были еще далеко,  хотя и
спешили на помощь "Одессе".
     Перед  "Таифом"  был   пока   всего  один  небольшой  русский  пароход,
привлекший внимание  Следа  своим  вице-адмиральским флагом.  Противник  был
достоин ответных выстрелов, и перестрелка завязалась.
     Дождь,  прекратившийся было  в  полдень,  незадолго  перед  встречей  с
"Таифом",  начался снова.  На  палубе "Одессы" все  было мокрое,  скользкое.
"Таиф",  бежавший вдоль берега,  представлял собой плохую цель:  его  силуэт
сливался с такими же туманными силуэтами береговых скал;  русский же пароход
довольно отчетливо выделялся на  фоне моря,  и  желание нанести ему  большой
вред, если даже не потопить совсем, заставило Следа уменьшить ход "Таифа".
     Залпы  по  "Одессе" следовали быстро  один  за  другим,  однако снаряды
давали перелеты.  На  "Одессе" же  единственное бомбическое орудие не  могло
отвечать противнику,  так как платформа его соскочила со штыря,  и  в  самое
горячее время команда возилась с  этой платформой,  утверждая ее  на прежнем
месте, что было не так легко.
     Корнилов стоял  на  площадке,  поминутно то  вглядываясь сквозь трубу в
своего противника,  нет ли попаданий в него,  то озираясь назад -  близко ли
"Крым"  и  "Херсонес".  От  нетерпения команда  казалась  ему  совершенно не
обученной стрельбе из  орудий на ходу судна.  Он нервничал.  Над головой его
свистели большие снаряды турок,  но он не о  них думал,  а о том,  что,  как
только подойдет поближе "Крым",  он прикажет выкинуть сигнал:  "Свалиться на
абордаж".
     Он, прибывший сюда с планом Меншикова непременно той или иной хитростью
выманить  турецкие  фрегаты  из  их  убежища  в  открытое  море,  совсем  не
предполагал подобной же хитрости у врага.
     Он видел,  что враг этот бежит,  -  значит,  разбит.  Ход его тихий,  -
значит, развить полного хода он не может. Он тем не менее не спускает флага,
как не  хотел спустить его и  "Перваз-Бахры";  значит,  надо принудить его к
этому, подойдя, так же как и в тот раз, на картечный выстрел.
     "Крым"  приближался,   однако  и   стрелки  карманных  часов  Корнилова
приближались уже к  трем часам:  не менее как полтора часа длилась погоня за
турецким пароходом.
     Между тем дождь усилился; за его плотной кисеей с трудом уже можно было
различить черный "Таиф", как бы прилипший к темно-сизым скалам.
     - Ага!  Ну вот,  наконец-то!  - довольно сказал Корнилов, когда услышал
первые выстрелы с "Крыма".
     В это время он был на корме "Одессы",  как вдруг, совершенно неожиданно
для  него,  привыкшего  уже  к  перелетам  неприятельских  снарядов,  как  к
неизменному закону боя, ядро с "Таифа" перебило железную шлюп-балку, пробило
насквозь шлюпку,  разбило стойку штурвала и,  в  довершение всего,  оторвало
ногу унтер-офицеру Яресько,  которого Корнилов отметил еще с начала сражения
за его расторопность.
     Дождь между тем  лил уже нешуточный,  стало гораздо темнее кругом,  тем
более что день клонился к вечеру Корнилов слышал редкие выстрелы "Крыма", но
не было слышно ответных выстрелов противника, и это его поразило вдруг.
     - Что?   Сдается?  Спустил  свой  флаг?  -  спрашивал  он  то  у  своих
адъютантов, то у Бутакова.
     Но Бутаков даже и сквозь дождь разглядел,  наконец,  что черный пароход
уходит, прекратив стрельбу.
     - Как уходит?  -  изумился Корнилов. - Успел исправить повреждения свои
под нашим огнем? Что вы говорите такое?
     - Уходит на всех парах,  - не отрываясь от зрительной трубы, проговорил
Бутаков, и тут же вслед за ним разглядел это сам Корнилов.
     - Догнать его! - закричал он.
     - Едва ли,  Владимир Алексеич,  мы  его  догоним,  -  отозвался на  это
Бутаков, - только зря потеряем время.
     Дождевую тучу между тем пронесло,  и  всем стало видно,  что "Таиф" уже
вне выстрелов "Одессы" и  "Крыма" и  с  каждой минутой расстояние между ними
становится все больше и больше.
     - В  таком  случае он  совсем не  был  поврежден,  -  сказал,  наконец,
Корнилов. - Зачем же, спрашивается, он бежал?
