родину.
     Там было одно  отчаяние,  одна молитва,  одна  вера  в будущую жизнь, и
нельзя было видеть тех людей без тоски, без слез.
     Когда сестра  навещала лазарет туберкулезных пленных  в Моравии  -- это
были одни сплошные слезы.  Там лежали люди,  которым оставалось  3-4  недели
жизни.  Каждый день из палат уносили мертвецов  и остававшиеся знали, что их
час был близок.
     --  Сестрица,  сделай  так,  чтобы  нам  Россию еще  повидать... Тяжело
умирать  со  срамом  плена на  душе...  Ты скажи  там,  что мы  больные, что
умираем,  а свое  помним... Все  одно, как на  фронте  -- за  Веру,  Царя  и
Отечество.
     На одной из коек лежал солдат, Васильев. Он был очень плох. Сестра села
к нему на койку.
     --  Чувствую  я,  сестрица,  что  умираю.  До  конца  был верен Царю  и
Отечеству и в плен не по своей воле попал. Все сдались. Я и не знал, что это
уже плен. Так хотел бы жену свою и  детей повидать. Шестеро их у меня. Что с
ними будет? -- одному Богу известно. Ни коровы, ни лошади, ничего у них нет.
По миру пойдут. А мир-то каков! Тяготит это меня, сестра.
     Сестра заговорила о Боге. Она заговорила о небесных обителях, о великой
премудрости Бога, о Его  всеведении,  о том, что Он не оставит, не  попустит
так погибнуть  его  семье. Она говорила о вечной  жизни, о свете незримом, о
счастье чистой совести.
     Она, сама верующая,  много  могла сказать солдату, умирающему  в  тоске
плена. Он слушал внимательно и радостным становилось его лицо.
     --  Господи, --  прошептал  он, --  умереть бы  скорее. Как хорошо  так
умирать.

VII. В РУССКОЙ ДЕРЕВНЕ ИХ ПОНИМАЛИ

     Незримые  нити к Государю и Родине, уверенность  в правоте своей смерти
тянулись  от  этих  страдальцев  домой,  в  их  семьи,  и  в  далеких  углах
деревенской  России  было   горение  любви,  удовлетворенность  и  любование
солдатской  смертью,  как  подвигом.  Быть  может,  из деревни,  так многими
захаянной, и шли эти здоровые токи,  что давали мужество  нашим солдатам так
прекрасно умирать, и на поле брани, и в плену.
     Сестра  проезжала через  австрийскую деревню.  Вдруг  кто-то  бросил  в
автомобиль  букет. Это  были  простые  полевые цветы, искусно подобранные  и
связанные зелеными  стеблями. Сестра  посмотрела, кто бросил цветы.  Это был
русский солдат. Она его подозвала.
     -- Благодарствую, -- сказала она -- Зачем ты бросил мне эти цветы?
     ( Я слышал в городе, что через наше село проезжает сестра  из России. Я
хотел, чтобы она знала, что мы и здесь, в плену, не забыли России и любим ее
всем сердцем.
     -- Ты один здесь?
     -- Нет, тут есть больница и  в ней несколько  наших.  Сестра  попросила
разрешения навестить эту больницу, не указанную в ее маршруте.
     Это  была совсем маленькая деревенская больница. В ней  лежали  сербы и
румыны. Сестра передала союзникам братский привет из России и спросила, есть
ли здесь кто русский? В небольшой  палате с приспущенными от солнца ставнями
стояли прозрачные сумерки.  В углах  было темно. Из темноты раздался  слабый
голос умирающего.
     -- Я русский. Сестра подошла к нему.
     Едва  она  подошла  к койке,  как  очень худой  больной,  с  истощенным
болезнью лицом, приподнялся, схватил ее плечи, обнял и зарыдал.
     --Успокойся,--сказала ему сестра.
     -- Сестрица, я  умираю. У меня чахотка, и знаю я, что не проживу долго.
Сестрица, выпроси у  начальства, чтобы  отпустили меня  в Россию. Все равно,
какой  я  теперь воин?  Хочу  сказать,  чтобы  знали  там  дома, чтобы  знал
Царь-Батюшка, что не изменой я попал в плен.
     Сестра поговорила с австрийским генералом, и он обещал ей устроить это.
Но  доктор сказал сестре, что  больной  так плох, что не перенесет дороги  и
умрет по пути.
     -- Все равно отправьте, -- сказала сестра  -- Волнения  сборов в Россию
дадут ему много радости.
     Недели через две она получила известие,  что больной переведен в Вену в
один из больших госпиталей'и  оттуда отправлен в Россию. Проездом через Вену
она навестила его.
     Он уже  не  лежал  беспомощно  на  койке,  а  сидел  и  был  веселый  и
оживленный. Он сейчас же узнал сестру и стал ей рассказывать, как он сначала
поедет к  отцу и матери, в  Уфимскую губернию, повидать их, а потом поедет в
полк, сражаться за Родину.
     Сестра благословила его иконою.
     Прошло  некоторое  время.  Сестра вернулась  в  Петербург. Ей доставили
письмо, посланное через  Красный  Крест. Письмо было из деревни. На  плотной
бумаге  с зелеными линейками прыгали нескладные,  круглые буквы и говорили о
сложных,  тонких  душевных  переживаниях  старых  крестьянина  и крестьянки.
Письмо было от родителей этого самого солдата.
     ..."Торопимся скорее исполнить  последнюю волю нашего родного  сыночка,
Петиньки,  --  говорили  рыжими чернилами  написанные строки. --  А была  та
последняя его  воля  -- передать вам, что кланяется  до самой сырой зе