ми, трупы казаков и  блестящие медные  гильзы
артиллерийских патронов.
     На береговом скате  офицер  и десять  казаков  отстреливались от курдов
пулеметом  и  из  револьверов.  Курды  подходили  на  сто  шагов. В  неясном
гортанном гомоне толпы уже можно было различать возгласы:
     -- Алла... Алла...
     Одному Богу молились люди и молились о разном.
     Прошло  минут  десять. Сзади  рявкнул  выстрел  и  заскрежетал  снаряд.
Подъесаул Певнев  снял  орудия с  передков. Пулеметчикам надо было отходить.
Курды бросили  пулеметы,  и  конная  масса,  человек  в  пятьсот,  поскакала
стороною на  батарею. Нечем было их  остановить.  Орудия  стояли  под прямым
углом  одно к другому и  часто били,  точно лаяли псы, окруженные волками...
Артиллерийский взвод умирал в бою.
     -- Вьючить второй  пулемет,--крикнул Артифексов и  сел  на свою лошадь.
Сознание  силы коня и то,  что на нем он легко уйдет  от курдов, придало ему
бодрости.
     Курды кинулись на казаков.
     -- Ребята, ко мне!
     И тут, в  двадцатом веке, произошло  то, о  чем пели былины  на  пороге
девятого века.  Петренко,  как  новый Илья Муромец, врубился в  конные массы
курдов  и  крошил их, как  капусту.  На бескровном  лице его  дико  сверкали
огромные глаза  и  сам он  непроизвольно, не отдавая отчета  в  том, что  он
делает, хрипло кричал:
     -- Ребята, в атаку...  Ребята, в атаку..  в атаку...  Рядом  с  ним, на
спокойной в этом хаосе людских страстей
     лошади,  стоял казак 3-го Волгского полка Файда и  с лошади из винтовки
почти в упор бил курдов.
     Пулеметчики   ушли...  От   отряда  оставалось  только   трое:   сотник
Артифексов,  Петренко и  Файда. Петренко  был  ранен в грудь  и  шатался  на
лошади...
     --Уходи!--крикнул Артифексов, отстреливаясь из револьвера, и как только
Петренко и Файда скрылись в балке, выпустил своего могучего кровного коня...
     Впереди  было  каменистое  русло  потока.  Сзади  нестройными  толпами,
направляясь  к  агонизировавшей  батарее,  скакали  курды.   Часто   щелкали
выстрелы.
     Большие  камни  русла  заставили сотника  Артифексова  задержать  коня,
перевести  его на рысь и потом на шаг. Лошадь Артифексова вдруг как-то осела
задом, заплела  ногами и грузно свалилась. Сейчас же  вскочила,  отпрянула и
упала на Артифексова, тяжело придавив ему ногу.
     Мимо проскакали курды. Они шли брать батарею. Иные соскакивали у трупов
казаков и  обирали  их.  Громадный курд увидал  Артифексова,  бившегося  под
лошадью,  соскочил с коня и с ружьем в руках бросился на офицера. Он  ударил
Артифексова   по  голове   прикладом,  торчком.  Мохнатая   кубанская  шапка
предохранила  голову  и  тяжелый  удар вызвал только  минутное  помутнение в
голове.  Артифексов схватил  курда  одною рукой за  руку,  другою за ногу  и
повалил, зажав  его голову  под  мышкой правой руки, а левой  рукой старался
достать  револьвер из-под лошади. Курд зубами впился в  бок Артифексова,  но
тому удалось достать револьвер и он, выстрелом в курда, освободился от него.
     Мутилось  в  голове.  Как в  тумане  увидал  Артифексов  двух  Волгских
казаков, скакавших мимо.
     --  Братцы,--  крикнул  он,--  помогите  выбраться.  Казак  по  фамилии
Высококобылка остановился.
     -- Стой, ребята, пулеметчиков офицер ранен.
     -- Я не ранен, а только не могу встать...
     Высококобылка закричал  что-то  и  стал  часто  стрелять по  наседавшим
курдам.   Другой  казак,  Кабальников,   тоже   что-то  кричал  Артифексбву.
Артифексов рванулся  еще  раз и выкарабкался из-под лошади. Но сейчас же  на
него налетело трое конных курдов. Одного  убил Артифексов, другого -- кто-то
из казаков, третий поскакал назад.
     -- Ваше благородие, бегите сюды, -- крикнул Артифексову Высококобылка.
     Казаки из-за больших камней русла не могли подъехать к офицеру.
     Артифексов подошел  к ним.  Они стали по сторонам его, он  вставил одну
ногу в стремя одному, другую -- другому и,  обнимая их, поскакал  между ними
по дороге. Но дальше шла узкая  тропинка.  По ней можно было  скакать только
одному. От удара по голове силы покидали Артифексова.
     -- Бросай, ребята. Все равно ничего не выйдет.
     -- Зачем бросай,--сказал Высококобылка и спрыгнул со своей лошади.
     -- Садитесь, Ваше благородие. Кабальников, веди его благородие. За луку
держитесь. Ничего, увезем.
     На  мгновение Артифексов  хотел  отказаться, но машинально  согласился.
Высококобылка опустился  на  колено  у покрытой в  холме тропы и изготовился
стрелять. И как только курды сунулись в промоину, меткими выстрелами стал их
класть у щели.
     Выпустив пять патронов, он  догнал Кабальникова, вскочил на круп лошади
и все трое поскакали дальше. Но не проскакали они и двухсот шагов, как курды
прорвались  в щель и  стали  стрелять по казакам. Высококобылка  соскочил  с
лошади, лег  и остался  один  против курдов, выстрелами  на  выбор он  опять
остановил их  преследование,  потом подбежал  к Кабальникову и, взявшись  за
хвост лошади, бежал за Артифексовым.
     Они уже  выходили из  поля боя. Стали  попадаться  казаки отряда. Курды
бросили преследование. Сотник Артифексов был опасен.
     Глухою  ночью он проснулся. Нестерпимо болела ушибленная нога.  Кошмары
давили. В пустой хате, где его  положили,  было темно и страшно. Шатаясь, он
вышел на воздух. В бескрайной пустыне горел костер. Кругом сидели казаки.
     -- Братцы, дайте мне  побыть с вами, страшно мне одному.  Голова болит,
-- сказал Артифексов.
     Молча  подвинулись  казаки.  Офицер  сел у костра.  Он  прилег.  Чья-то
заботливая рука прикрыла его ноги буркой.
     Тихо горел костер. Трещали чуть слышно мелкие сучья.
     В стороне жевали кони. Высоко в небе ткали невидимый узор звезды, точно
перекидывались между собою лучами-мыслями.
     Молчали казаки.
     Подвиг братской Христианской любви и самопожертвования был совершен.
     По уставу.
     Как офицер  "дома" учил. Как наказывал  отец.  Как говорила,  провожая,
мать. Как обязан был поступать каждый казак, как поступали тогда все...

