у и  Мярьямаа  в самом  деле нет  четкой линии
фронта, то может случиться всякое.  Немцы  не предупредят  ведь,  если снова
вздумают двинуться в  сторону Таллина. Кажется, все понимают, что уже  не до
шуток, и никто не слоняется. Каждый находится на том месте, какое указал ему
командир взвода.
     Я не задремываю. Даже сменившись после дозора,  не  могу сомкнуть глаз.
Слишком  много впечатлений для одного дня. Столкновение с патрулем, гонка за
мнимыми бандитами, смерть светловолосого парня, прибытие в отбитый у  немцев
городок. Жизнь, она вообще странна:  то все дни такие монотонные, что ничего
не остается в памяти, то вдруг столько навалится на тебя событий, что только
держись.
     "  Больше  всего терзаюсь тем,  что я чуть  не  выстрелил  в  невинного
человека. Лишь в последний момент я,  к  счастью, разглядел на белой повязке
красный крест. Так что и от робости бывает польза. Это ведь я от робости так
долго медлил с выстрелом, от чего же еще? Нет, я не за себя боялся, со  мной
бы ничего не случилось. Эта робость была другого рода. А вот какого, не могу
толком объяснить.
     Рядом со мной лежит Деревня. Я уже знаю, как его  зовут: Густав Лыхмус.
Подперев голову рукой,  он лежит возле пулемета. Оказалось, он хорошо знаком
с "мадсеном". Он  курит, пряча огонек в ладонь. Я курю сигареты,  как курил:
мне  и  в  голову  не  приходит,  насколько  далеко  видна в темноте горящая
сигарета. Но Густав, тот ничего не сделает, не подумав. Он сам  выбрал  себе
позицию. Мюркмаа указал ему место метрах в двадцати левее, но Густаву оно не
понравилось Долго он оглядывался вокруг и присматривался, пока не перебрался
наконец ко  мне. Отсюда, сказал он, куда лучше вести огонь. И командиру роты
пришлось согласиться с ним.
     Кто-то подходит  к Густаву, опускается  рядом с ним  и  закуривает. При
свете спички узнаю Руутхольма.
     Я слышу их разговор. Говорят они вполголоса, но я слышу.
     -- Что-то не спится, -- виновато говорит Лыхмус.
     -- Я малость вздремнул, -- признается политрук. -- Зябко стало.
     Руутхольм  явно  привирает.  Вряд  ли  он  смог  или сможет  всхрапнуть
сегодня. Слишком он принимает все к сердцу. Готов побиться об заклад, что он
и сейчас собой недоволен.
     Какое-то  время они покуривают  молча. Густав из  тех людей, из которых
каждое слово надо вытаскивать клещами. Руутхольм тоже больше любит  слушать,
чем молоть языком. Если политработник должен быть  хорошим говоруном, то наш
директор  не совсем на месте. Речь он скажет не хуже другого,  но  в обычном
разговоре слишком сдержан.
     Первым возобновляет разговор Густав
     -- Все время вижу, как я открыл дверь и увидел... их...
     -- Такого не забудешь. Молчание.
     -- Сальме лежала  у  печки ничком... Мальчонка в постели -- скрюченный,
шесть пуль в его теле  насчитали... Старший упал под стол: когда они пришли,
он как раз ел... Миска с супом осталась целой... Пришлось мне  у Яака пальцы
разжимать, чтобы ложку вынуть... Дочка еще жива была... Посмотрела на меня и
губами шевельнула... и тоже дух испустила.
     Он говорит с трудом, паузы  между  фраз длинные. Будто выжимает из себя
слова. Он еще ни перед кем так  не открывался, знаю.  Видимо, невмоготу  ему
стало переживать свою боль в одиночку.
     Его рассказ  лотрясает  меня.  И политрука,  видимо,  тоже.  Во  всяком
случае, он не пытается утешать Густава.
     Густав продолжает!
     -- Они меня искали... Вот и сорвали злобу на жене и ребятишках.
     -- Поймали этих гадов?
     -- Болото у нас без краю, да и некому сейчас гоняться за ними.
     Молчание. Лишь немного погодя опять слышится бас Густава:
     --  Я  в  это время был в  Таллине на собрании...  Черт  бы  их побрал,
винтовку дали  бы! А то больно просто серым  баронам с батраками да бобылями
расправляться. У баронов винтовки Кайтселийта припрятаны, у нас в волости на
десять человек по две берданки было.
     Больше я не слышу его голоса.  Опять  небось замкнулся. Излил  все, что
угнетало  душу, теперь, кроме "да"  и  "нет",  от него ни слова не услышишь.