     На это никто из адъютантов его и офицеров "Одессы" не нашел ответа.
     Между  тем  пальба  со  стороны Синопа  не  прекращалась,  и  Корнилов,
приказав прекратить погоню и повернуть "Одессу" назад,  дал сигнал "Крыму" и
"Херсонесу": "Следовать за мной".


        "V"

     В  Синопской бухте в  это  время -  то  есть  в  три  часа  дня  -  шла
перестрелка русских  кораблей  с  береговыми батареями -  третьей,  пятой  и
шестой,  так как только четвертая молчала уже,  срытая до  основания залпами
"Чесмы".
     Нахимов не  мог признать боя законченным,  пока могли еще наносить вред
береговые орудия, хотя турецкие суда и были уже все истреблены час назад.
     Если не  все они были взорваны,  как "Фазли-Аллах",  или "Навек-Бахры",
или  корвет  "Гюли-Сефид",   и  не  все  горели,   как  "Низамиэ",  один  из
транспортов,  пароход и  купеческий бриг,  то,  приткнувшиеся к берегу или к
мели,  были уже  бессильны и  в  большинстве совершенно лишены своих команд,
частью погибших, частью бежавших на берег.
     Синоп горел.  Зажженный только ли горящими обломками бывшего "Рафаила",
разлетевшимися при его взрыве вдоль набережной, или еще и гранатами с судов,
он пылал в  разных направлениях в  турецкой части,  в то время как греческая
оставалась невредимой.
     Это  объяснялось просто  тем,  что  пятая  береговая батарея,  наиболее
сильная и по числу,  и по калибру орудий,  и по количеству снарядов к ним, и
по  своим  укреплениям,  находилась против  турецкой  части,  прикрывала ее,
оставляя греческую без зашиты,  поэтому-то  большая часть русских снарядов и
направлялась против этой батареи,  отчего неминуемо должны были пострадать и
пострадали турецкие кварталы.
     Нахимов предвидел это, хотя и знал, как неодобрительно посмотрят на это
там,  в  Петербурге,  да и в Севастополе,  в Екатерининском дворце.  Усердно
глядя в  трубу,  он силился разобрать в дыму и пламени,  цел ли еще там хоть
один дом с каким бы то ни было флагом,  но не находил ни одного такого, явно
консульского дома, хотя и сам же приказывал их "щадить по возможности".
     Зато он  видел и  знал,  как  сильно пострадал в  бою  его  флагманский
корабль "Мария":  в нем было до шести десятков пробоин,  причем несколько из
них  подводных.  Командиру "Марии" Барановскому перебило обе  ноги  обломком
мачты,  разбитой турецким ядром.  Мичману Костыреву,  который был  одним  из
флаг-офицеров Нахимова,  оторвало осколком гранаты два пальца на левой руке;
кроме  него,  ранено  было  еще  два  молодых  офицера и  человек шестьдесят
матросов. Шестнадцать матросов оказалось убито.
     О потерях на других судах Нахимов еще не знал,  но предполагал, что они
не меньше, и это его угнетало.
     Но вот "Чесма" и "Константин" справились,  наконец, с третьей батареей,
а  шестая хотя и посылала еще выстрелы,  но редко:  большая часть орудий там
была уже подбита. Несколько залпов еще с "Марии" и "Парижа", и пятая батарея
была срыта,  а  следом за ней перестала действовать и шестая,  приведенная к
молчанию кораблями "Ростислав" и "Три святителя". Турецкий берег утих.
     Но  как  раз  в  это время показались один за  другим пароходы,  шедшие
полным ходом к эскадре,  а от головного из них, "Одессы", отвалила шлюпка по
направлению к турецкому фрегату "Насим-Зефер",  рядом с которым горел другой
фрегат, подожженный бежавшей командой.
     Корнилов хозяйским глазом  усмотрел опасность для  первого  фрегата  от
второго и  послал лейтенанта Кузьмина-Караваева с командой матросов отстоять
непременно от огня "Насим-Зефер",  как приз, который должен быть отправлен в
Севастополь.
     Но  чем  ближе подходила "Одесса" к  русским кораблям,  тем яснее видел
Корнилов,  в  каком состоянии некоторые из  них,  особенно "Три святителя" и
"Мария", - так велики повреждения их в рангоуте и такелаже.