x x x

     Теперь...
     Высококобылка и Кабальников, где вы? В белой армии, на тяжелых  работах
в  чужой  неприятной  стране?..  Или  дома,  я разоренном  хуторе  под чужой
властью?..  Или  служите  III Интернационалу,  не  за совесть, а  за  страх,
выколачивая из русских мужиков продналог...
     Откликнитесь, где вы?..
     Или спите в  безвестной могиле, в широкой  степи, без  креста  и  гроба
похороненные,  и души ваши,  со святыми у  Престола  Всевышнего... славою  и
честью венчанные...
     Ибо подвиг ваш, награжденный Царем земным, не останется без награды и у
Господа Сил.

III. КАК ОНИ ТОМИЛИСЬ В ПЛЕНУ

     Есть еще на войне страшное место. Страшное и больное - Плен.
     Так много  грязного  и  тяжелого рассказывали про  пленных,  так  много
ужасного.
     В марте 1915  года были бои на р.  Днестре, под Залещиками.  Я со своим
1-м  Донским   казачьим  полком   занимал  позицию  впереди  Залещиков,   на
неприятельском берегу. Перед  нашими окопами, шагах  в шестистах, был редут,
занятый  батальоном  30-го Александрийского пехотного  полка.  Это был  ключ
нашей позиции.
     Австро-германцы --  против  нас  была  венгерская  пехота и  германская
кавалерийская бригада -- сосредоточили  по этому редуту огонь двух полевых и
одной тяжелой батареи. Нам  были видны разрывы снарядов и темные столбы дыма
подле редута.  Это  продолжалось  полчаса. Потом огонь  стих. В  бинокль  мы
увидали  большую  белую   простыню   над  редутом,  а  потом  серую   толпу,
перевалившую к неприятелю.
     Я никогда не забуду того отвратительного чувства тоски, обиды и досады,
что  залили  тогда  сердце.  Эта  сдача  александрийцев  дорого  стоила нам,
принужденным отстаивать позицию без них и без их редута.
     И еще помню.
     На  Стоходе,  на  рассвете,  мы  увидали,  как два  солдата  армейского
запасного  полка  прошли  из  окопа  к  копне  сена,  бывшей  между  нами  и
австрийцами. Что-то поговорили  между собою, навязали на штык белый платок и
ушли... к неприятелю.
     И потому к пленным было у нас нехорошее чувство. Такое чувство было и у
той сестры (рассказы которой про солдатскую смерть я записал),  когда она  в
1915 году была назначена посетить военнопленных в Австро-Венгрию. Она знала,
что неприятель  там  вел противорусскую  пропаганду и  потому  приступила  к
исполнению своего поручения без страха.
     "После всего, пережитого мною на фронте, в передовых  госпиталях, после
того,  как повидала я все  эти прекрасные смерти наших солдат,--рассказывала
мне сестра, --  было  у меня  преклонение перед русским воином.  И я боялась
увидать  пленных...  И увидела...  подошла  к  ним  вплотную... Вошла  в  их
простую, томящуюся душу... И мне не стало стыдно за них".
     С  тяжелым чувством ехала сестра к  немцам. Они были виновниками гибели
стольких  прекрасных  русских. Они убили ее жениха. Когда пароход, шедший из
Дании, подошел к Германии, сестра спустилась вниз и забилась в  свою  каюту.
Ей  казалось,  что  она  не будет в  состоянии  подать  руки встречавшим  ее
немецким офицерам. Это было летом 1915 г. На  фронте у нас было плохо. Армии
отступали, враг торжествовал.
     У  маленького  походного образа  в  горячей  молитве склонилась сестра.
Думала она: "Я отдала свою жизнь на служение русскому солдату. Отдала ему  и
свои чувства. Переборю, переломлю себя. Забуду Германию в любви к России".
     Тогда  еще  не  всплыли в армии  шкурные интересы, не торопились делить
господскую землю, не говорили: "Мы пензенские, до нас еще когда дойдут, чаво
нам  драться? Вот, когда к  нашему  селу подойдут, тады покажем". Тогда была
Императорская Армия и дралась она за Веру, Царя и Отечество, а не за землю и
волю, отстаивала Россию, а не революцию.
     С  верою  в русского  солдата  вышла сестра к  немцам и поздоровалась с
ними.
     Сейчас же повезли ее  в  Вену. Если у нас шпиономания процветала, то не