Политрук  долго сидит  рядом  с Густавом,  выкуривает вторую папиросу и лишь
после  этого поднимается. Он  тоже почти  не  говорил. Сказал только, что ни
один палач не уйдет от суда и кары, пусть не надеется.
     Руутхольм присаживается и ко мне: -- Дежуришь?
     -- Нет, -- качаю я головой.
     -- Тогда надо спать. Пожимаю плечами.
     -- Завтра нужны будут силы...
     -- Мюркмаа -- скотина! -- взрываюсь я.
     -- Лыхмус рассказывал сейчас...
     -- Это разные вещи, -- сердито прерываю я.
     -- И да, и нет. Кровавые бесчинства бандитов ожесточили нас.
     -- Тогда зачем же ты защищал парня?
     Я поставил  его в тупик.  Он  бы мигом со  мной согласился, не будь  он
политработником, который обязан поддерживать авторитет командира.  Настолько
и я понимаю.
     В конце концов он говорит:
     -- Это я виноват, что так вышло.
     Я  не ошибся.  С виду  холодный  и непреклонный, наш политрук  оказался
слишком чувствительным для таких суровых времен. А я был и останусь свиньей:
надо же мне было снова бередить его душу.
     Завтракаем в  доме пастора. В одноэтажном  просторном здании с  большой
кухней. Пока я пью молоко и уминаю за длинным столом хлеб, мимо нас проходит
мужчина  лет пятидесяти со смиренным  видом и зорким взглядом,  --  наверно,
кистер.  Во всяком  случае, Копли-мяэ считает,  что столь  масленый господин
вполне может быть или кистером, или  еще кем-нибудь из церковных служителей.
Мы  с  ним  язычники,  ни  один из  нас  не  ходил  на  конфирмацию.  Ильмар
похвастался  мне, что  его  даже не крестили.  Я  не  такой последовательный
атеист,  мне  все-таки окропили  башку  святой  водой.  Мы  даже  не  знаем,
существуют ли еще кистеры, или помощников пастора называют как-нибудь иначе.
     В Мярьямаа  приезжает  на  двух  грузовиках примерно  полсотни  бойцов.
Сперва  мы  думаем,  что  это  наш  батальон  подослал  нам  пополнение,  но
оказалось, они  из  другого батальона.  Некоторые  лица  вроде  бы  знакомы.
Заговариваю с ребятами и узнаю, что среди прибывших есть народ из Пярнуского
батальона. Они меня узнают не сразу, а лишь после  того, как я спрашиваю, не
помнят  ли они  одного  таллинского, парня с опухшей  физиономией,  которого
вырвали в  Вали из лап лесных братьев и взяли на несколько  дней в состав их
части. Они рассказывают мне, что после того, как им пришлось оставить Пярну,
они под  Яагупи провели  самый настоящий бой возле поля ржи. Теперь ребят из
Пярну  причислили к  Таллинскому  истребительному  батальону,  и  они  будут
продвигаться к  своему родному  городу.  Им  сказали, будто немцев  в  Пярну
совсем горстка: надо  очистить  город  от последних фашистов и от  бандитов.
Такие разговоры кажутся мне странными,  не  могу к  ним серьезно относиться.
Ребята они,  конечно,  мировые:  если бы восьмого июля им отдали  приказ  не
пускать немцев дальше реки, они и сейчас держали бы там оборону. Или пали бы
все до последнего. Такое у меня чувство.
     Из  наших  автобусов  и грузовиков  другой части  получается  приличная
колонна. Мы с  Коплимяэ возглавляем ее на мотоцикле  при выезде из Мярьямаа.
Не то  в качестве  разведки, не  то вроде охранения. Мюркмаа предостерегает,
чтобы мы не очень разгонялись и не теряли визуальную связь.
     -- Гляди  во  все глаза! -- кричит  он мне. -- Коплимяэ должен в первую
очередь за мотоциклом следить.
     Политрук тоже считает своим долгом предостеречь нас. Не понимаю, почему
начальники,  даже   такие   стоящие,  как  Руутхольм,  считают   всех  своих
подчиненных  молокососами.  Будто  мы  сами  не понимаем,  что должны  зорко
приглядываться  к  местности  и  вовремя  предупреждать  колонну  обо   всех
неожиданностях. Господи по* милуй, мы и сами отлично это понимаем и без того
уже напыжились от своей важности.  Они могут преспокойно ехать следом, мы не
позволим застать врасплох ни себя, ни их.
     И все-таки нас застали врасплох.