     - Однако!  Не так дешево досталась победа Павлу Степанычу! - проговорил
он,  обратясь к  одному из  бывших в  его  свите,  Сколкову,  подполковнику,
молодому  стройному  человеку,  адъютанту  Меншикова,  который  заранее  был
назначен светлейшим отвезти в Гатчину, царю, донесение о Синопском бое.
     Не  вина Сколкова была,  что он  в  сущности не  был очевидцем боя:  он
должен был докладывать царю как очевидец и  даже участник,  и  вот теперь он
боялся  пропустить  какую-нибудь  мелочь  и  очень  внимательно  оглядывался
кругом, чтобы все запомнить.
     - Бой был жаркий,  ваше превосходительство!  -  ответил он Корнилову. -
Мне кажется,  что больше всех наших кораблей пострадала "Императрица Мария",
а Павел Степаныч как раз ведь и должен был находиться на "Марии".
     - "Должен был находиться", - повторил Корнилов. - Вы это говорите таким
тонам, как будто он может теперь уж и не находиться там!
     - То  есть,  моя  мысль  была...  -  начал было  объяснять Сколков,  но
Корнилов перебил его:
     - Мысль эта мелькнула и у меня тоже:  "А что, если вдруг Павел Степаныч
ранен?" Чего боже сохрани, конечно!..
     - Передайте,   чтобы  все  кричали  "ура",  -  обратился  он  к  своему
адъютанту, лейтенанту Жандру.
     И еще не поравнялась "Одесса" с "Чесмой", как загремело "ура" матросов.
Радость их  была  неподдельной,  радость их  была бурной...  В  этой радости
тонула с головой досада на неудачу в деле с "Таифом".
     Но эту радость оборвали по приказу Корнилова,  который закричал, подняв
глаза к верхней палубе "Чесмы":
     - Здоров ли адмирал?
     Этого здесь не знал никто из офицеров.
     Но "Одесса" двигалась дальше, к кораблю "Константин", и, разглядев флаг
Корнилова,  навстречу пароходу отправился на  катере командир "Константина",
Ергомышев.
     - Жив ли Павел Степаныч,  не знаете?  -  не дождавшись,  когда подойдет
поближе катер, нетерпеливо и встревоженно крикнул ему Корнилов.
     - Павел  Степаныч?  Слава богу,  жив  и  здоров!  -  ответил Ергомышев,
улыбаясь, и Корнилов, не задерживаясь долго около "Константина", где матросы
также кричали "ура", приказал идти прямо к "Марии".
     Подойдя,  он покинул "Одессу". Усевшись в шлюпку, поданную с "Марии", и
увидав издали на шканцах сутуловатую фигуру Нахимова,  он зааплодировал ему,
как записной театрал любимому актеру,  кричал:  "Браво, Павел Степаныч!" - и
махал приветственно фуражкой.
     Встреча  двух  вице-адмиралов  была  живописна,  благодаря непритворной
пылкости  одного  и  столь  же  непритворному спокойствию  другого,  хотя  и
находившегося два с лишком часа под огнем.
     - Поздравляю, поздравляю от души, Павел Степаныч! Поздравляю с победой!
- восторженно говорил Корнилов, обнимая Нахимова.
     - Да ведь я  тут при чем же?  -  вполне искренне удивлялся его бурности
Нахимов.  - Ведь это все команды сделали, а я только стоял на юте, смотрел и
совершенно ничего больше не делал-с!
     - Команды?.. А команды кто так обучил - не вы ли?
     - Нет-с,  не  я-с!  -  поспешно отозвался Нахимов.  -  Это все покойный
Лазарев,  Михаил Петрович,  все он,  а  я что же-с...  Я и сам-то только его
ученик...
     - Ах,  скромник!  Ах, какой он скромник, этот Павел Степаныч! - любуясь
Нахимовым,  качал головой Корнилов.  -  Ну уж,  так ли,  иначе ли,  а победа
славная!..  Гораздо выше Чесмы победа!  Что Чесма? Выше Наварина даже! Выше,
выше Наварина, не спорьте! Я уж вижу, что хотите спорить!.. Потому выше, что
там не одни мы были виновники победы:  англичане приписали ее себе, французы
себе...  А здесь у вас никаких ни помощников,  ни менторов не было - русская
победа!
     Нахимов, однако, сказал, что хотел сказать:
     - Да ведь невелика честь турок-то бить - при Чесме ли, при Наварине ли,
здесь ли...  Вот  кабы других-то  удалось бы  побить -  другое бы  дело-с!..
Однако же,  надо правду сказать,  и турки дрались хорошо, ни одно судно ведь
не  спустило флага,  кто-то  внушил  их  командам большую строптивость,  вот
как-с!