меньше нашего были заражены ею и враги. За сестрою следили. Ее ни на  минуту
не хотели  оставить с пленными наедине, чтобы не услышала ничего лишнего, не
узнала ничего такого, что могло бы повредить немцам. Пленным  было запрещено
жаловаться сестре на что бы то ни
     было, и уже знала сестра стороною, что тех,  кто жаловался, наказывали,
сажали в карцер, 'подвешивали за руки, лишали пищи.
     Первый раз увидела она  пленных в Вене,  в большом резервном госпитале.
Там было сосредоточено несколько сот русских  раненых, подобранных на  полях
сражений.
     С трепетом в  сердце, сопровождаемая  австрийскими офицерами, поднялась
она по  лестнице,  вошла  в  коридор.  Распахнулась  дверь,  и  она  увидела
больничную палату.
     О ее приезде были предупреждены. Ее ждали. Первое, что бросилось  ей  в
глаза,  были  белые  русские  рубахи  и чисто вымытые,  бледные,  истощенные
страданием, голодом и тоскою лица. Пленные стояли у окон с решетками, тяжело
раненные сидели на койках,  и все, как  только  появилась  русская  сестра в
русской  косынке  и  апостольнике,  с  широким  красным  крестом  на  груди,
повернулись  к   ней,   придвинулись   и  затихли   страшным,   напряженным,
многообещающим молчанием.
     Когда сестра  увидела их,  столь  ей  знакомых,  таких  дорогих  ей  по
воспоминаниям  полей  Ломжи и  Ивангорода,  в  чуждом городе,  за  железными
решетками, во  власти врага,  -- она  их  пожалела русскою жалостью, ощутила
чувство материнской  любви к  детям, вдруг поняла, что  у  нее  не маленькое
девичье сердце, но громадное сердце всей России, России-Матери.
     Уже  не   думала,  что  надо  делать,  что  надо  говорить,  забыла  об
австрийских офицерах, о солдатах с винтовками, стоявших у дверей.
     Низко, русским поясным поклоном, поклонилась она всем и сказала:
     -- Россия-Матушка всем вам низко кланяется.
     И заплакала.
     В ответ  на  слова сестры раздались всхлипывания,  потом  рыдания.  Вся
палата рыдала и плакала.
     Прошло  много   минут,   пока  эти  взрослые  люди,  солдаты   русские,
успокоились и затихли.
     Сестра  пошла  по рядам.  Никто  не ./палии алея  ни на  что,  никто не
роптал, но раздавались полные тоски вопросы:
     -- Сестрица, как у нас?
     -- Сестрица, что в России?
     -- Сестрица, чья теперь победа?
     Было плохо. Отдали Варшаву, отходили за Влодаву и Пинск.
     --  Бог  милостив...  Ничего... Бог  поможет...  --  говорила  сестра и
понимали ее пленные.
     -- Давно вы были в церкви? -- спросила их сестра.
     -- С России не были!--раздались голоса с разных концов палаты.
     Сестра  достала  молитвенник  и  стала  читать  вечерние  молитвы,  как
когда-то читала  их  раненым.  Кто мог -- встал на  колени, и стала в палате
мертвая, ничем не нарушаемая тишина. И в эту тишину,  как в сумрак затихшего
перед  закатом  леса,  врывается  легкое  журчанье  ручья,  падали  кроткие,
знакомые с детства слова русских молитв.
     Молитвою  была  сильна  Императорская  Православная  Россия,  сильна  и
непобедима.
     На  секунды  оторвалась  от  молитвенника  сестра  и  оглядела  палату.
Выражение  сотни глаз пленных ее поразило. Устремленные  на нее,  они видели
что-то такое  прекрасное и умиротворяющее, что стали особенными, духовными и
кроткими. Сердца  их очищались молитвою. "Блаженны чистые  сердцем, яко Бога
узрят", -- подумала сестра и поняла, что они Бога видели.
     Когда  настала молитвенная  тишина, один за другим  стали  выходить  из
палаты австрийские офицеры, дали знак и ушли часовые. Сестра осталась одна с
пленными.
     Она кончила молитвы.  Надо  было  идти на следующий этаж,  а  никого не
было, кто бы указал ей дорогу.
     Сестра вышла на лестницу и там нашла всех сопровождавших ее.
     --  Мы  вышли,--сказал старший из  австрийских  офицеров, -- потому что
почувствовали Бога.  Мы решили, что  вы можете  ходить по палатам и посещать
пленных без нашего сопровождения.
     Они поверили сестре.