     Километров   двадцать   мы   проехали   нормально.  Коплимяэ   соблюдал
предписанную  дистанцию, я примечал каждое шевеление  листка  над шоссе.  Мы
были  ужасно бдительны.  Шоссе извивалось змеей между рощами и полями, потом
встретился  прямой  отрезок длиной в несколько километров.  До  Пярну-Яагупи
оставалось  километров  десять. Думаю, я не намного ошибаюсь,  хотя с полной
точностью сказать не берусь.
     Проехали  мы  еще с полкилометра, и вдруг за спиной  сильно  бабахнуло.
Коплимяэ мгновенно затормозил, мы оглянулись.
     Сперва все выглядело  вполне  обычным.  Разве что колонна остановилась.
Потом л увидел,  что передняя машина как-то чудно накренилась, а вторая дала
медленный задний ход. Мне  показалось это странным. Но миг спустя увидел еще
более странные  вещи. Из пятящейся  назад  машины  начали взлетать в  воздух
люди, словно бы  у них вдруг выросли крылья. Тут  опять  бабахнуло, и вторая
машина тоже завалилась набок.
     -- Мины! -- взволнованно говорит Ильмар.
     Я тоже соображаю, что шоссе минировано.
     Смотрим  на  дорогу,  но  ни  впереди,  ни  сзади  не  замечаем  ничего
подозрительного.  Насколько  хватает глаз,  покрытие  шоссе  всюду  выглядит
безупречно ровным.
     С грузовиков нам что-то кричат, машут руками. Коплимяэ говорит:
     -- Спрыгивай, я развернусь. Но я не спрыгиваю.
     -- Мякинная голова, -- сердится Ильмар, -- не разыгрывай героя.
     Охота же ему шутить в такую минуту. Я подмигиваю в ответ и говорю:
     -- Переедем через кювет к лесу. Там безопаснее.
     -- Застрянем, -- ворчит Коплимяэ.
     -- Тогда дунем обратной дорогой. Мы оба с ним упрямые козлы.
     Мне,  конечно,  боязно,  когда  мотоцикл  разворачивается  и   начинает
осторожно ехать  назад. Коплимяэ пытается вести  его по нашим следам. Каждую
секунду под колесом может взорваться мина. Чтобы скрыть нарастающий страх, я
пытаюсь сохранять самый безразличный вид.
     Руутхольм отчитывает нас  по всей форме.  Отзывает в сторонку  и задает
хорошую баню. Не  за то, что  мы не предупредили колонну об опасности. Шоссе
минировано с  таким знанием  дела,  что ни один  бес не заметил  бы этого на
ходу.  Даже  опытный  сапер. Так считают все  --  не  только Руутхольм, но и
разозленный  Мюркмаа.  Политрук  ругает  нас  за другое. За то,  что  мы зря
рисковали жизнью.  Называет  нас сопливыми щенками,  которые  рисуются  друг
перед другом своей отчаянностью, и мы слушаем его, опустив от стыда глаза.
     Что нам еще остается? Он же видит нас насквозь.
     Куда  серьезнее  разговаривают  с  человеком, которого застают  в  доме
недалеко от дороги.
     Мюркмаа сердито спрашивает хуторянина, почему он не предупредил нас. Он
же видел небось, как минировали шоссе.
     Такого человека я поставил  бы к  стенке почти без  угрызений  совести.
Несмотря на  все его уверения, будто он прятался  в  лесу, когда  минировали
дорогу, и вернулся только вчера. Не верится мне. В глубине души он явно рад,
что у нас вышли из строя две машины и оглушено взрывом около десятка бойцов.
Но сегодня Мюркмаа держит себя в руках и в конце концов оставляет незнакомца
в покое.
     В автобусы битком набивается народ. В них же должны поместиться и бойцы
из другого батальона, оставшиеся без машины. В таких перегруженных автобусах
опасно ехать. В случае необходимости  не сразу выскочишь. Опытный пулеметчик
срежет каждого раньше, чем ноги человека коснутся  земли. Что там говорить о
пулеметчике: искусный стрелок и  тот  успеет много  натворить.  Обыкновенный
грузовик  гораздо  более  надежный  транспорт,  чем  автобус.  Лыхмус  давно
ругается, мол, автобусы легко могут превратиться в гробы, но делать нечего.
     Теперь мы направляемся через Удувере. Впереди -- снова мотоцикл, за ним
-- автобусы, а  самым последним "форд" с каким-то начальством. Ехать  плохо.
Дорога очень  узкая,  извилистая  и пылит. Как  тут  подашь  знак  в  случае
опасности? До того, как осядет  пыль и  тебя увидят, может произойти черт те
что...
     В Пярну-Яагупи мы останавливаемся.