     - Это они просто забывали сделать от страха, Павел Степаныч!
     - От страха, вы полагаете? Однако же кое-какие суда подожгли сами.
     - Сами подожгли? Как так сами?
     Этого не ожидал от турок Корнилов. Это его возмутило.
     - Надобно им было воспрепятствовать в этом!  - вскричал он. - Надобно и
сейчас,  пока еще не совсем поздно,  послать шлюпки ко всем их судам,  чтобы
спустили флаги, и сейчас же надо перевозить оттуда на наши суда пленных.
     Но,  спохватившись,  что говорит с Нахимовым,  с победителем, командным
тоном, Корнилов добавил:
     - Это  мое  мнение,   Павел  Степаныч,   дорогой,  а  вы,  может  быть,
распорядитесь как-нибудь иначе?
     Нахимов успокоил его, сказав:
     - Я  уже  приказал спустить шлюпки и  назначил офицеров парламентерами;
сейчас они отправляются...  Также и в Синоп назначил мичмана Манто.  Он, как
грек, сумеет поговорить со здешними греками, если не найдет в Синопе турок.
     - Как не найдет турок? Почему не найдет? - встревожился Корнилов.
     - Я полагаю,  что все уж они бежали отсюда как можно дальше, - спокойно
ответил на это Нахимов.


        "VI"

     Шлюпки,   катеры,  полубаркасы,  отправленные  с  русских  судов  к  не
охваченным еще пока пожаром турецким судам,  бороздили в разных направлениях
поверхность бухты, теперь уже совершенно утихшей.
     Поразительна  была   эта   тишина  после  недавнего  страшного  грохота
нескольких сот  орудий в  течение двух  с  лишним часов.  Теперь слышны были
только команды или просто окрики на русском языке,  а там, со стороны турок,
- треск дерева, пожираемого огнем; людей нигде на берегу не было видно.
     Когда  матросы  с  "Одессы" под  командой лейтенанта Кузьмина-Караваева
пристали к  фрегату "Насим-Зефер",  никто не оказал им сопротивления,  никто
даже не подошел к  трапу,  по которому они поднимались на батарейную палубу;
можно было думать,  -  так и подумали,  -  что на фрегате нет ни одной живой
души.
     Однако один  матрос,  подымаясь,  заметил,  покрутив головой и  потянув
носом:
     - Не-ет, должно, люди тут есть: шибко турецким табаком пахнет!
     И действительно,  на палубе турок оказалось много:  они сидели на полу,
подобрав под  себя ноги,  и  почти все безмятежно курили:  кисмет -  судьба,
ничего не поделаешь, остается только ей покориться.
     У  Кузьмина было человек десять матросов,  и его,  как и всех матросов,
поразило то,  что  по  всей  палубе между курильщиками был  рассыпан кучками
порох,  который каждую  секунду мог  взорваться от  первой  попавшей в  него
искры.
     - Ваше  благородие,  что  же  это  такоича!  -  испуганно  обратился  к
лейтенанту один старый матрос, остановясь у открытой двери. - Ведь это у них
в крюйт-камеру дверь!
     - Сейчас же закрой! - крикнул ему Кузьмин и, повернувшись к туркам, так
скомандовал:  "Не  ку-ри-ить!..  Бросить все трубки за  борт!"  -  что турки
проворно вскочили и опустили руки по швам, хоть и не поняли команды.
     Среди матросов был  один,  немного говоривший по-татарски;  но  пока он
объяснялся с  ближайшими к  нему  турками,  другие матросы поспешно кинулись
отбирать трубки и швырять в море.
     - Залить  весь  порох  на  палубе  водой!  -  снова  скомандовал  своим
лейтенант,  когда отобраны были трубки,  и  матросы рассыпались по  фрегату,
отыскивая ведра,  так как не надеялись найти у  турок помпу,  и ругались при
этом:
     - Вот народ бесхозяйственный!  Вот лодыри,  черти!.. Возля пороху сидят
и, себе знай, курят, как миленькие! Ну, и наро-од!
     Посчитали потом  пленных  -  оказалось около  двухсот человек здоровых,
человек  двадцать раненых.  В  стороне  лежали  убитые  -  восемнадцать тел.
Остальные из команды фрегата,  как оказалось,  пустились вплавь к берегу,  и
одни доплыли, другие утонули.
     Около капитанской каюты нашли тело командира фрегата.