x x x

     Сестра  боялась,  что  пленные,  жаловавшиеся ей,  будут  наказаны. Она
знала, что, хотя австрийцы и не следят более за нею  по палатам, но в каждом
помещении  есть  свои  шпионы  и  доносчики.  Эту  роль  на  себя  брали  по
преимуществу евреи, бывшие почти везде переводчиками.
     Генерал-инспектором  лагерей  военнопленных  был  генерал  Линхард.  Он
отлично относился к сестре и был с нею рыцарски вежлив.
     --  Генерал, -- сказала сестра,  отдавая ему отчет  о  первом посещении
пленных, -- теперь такое ужасное время. Я послана как официальное лицо, и вы
являетесь  тоже лицом официальным. Но  забудем это... Будем на минуту просто
людьми.  Мы,  русские,  любим  жаловаться,  плакаться,  преувеличивать  свои
страдания, клясть свою судьбу, это нам облегчает торе. Солдаты видят  во мне
мать, и как ребенок  матери, так они мне хотят излить свое горе. Верьте  мне
--  я  не  буду пристрастна, я  сумею  отличить,  где правда  и  где  просто
расстроенное воображение. Я не позволю использовать себя во  вред вам. Я даю
вам слово  русской женщины. Но  мне говорили,  что тех,  кто жалуется, будут
жестоко наказывать... Так вот, генерал, дайте мне честное слово австрийского
генерала,  что  вы  отдадите  приказ   не  наказывать  тех,  кто  будет  мне
жаловаться.
     Генерал встал, поклонился, коротко и сурово сказал:
     -- Даю вам это слово.
     Сестра посетила  более ста  тысяч  пленных. Жаловавшиеся ей наказаны не
были.