     В  городке  царит  тишина. Из-за  оконных занавесок  подчас выглядывают
чьи-то глаза, но на улицах почти пусто.
     Где  находится  противник  и   где  расположены  наши  части?  Впереди,
по-видимому, нет соединений Красной Армии. А то шоссе было бы разминировано.
Говорю об этом Руутхольму.
     -- Устойчивой .линии фронта и нет, -- соглашается он. -- Мне только что
сказали, будто и в Пярну уже нет  немцев. Наша  задача --  очистка города от
бандитов.
     Все те же разговоры,  что  вели и ребята  из Пярну, Разговоры эти  меня
злят, и я насмешливо спрашиваю, кто же среди нас так хорошо информирован.
     Он терпеливо объясняет:
     --   В   Мярьямаа  нас   догнали  представители  штаба   истребительных
батальонов.
     -- Штаб истребительных батальонов?
     --  Да, Для  координации деятельности истребительных  батальонов создан
такой центральный орган.
     С  одной стороны, слова  Руутхольма  действуют  на  меня  успокаивающе.
Координация,  центральный  орган...  Видно,  истребительные  батальоны стали
серьезной военной силой,  раз созданы такие штабы. С другой стороны, мне все
еще непонятно, почему впереди нет наших частей. Кто минировал шоссе?
     Словом, неприятных мыслей хватает.
     Но рассуждать нам некогда. Надо торопиться в Пярну.
     Едем  мы со скоростью  сорока  километров  в  час,  чтобы перегруженные
автобусы не отстали.
     Дав крюку,  мы возвращаемся на главное шоссе. Дорога хорошая. Только  я
захотел сказать Коплимяэ, что через полчаса мы будем в Пярну, как между нами
что-то просвистело.
     Пуля! Ей-богу, пуля!
     Нас откуда-то обстреливают.
     Коплимяэ притормаживает и резко сворачивает вправо. Я готовлюсь к тому,
чтобы выскочить из коляски.
     Мы мягко сползаем в кювет.
     Сквозь шум смолкающего мотора мы слышим: та-та-та-та.
     Выползаю  из  коляски и  оглядываюсь  назад.  Слава  богу, автобусы уже
стоят. Люди выскакивают из дверей и прячутся за высоким полотном шоссе.
     Я  слежу  за  тем,  как выскакивают  наши ребята, и  забываю  обо  всем
остальном.  Даже о  пулях, которые свистят над  нашими головами. Со  страхом
ожидаю, когда очереди обрушатся на автобусы.
     Наши  тоже  начинают  стрелять.  Рядом с моим  ухом  раздается выстрел.
Оборачиваюсь и  вижу,  как  Ильмар,  занявший  боевую  позицию, нажимает  на
спусковой крючок.
     Но меня сильней всего волнует, что будет  с  автобусами. Мне,  конечно,
следовало  бы действовать  по примеру  Ильмара, но  мой взгляд пригвожден  к
нашему  транспорту.  Ребята  все  вылезают  и  вылезают,  прыгают  в  кювет,
скрываются за  деревьями.  Мне  кажется,  что все  это происходит мучительно
медленно.  Уже давным-давно все должны были выбраться, но в дверях без конца
появляются новые бойцы. Слава богу, наконец-то автобусы дают задний ход.
     Я  тоже  щелкаю  затвором  и присматриваюсь, в  какую  сторону  целится
Коплимяэ. Но не могу обнаружить позицию вражеского пулеметчика.
     В голове мелькает мысль: а вдруг Ильмар стреляет наугад, как я в Валге,
бабахает наобум? Но я не хочу тратить пули без толку.
     Пристально оглядываю местность. Плоская низменность с одинокими кустами
и  деревцами.  Подальше,  по  другую  сторону лощины,  поверхность  начинает
подниматься,  и  там  виднеется  несколько   зданий.  По-видимому,  какой-то
поселок. Неужели мы добрались до Аре?
     В тот же миг возникает  вопрос: кто  же это нас встречает пулями? Немцы
или лесные братья?  Я говорю себе, что  враг это враг, и если я  хочу носить
звание бойца истребительного батальона, то хватит мне валяться в кювете.
     Прячась   за  насыпью  дороги,  пробираюсь,   согнувшись,   по  канаве.
Наконец-то мне удается понять,  что нас  обстреливают почти в лоб, от первых
домов Аре.  Судя по  очередям, обстреливают нас два  пулемета. Полотно шоссе
хорошо меня защищает, и я знай перебегаю вперед.
     Коплимяэ остается рядом с мотоциклом. Его не разлучишь с его любимцем.