     Нужно  было  расклепать якорную цепь,  чтобы отвести фрегат подальше от
другого, жарко пылавшего фрегата, но это оказалось не так просто: болты были
сильно  заржавлены.  Принялись рубить одно  из  звеньев цепи,  а  пока  одни
матросы  возились с  ней,  другие  занялись перевозкой пленных на  ближайший
корабль "Три святителя".
     - А раненые?  Что же делать с ранеными?  -  раздумывал вслух лейтенант,
но,  не получивши на этот счет никаких приказаний от Корнилова,  решил вдруг
внезапно:  -  Черт с ними! Перевезти их на берег, пусть их турки лечат, а не
мы будем с ними возиться!
     - Ваше благородие,  -  обратился к нему матрос-переводчик.  - Тут, коло
раненых, дохтор ихний, турецкий, есть, только он из армян.
     - Отлично!  Вот пусть он  и  отправляет их  в  синопский лазарет.  А  в
помощники ему оставить, так и быть, на каждого раненого по здоровому турку!
     Когда  переводчик-матрос  передал лекарю,  что  сказал  лейтенант,  тот
только высоко вздернул пышные черные брови и перевел вопросительные глаза на
русского лейтенанта. Однако вскоре убедился, что никакого издевательства нет
в том, что он услышал.
     Катер подтащил на буксире вместительную турецкую баржу,  стоявшую между
фрегатом и  берегом и  счастливо уцелевшую,  потом  приказано было  двадцати
здоровым турецким матросам уложить на  эту  баржу  своих раненых товарищей и
перетащить туда же и их и свой багаж и запас сухарей, взятых из брод-камеры.
Наконец, Кузьмин-Караваев кивнул на баржу лекарю-армянину, сказав при этом:
     - В Синоп, в госпиталь...
     Лекарь понял,  что он не пленный больше,  - упав на колени, он запел от
радости "Ave Maria".  Радость его сообщилась и  туркам,  усевшимся уже возле
раненых,  и  они  чуть не  опрокинули баржу,  бросившись к  борту ее,  чтобы
приветствовать русского офицера криками благодарности.
     Не спущенный турками флаг был снят и  отправлен на "Марию" Нахимову как
трофей,  а фрегат отвели,  наконец,  подальше от его пылавшего товарища и от
русского корабля, но, увы, он был до того разбит снарядами, что дотащить его
до Севастополя было бы совершенно невозможно. Решено было поэтому сжечь его,
чтобы не оставлять туркам.
     В таком же точно состоянии были другие два фрегата,  уцелевшие от огня.
На  флагманский "Ауни-Аллах"  взошел  с  посланной  Нахимовым шлюпки  мичман
Панютин с несколькими матросами.  "Ауни-Аллах" тонул уже,  большая часть его
корпуса погрузилась в воду.
     На  нем  не  думали уже  найти  никого,  поэтому велико было  удивление
мичмана,  когда он увидел на палубе седобородого старика,  по пояс в ледяной
воде, державшегося дрожащими руками за пушечный брюк, то есть канат, которым
орудие прикрепляется к борту.
     Глаза его были выкачены,  лицо тряслось, форменная феска была надвинута
на  оттопыренные уши,  но ни шинели,  ни даже мундира на старике не было,  -
только рубашка, мокрая вплоть до ворота.
     Старик стоял  на  одной левой ноге,  правая оказалась перебитой;  более
бедственное положение трудно было представить.
     Панютин сам  кинулся в  чем  был в  воду,  чтобы его вытащить,  так как
гибели судна можно было ожидать с минуты на минуту.  Он не знал,  что это за
старик.  Когда матросы на руках втащили погибавшего и  спасенного от близкой
смерти в свою шлюпку, он только слабо стонал и бился от потрясающего озноба.
     Его  отправили  на  "Марию",  и  только  там  подтвердилась неуверенная
догадка мичмана, что спасенный им - не кто иной, как сам Осман-паша.
     Обогретый, перевязанный судовым врачом Земаном, он рассказал Нахимову и
Корнилову на плохом французском языке,  как его не только бросила,  но еще и
ограбила команда фрегата, спасшаяся с тонувшего судна на берег.
     - Показалась течь,  -  рассказывал бедный адмирал,  - вода прибывала...
Надежд  уже  не  было  никаких...  И  вот  началось  бегство  и  офицеров  и
матросов...  Я был ранен в этот как раз момент и лежал с перебитой ногой.  Я
приказывал взять меня в  шлюпку,  но  меня уже  не  слушали...  Раненых всех
бросали,  если они не могли двигаться сами,  не могли плыть к берегу, потому
что шлюпки ушли, но они не вернулись... негодяи бросили их там,