IV. ЧТО БЫЛИ ДЛЯ НИХ РОССИЯ И ЦАРЬ

     Российской Империи  -- нет.  Самое слово -- Россия  -- не существует, и
все-таки "мы в изгнании сущие" тоскуем по ней и жаждем вернуться.
     Что же испытывали пленные, заточенные по лагерям и тюрьмам и оставившие
Россию целою  с Государем,  с  ее  великой,  славной Армией.  Их  тоска была
неописуема.
     Любили они горячей, страстной любовью то, за что принимали страдания...
     Высокого роста, красивый солдат в одном из лагерей отделился от строя и
тихо сказал сестре:
     -- Сестрица, мне нужно поговорить с вами с глазу на глаз.
     Сестра  перевела  его  просьбу  сопровождавшему  ее  генералу.  Генерал
разрешил.
     -- Пожалуйста,  -- сказала сестра,  -- генерал позволил.  Они отошли  в
сторону, за  бараки. Солдат  смутился,  покраснел и заговорил теми красивыми
русскими  певучими словами, что сохранились по деревням вдали  от  городов и
железных дорог,  словами, подсказанными  природой и  жизнью среди  животных,
зверей и птиц.
     -- Сестрица, дороже мне всего на свете портрет Царя-Батюшки, что дал Он
мне, как я служил  в  его полку. Зашит  он  у меня в сапоге. И ни есть, и ни
пить мне не  надо, а был бы цел Его портрет. Да вот горе-беда, пошли помежду
нами  шпионы. Проведают,  пронюхают, прознают  про  тот  портрет. Как  бы не
отобрали?  Как бы не попал он  в поганые вражеские руки? Я, сестрица, думал:
возьми и свези его на Родину я дай, куда сохранить... Али опасно?
     Сестра  сказала  ему,  что все ее бумаги  и  документы  просматриваются
австрийскими властями и скрыть портрет будет невозможно. Задумался солдат.
     -- Тогда  не могу его вам  отдать. Неладно будет. Присоветуйте...  хочу
записаться я, чтобы  в полях  работать.  И  вот, скажем, ночь тихая,  погода
светлая, и наклею я портрет на .дерево и пущу его по тихим водам речным и по
той реке, что с  какой ни есть русскою рекою  сливается, чтобы причалил он к
русским берегам. И там возьмут его. Там-то, я знаю, сберегут.
     ( Бог спасет, оставь у себя в голенище,--сказала сестра.

x x x

     У сестры  на груди висели  золотые и серебряные Георгиевские  медали  с
чеканным на них портретом Государя. Когда она шла вдоль фронта военнопленных
по лагерю, ей подавали просьбы.
     Кто  просил отыскать отца  или мать и передать им поклон  и привет.  Не
знает ли она, кто жив, кто убит? Кто передавал письмо, жалобы или прошения.
     И вдруг, -- широкое крестное знамение... Дрожащая рука хватает  медаль,
чье-то  загорелое  усталое лицо склоняется  и  целует  Государев портрет  на
медали.
     Тогда  кругом  гремит  "ура"!  Люди   метались  в   исступлении,  чтобы
приложиться к портрету, эмблеме далекой Родины-России.
     И бывал такой подъем,  что сестре  становилось страшно, не наделали  бы
люди чего-нибудь противозаконного.

x x x

     Положение  военнопленных  в  Германии и Австрии к  концу  1915  г. было
особенно тяжелым,  потому что  в этих странах уже не хватало продовольствия,
чтобы кормить своих солдат, а чужих пленных едва-едва кормили, держали их на
голодном пайке.
     И вот что мне рассказывала сестра о настроении голодных, забытых людей.
     Это  было под  вечер ясного  осеннего дня. Сестра  только что закончила
обход громадного  лазарета в Пурк-Штале, в Австро-Венгрии, где находилось 15
тысяч военнопленных. Они были разбиты на  литеры по  триста  человек и одной
литере было запрещено сообщаться с другой. Весь день она переходила от одной
группы в 100--120 человек к другой. Когда наступил вечер и солнце склонилось
к земле, она пошла к выходу.
     Пленным  было  разрешено   проводить  ее  и  выйти  из  своих  литерных
перегородок.  Громадная  толпа   исхудалых,   бедно  одетых  людей,  залитая
последними  лучами заходящего солнца,  следовала  за  сестрой. Точно золотые
дороги  потянулись с  Запада  на Восток,  точно  материнская ласка вечернего
светила посылала последние объятия далекой России.
     Сестра выходила к  воротам. Она  торопилась,  обмениваясь  с ближайшими
солдатами пустыми, ничего не значащими словами.
     -- Какой ты губернии?
     -- В каком ты полку служил?
     -- Болит твоя рана?
     У  лагерных  ворот  от  толпы  отделился  молодой  высокий  солдат.  Он
остановился перед  сестрой  и, как  бы выражая  мнение  всех,  начал громко,
восторженно говорить:
     -- Сестрица, прощай,  мы больше  тебя  не  увидим. Ты  свободная...  Ты
поедешь на  родину в Россию, так скажи там от нас  Царю-Батюшке, чтобы о нас
не  недужился