     Он  и  не  должен  его  покидать.  Мотоцикл  может  понадобиться каждую
секунду. У Ильмара тьма  должностей: он и ординарец, и связной, и разведчик,
и  просто   водитель.   Он  обожает  сумасшедшую   гонку.  "Я  хотел   стать
мотогонщиком". Молодец! Я знаю, как ему хочется  побежать за мной, но ничего
не поделаешь. Мировой парень!
     Наши ребята разбились на две цепи и по обе  стороны дороги приближаются
к поселку. Сначала их прикрывает густой ольховник  с правой стороны  шоссе и
кусты  слева.  Но  кустарник,  не  доходя  до деревни, обрывается,  а  потом
начинается луг, к счастью еще не скошенный. Перед самой деревней лощинка, на
дне которой протекает  не  то река, не  то ручей.  Как  же ребята проберутся
через воду?
     Самым первым выбирается из кустов Густав. Пробираясь по своей канаве, я
бы его и не заметил, но тут он открывает огонь из "мадсена", и я оглядываюсь
на  выстрелы. Густав стоит во весь  рост и  стреляет  с руки.  Никогда бы не
поверил,  что  из легкого  пулемета  можно строчить  и  так. Густав стреляет
короткими очередями, и каждый раз  пулемет трясется в его руках. Пробегает с
десяток шагов вперед и дает новую очередь. Ничуть не обращая внимания на то,
что при этом он становится прекрасной мишенью.
     Я  замираю  и внимательно  осматриваю каждое  дерево  на краю  деревни,
каждый  куст, каждое  строение. Зло  берет, но  я никак  не  могу обнаружить
позиции  вражеских пулеметных  гнезд. Находятся же  они где-то. Густав, тот,
видимо,  давно их нашел,  --  он  не станет  тратить пули  зря. Коплимяэ мог
стрелять просто из азарта. А Густав не станет устраивать ненужный фейерверк.
     Как  раз  в  тот  миг,  когда  я  обнаруживаю яркие вспышки под нижними
бревнами покосившейся баньки, издали  доносятся разрывы орудий. Чуть  погодя
над  головой  что-то  проносится,  и  мгновение  спустя раздается грохот  за
кустами.
     Артиллерия.
     Никогда я еще не слышал  воя снарядов над головой. На миг я забываю обо
всем. И о только что  обнаруженном  мною пулеметном гнезде,  и о  том, что я
должен укрываться. Я опередил  других и,  заглядевшись на  кусты, где только
что грохнули снаряды, почти вылез на шоссе.
     Вражеские пулеметчики и артиллерия не останавливают нашего наступления.
Огонь у них редкий: по-видимому, немцев тут немного. Я больше не сомневаюсь,
что мы имеем дело с гитлеровцами, -- ведь у лесных братьев нет орудий.
     Пробегаю, пригнувшись, метров десять  -- пятнадцать  и снова  вытягиваю
голову  над  полотном  шоссе.  Я не  ошибся --  под  бревнами бани  и впрямь
вспыхивают огоньки. Я  меряю взглядом  расстояние и усмехаюсь.  Дружище  мой
Коплимяэ  стрелял  впустую, если он  хоть что-то видел.  Даже отсюда, с моей
новой позиции,  которая на добрых полкилометра ближе  к  поселку, почти  нет
никакой возможности поразить противника из карабина.
     Бойцы,  наступающие слева, достигают  маслобойни,  расположенной по эту
сторону  перекрестка. Противник тоже  их  заметил -- сразу  послал несколько
очередей в окна кирпичного здания, выкрашенного в белый цвет.
     Насыпь дороги  становится все ниже. Перед самым поселком за  нею вообще
не укроешься. Продвигаюсь дальше бросками. Пробегу метров десять,  кинусь на
землю, вскочу и опять пускаюсь  рысцой. Черт  его знает, может, и не следует
быть таким осторожным. Но я поступаю именно так.
     Я  все  ближе  подбираюсь к пулемету. Расстояние между  нами  -- метров
пятьдесят,  не больше. Теперь я отчетливо вижу пулеметное гнездо, выкопанное
прямо  под  стеной  баньки. Сам пулеметчик  спрятался  за толстыми бревнами,
наружу выглядывает только тупой ствол.
     Вдруг что-то взрывается за баней,  а потом  метрах  в десяти перед ней.
Третий взрыв раздается под самой стеной лачуги.
     Что это?
     Пулемет смолкает.
     Несколько секунд спустя замечаю между зданиями рослую фигуру. Торопливо
стреляю, но не попадаю в бегущего, и он скрывается из глаз.
     Мы преследуем